Александр Генис: Кафка такой писатель, что каждый его юбилей встречается новыми книгами, статьями и спорами. К 130-летию со дня рождения писателя, журнал “Аталантик монсли” поместил обзор американского прозаика Джозефа Эпстайна, в котором он критически рассматривает новые книги в кафковедение. Все они так или иначе связывают творчество Кафки с его биографией, где авторы ищут разгадки не подающихся интерпретации произведений великого модерниста. Этот путь, как это случилось с книгой Саула Фридлендера “Франc Кафка: Поэт стыда и вины”, ведет в пучины сексуальных фантазий и психоаналитических толкований знаменитых рассказов, вроде “Сельского врача”. Насколько оправдан этот подход в кафковедении? И может ли он помочь читателю проникнуть в ускользающий смысл текстов Кафки? Об этом я беседую с философом “Американского часа” Борисом Парамоновым.
Борис Парамонов: Должен сказать, что приводимые автором статьи суждения разбираемых им авторов книг о Кафке вызвали у меня во многих, да чуть ли и не во всех случаях резкое противление. Вот, например, Эрих Хеллер пишет, что близость литературы и биографии писателя нигде так не наглядна, как в случае Кафки, - они у него почти идентичны. Причем это касается отнюдь не одного Кафки, а художественной литературы как таковой. Так, да не так. . Причем я сейчас говорю отнюдь не од одного Кафке, а о художественной литературе как таковой. Вспоминается по этому случаю фильм Теда Солонца «Рассказывая истории». Там некий университетский преподаватель – афроамериканец, написавший имевшую успех книгу, преподает группе студентов секреты мастерства – и попутно пользует студенток. Одна из них написала рассказ о том, как она сама имела любовный случай с этим профессором и как он по ходу дела заставлял ее выкрикивать расистскую брань. На очередном уроке прочитала свое сочинение группе; студенты обсуждать его стесняются, помалкивают – знают, что это правда. Тогда слово берет профессор и объявляет этот рассказ собачьим дерьмом. Но это же чистая правда, я описала подлинный случай, - возмущается студентка. Запомните, - с эмфазой произносит профессор, - что литература никогда не бывает точным описанием жизненных случаев.
Александр Генис: То есть, Вы хотите напомнить нам о том, что литература – это не хроника, не фотография, не рассказ О событии, это всегда некое смещение реальности под определенным углом зрения, как угодно кривым.
Борис Парамонов: Конечно. Литература – это не материал, а стиль. Так называлась одна книга Шкловского – о романе Толстого «Война и мир». Формалисты – и Шкловский, и Эйхенбаум –настойчиво опровергали мнение о «Войне и мире» как об историческом романе. Эйхенбаум вообще говорил, что это не исторический, но антиисторический роман, имея в виду в частности толстовское мировоззрение того времени. Павел Вяземский, уже старый человек ко времени появления «Войны и мира» и участник событий 12-го года, прямо обвинял Толстого в искажении истории: всё было не так, говорил он. Еще одна историко-литературная подробность. Формалисты очень ценили работу Константина Леонтьева «Анализ, стиль и веяние в романах Льва Толстого». Почему ценили? Потому что Леонтьев на многих примерах продемонстрировал, как Толстой заведомо искажает всем известную правду, то есть писатель ничего с натуры не списывает, а дает свое видение событий и вообще действительности. То есть не бывает реалистической литературы, литература никогда не слепок с действительности, никогда ничего не отражает.
Александр Генис: К этому можно прибавить скандальное непонимание русской демократической критикой Гоголя, которого объявили сатириком-реалистом, более того, с появлением его “магического”, как мы теперь бы сказали, реализма связали рождение так называемой натуральной школы в русской литературе.
Борис Парамонов: Да, это с легкой – а вернее тяжелой – руки Чернышевского в его «Очерках гоголевского направления в русской литературе».
Александр Генис: Нужно было дожидаться появления Розанова, а потом уже Набокова и Синявского, чтобы развеять миф о Гоголе-реалисте. Все они сумели показать, что персонажи Гоголя – это не типы русской жизни, а куклы, плоды гоголевской фантазии.
Борис Парамонов: Знаете, я недавно сделал открытие. Мне попалась в руки старая, начала 20-го века, книга о Гоголе профессора Котляревского. Вот там настойчиво проводилась мысль, что Гоголь начинается с «Ревизора» и «Мертвых душ», где у него впервые появляется мотив социальной критики, а такие вещицы, как «Нос» или «Коляска», - пустяки, о которых и говорить не следует (он и не говорит). Но профессор старой школы потому и был профессором, что знал материал, литературу вопроса. И у Котляревского приводится очень интересный материал, например, первые отклики на тех же «Ревизора» и «Мертвые души»; И вот выясняется, что задолго до Розанова о кукольности гоголевских персонажей писал никто иной, как Фаддей Булгарин. Можно вспомнить опять же Шкловского, говорившего, что современники всегда лучше понимают писателей, чем последующие исследователи.
Александр Генис: Что-то далеко мы удалились от Кафки, Б.М.
Борис Парамонов: Вопрос принципиальный, Кафкой не ограничивающийся. Нельзя понять писателя из событий его биографии. Тогда честнее говорить просто о жизни писателя, не касаясь его сочинений, как сделал это с Чеховым один англичанин, забыл его имя.
