Слово «фольклор» более ста лет назад придумали англичане. В переводе оно означает «народное знание», «народная мудрость». Насколько мудра эта мудрость в современном мире? В разговоре принимают участие интеллектуалы из Германии, Великобритании, Америки, Франции и Хорватии.
Дубравка Угрешич (хорватская писательница):
«Почему политики пользуются фольклором как фундаментом? Потому что он якобы носитель национальных ценностей, он якобы — сам народ. Ну а народ, конечно, прекрасен, не испорчен. В коммунистической Югославии фольклором утверждались национальные «я». Вся Югославия плясала, чтобы доказать различие национальных «я», чтобы никто не подумал, что народы могут ещё хотеть политическое, государственное, географическое «я». Сейчас происходит такая же манипуляция. Новые государства с помощью фольклора дают понять, что народ, освободившись от тоталитарной репрессивной Югославии, должен плясать от радости. Разве все они боролись за свободу фольклора?».

«Наши современники»
Художник Евгений Дыбский (Москва, Берлин) рассказывает о своём «Проекте Джотто». Я видел эти работы. Мрачноватые, умышленно неуклюжие фантазии Дыбского на тему Джотто прямого отношения к фрескам в Падуе не имеют. Но мне кажется, что итальянцу, заземлявшему, огрублявшему евангельские образы, фантазии Дыбского пришлись бы по душе.

«Красное сухое» с украинским писателем Тарасом Прохасько


Радиоэссе "Память о лете"

Мне было десять. Я учился в третьем классе. На уроке украинской литературы меня вызвали к доске. Но прозвенел звонок. Три дня кряду я готовился: читал коротенький текст и пересказывал его. Меня и вправду вызвали спустя три дня, я прочел, пересказал, но получил только четверку. Я сел за парту и заплакал. Я плакал не из-за оценки. Я плакал от бессилия: этот почти родной, этот чужой язык не поддавался мне. Он был живой. Лишь потом я понял, чем можно было его взять: любовью. Еще лет десять спустя в Опалихе поэт Давид Самойлов сказал мне: "Я перевожу Мыколу Бажана. Ни слова не понимаю, а мне казалось, что я знаю украинский".
Когда-то Мандельштам отметил "эллинистическую природу" русского языка, А Набоков замечательную способность русского передавать ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, все нежно-человеческое, а также мужицкое, грубое, сочно-похабное. Оба поэта, думаю, имели в виду то, что между звучанием и значением русских слов дистанция, стремящаяся к нулю. В этом смысле украинский еще "эллинистичней" русского. "Крыхкый", "рынва", "зеленкуватий", "праля", "карколомний", нет, эти слова вылеплены не из звуков, а из материала. "Ирпень" — это не слово, а прозрачный сгусток смолы.
​ Впервые — школа не в счет — я заговорил по-украински в эмиграции. Все-таки "четверка" кое-чего стоила. Оказалось, что молодые украинцы, выросшие в Америке или в Англии, русского не понимают. Это правда, это не притворство и не идеологическая дурь. Не знаю, может быть, нынешние украинские младенцы тоже будут плохо понимать русский. Лично мне об этом думать больно. Но я корыстен, я писатель, и хочу, чтоб меня прочли как можно больше читателей. Ну что ж, пусть прочтут хоть в переводе. Я не враг тем гуцульским детям, которых в 1970 году учил в Карпатах английскому и русскому. Вечерами я обходил приземистые интернатские корпуса, в которых спали мои ученики. В коридоре на первом этаже стояли десятки пар детских ботинок, туфелек, галош, сандалий. Почему сандалий, ведь уже стояла осень? Обувь, сношенная до белизны, обрывки шнурков, узел на узле, прелый дух кожи, пота, дождя. Вы бы попробовали, глядя на эти ботинки, туфельки, галоши, сандалии — да почему же сандалии, ведь уже стояла осень? — не опереться на перила, не расплакаться...

из книги "По шкале Бофорта"