Александр Генис: Дональд Рейфилд.”Жизнь Антона Чехова”. Толстенный том. Я помнится привез Вам его из Москвы, но благодарности не дождался...
Борис Парамонов: Но действительно, вернемся к Кафке. Вот Джозеф Эпстайн говорит о книге Саула Фридлендера. Тот по-простецки выводит Кафку из психоаналитических сюжетов – и пишет, что в Кафке чуть ли не всё делается понятным, если догадаться, что он был латентным гомосексуалистом. В подтверждение приводится рассказ «Сельский врач» - сочинение по-настоящему энигматическое, которое из этого комплекса никак нельзя вывести полностью. Там не только рана на бедре мальчика, которую Фридлендер объявляет вагиной, но и волшебные кони, и конюх, покусавший горничную. Вообще это гоголевская вещь, причем скорее из раннего Гоголя – этакая смесь «Вечеров на хуторе» с «Вием». Да и если говорить о моментах биографии Кафки, то его неотмирность, робость с женщинами если и не выдумка, то сильное преувеличение. Я читал в одной биографии Кафки, что он, прошу прощения, регулярно посещал дома терпимости, да к тому же увлекался верховой ездой. Не забудем, что одной особенностью туберкулезных больных является повышенная эротичность. Чехов, кстати сказать, был большим ходоком.
Александр Генис: Ну это Ваш конек, Борис Михайлович, охота на латентных гомосексуалистов, Достоевского, например.
Борис Парамонов: И не только Достоевского, но и Блока. Что касается Лермонтова, то тут, как говорится, не надо и к доктору ходить – к доктору Фрейду то есть. Я считаю эти свои сочинения оправданными потому, что такие сюжеты давно было пора донести до русских читателей, чтоб они не очень носились с великой русской литературой. Ибо сказано, что стихи растут из сора. Такие вещи надо понимать, многие сюжеты великих становятся понятны, например, о чем Стихи о Прекрасной Даме. Но вывести из них всё содержание классиков, конечно, нельзя. Легенду о Великом инквизиторе не объяснить никаким Фрейдом.
Александр Генис: И тем не менее, при всем моем скепсисе по отношению к Вашему панферйдизму, есть в жизни и творчестве Кафки один сюжет, который так и просится в иллюстрацию к Эдипову комплексу. Это его взаимоотношения с отцом, знаменитое “Письмо к отцу”, или такие рассказы, как «Превращения» и «Приговор». Вспомним, как отец брезгливо относится к Грегору Замзе, когда он сделался насекомым. А ведь можно и по-другому сказать: презрение отца к сыну и превратило несчастного Грегора в таракана. Но рассказ «Превращение» это - nec plus ultra: отец приговаривает сына к смертной казни, и тот бросается в реку.
Борис Парамонов: Но заметим, что получается обращенный Эдипов комплекс: не сын ненавидит отца и желает его гибели, а наоборот. Отношение персонажей Кафки к отцам, да и его собственное, как явствует из «Письма к отцу», - это не столько ненависть, сколько страх. Образ отца сублимируется очень известным способом: он отождествляется с Богом, а в случае Кафки, мы вправе думать, с ветхозаветным Богом иудеев Ягве. Это капризный и мстительный Бог. Так что сюжеты сказки вполне переводятся из плана индивидуальной психологии в план теологии. Это религиозная проблема, а не личная. Об этом написал первым Макс Брод: проза Кафки вполне ложится в иудаистскую традицию, это трудно оспаривать, да и надо ли?
Александр Генис: Сергей Аверинцев к первому русскому изданию «Замка» написал предисловие, в котором говорил, что творчество Кафки – травестия иудаистского мифа. Травестия, то есть пародия, почему и можно говорить о своеобразном юморе Кафки. Известно, что слушатели Кафки, когда он читал свои рассказы, а особенно - первые главы “Замка”, смеялись до и слез, да он и сам смеялся.
Борис Парамонов: У Томаса Манна встречается такое же определение Кафки как религиозного юмориста. Но я бы сказал, что юмор Кафки, если таковой имеется, нужно трактовать в плане художественного построения, а не как саму установку на смех. Тут может помочь мой испытанный литературный путеводитель Виктор Шкловский. Он неоднократно писал (подробнее всего, кажется, в статье об Андрее Белом), что писателя не следует брать всерьез в его идеологических утверждениях, что писатель намеренно – или бессознательно, что еще важнее, - двусмыслен, ироничен. Существует ирония самого художественного построения, в котором нет логической ясности А равно А. В искусстве А никогда не равно А. И всегда существует возможность одному пониманию противопоставить другое, чуть ли не противоположное. Про Андрея Белого говорить не будем, незачем нагромождать на Кафку еще одного путаника, но вот вполне доходчивый пример, приводимый Шкловским: «Клара Милич» Тургенева. Больной человек фантазирует, происходящее в рассказе – это его бред о встречах с Кларой, никаких встреч не было и никакого локона она ему не дарит. Но когда больной умирает, в его кулаке оказывается зажатым этот локон.
Вот на подобных приемах в значительной мере (если не целиком) построен Кафка. И современные исследователи до сих пор пишут, что Кафка неопределим, что и сегодня мы так же не понимаем его, как не понимали современники Кафки. Если это говорится всерьез, то мне жаль этих исследователей, им неясна самая сущность литературы.
