Александр Генис: В США есть замечательная традиция: апрель считается месяцем поэзии.

Это - самый большой литературный фестиваль в мире. В нем участвуют миллионы - среди них учителя и школьники, библиотекари и издатели, ну и конечно поэты и их читатели.

На этот раз “АЧ” присоединился к этим торжествам. Мне кажется, что теперь, в тревожное время украинского кризиса, на фоне разворачивания второй Холодной войны, такая затея особенно уместна. Стихи нужны всегда, но в тревожные эпохи их слышнее лучше. Поэтому все апрельские программы нашего журнала включают передачи, посвященные поэзии.

Сегодня наш фестиваль продолжит философ АЧ Борис Парамонов, который на этот раз представит нашим слушателям свою поэзию. Мы приурочим эту беседу к книжному дебюту - к выходу первого поэтического сборника Бориса Михайловича, который появился на свет в его родном городе, в Петербурге, в издательстве “Петрополис”.

Борис Михайлович, расскажите, как Вы обнаружили в себе поэта?

Борис Парамонов: Стихи я писал, что называется, с младых ногтей, но мне трудно считать себя поэтом, типом поэта. Некоторые из людей, мнение которых я ценю, говорили, что мои стихи - это умело написанные, мастеровитые тексты, некоторые другие - в их числе и поэты - всячески одобряли и поощряли мои опыты. Так что вопрос остается открытым.

Александр Генис: А вы сами как считаете? В конце концов свои стихи пишите вы сами, а не критики или доброжелатели ваши. Без некоторого упора, порыва, страсти - назовите как хотите - писать стихи нельзя, как вы это делаете в продолжение уже весьма длительного времени.

Борис Парамонов: Понимаете, Александр Александрович, поэт всё-таки - человек одержимый. Тут Фета надо вспомнить, сказавшего: поэт - это человек, готовый броситься с шестого этажа, в твердой уверенности, что он не упадет, а взлетит в небо. Вот “бросаться с этажей” у меня никогда желания не было. Слов нет, я хотел в молодости стать поэтом, скорее - мечтал о себе как о поэте. Но у меня хватало здравого смысла не думать о стихах как единственном занятии. Я не мог не понимать, что стихи мои слабые, не тянут они на профессиональный уровень, хотя технически были грамотными - рифмы, метры всё было на месте. Но была какая-то элементарная жизненная инерция, и я заметил, что когда занимаюсь каким-нибудь реальным делом, полезным и приятным для меня делом, то сочинять стихи перестаю, начисто отпадает импульс.

Когда меня взяли в аспирантуру на кафедру истории философии, а позднее в её штат, когда я писал диссертацию, а потом преподавал, то ни о каких стихах не думал. Правда, оказалось, что моя философия тоже не реальное дело. И вот обнаружив себя в Америке, я, несколько растерянный, опять стал сочинять. Первое мое американское сочинение в стихах - сонет, который я написал, сидя на травке на кампусе Колумбийского университета, у меня был тогда доступ в тамошнюю библиотеку “Батлер лайбрери”.

Не день, но век: журнальный небожитель

в бессмертии неразложимо прост,

когда реклама – райская обитель

к материи протягивает мост.

Под это небо неподвижных звезд

вслед за Платоном лезет потребитель,

но Голливуда ангел и хранитель

земных желаний сдерживает рост.

Just look, don’t touch, не тычь перстом нахально:

искусство не тактильно – визуально,

и movie star прошла земной предел.

Нас разделяет медленная Лета,

и бедный рыцарь в титрах разглядел,

что вечность – целлулоидная лента.

Александр Генис: Как же помню! Вы прочли этот сонет в нашей беседе, посвященной рекламе лет 20 назад, чем тогда страшно всех поразили. Я и не знал, что Вы пишете стихи.

Борис Парамонов: Ну а потом судьба ко мне смилостивилась, и я нашел в Америке занятие по себе: получил штатную работу на Радио Свобода и начал реализовывать в радиопередачах свои философические познания. Опять же не до стихов стало. И так шло много лет, и это были прямо скажу - лучшие годы моей жизни. Я почувствовал себя реализовавшимся, занятым делом - моим делом. Я вел цикл передач “Русские вопросы”, а в этих делах, в этих вопросах я в общем, да и в деталях разбираюсь.

Александр Генис: Об этом может судить целая армия ваших горячих поклонников, включая меня. Ну и как же вас угораздило вернуться к поэзии?

Борис Парамонов: Так-то оно так, но я вот что заметил: со временем, когда я изложил уже все, казалось бы, свои академические знания, мне стало скучно говорить о том, что Достоевский в «Бесах» прозрел большевицкую революцию, а Бердяев был единственным в России философом-персоналистом. Вернее, говорить-то говорил о всяких таких предметах, но всё чаще строил текст не вдоль темы и ее анализа, а прибегая к каким-то словесным трюкам. Закончить текст радиопередачи не выводом общеполезным и душеспасительным, а каламбуром, игрой слов, словесным трюком.

А когда в Советском Союзе начались новые времена и можно было эмигранту печататься в России, я стал писать и печатать тексты вовсе уже не академические. Иногда даже скандальные. Есть у меня две статьи, которые вызвали шум в России: «Конец стиля. Постмодернизм», давшая название всему сборнику статей, первой моей вышледшей в России книги, и «Солдатка», о Цветаевой, эта уж совсем скандальная была публикация. Но никто - и я сам - не понял, что это не статьи, а стихи. Однако что-то люди почуяли: рецензент той моей книги в «Новом мире» написал, что он не берется судить об этой «Солдатке» на предмет правильности или неправильности данной там трактовки, потому что это не трактовка Цветаевой, а какое-то «словесное узорочье» - подлинные его слова.

Александр Генис: То есть, шли не от мысли, а от слова? Я это очень хорошо понимаю. Хорошее эссе ведь и строится как стихи, а не статья.

Борис Парамонов: В общем я понял, что под видом радиоскриптов контрабандой протаскиваю стихи. И тогда как-то уже органически стихописание вернулось. Стихи стали получаться - сказались опыты словесной школы, просто-напросто говоря - долгого, обильного и профессионального писания, вождения пером по бумаги, стука пальцами по клавиатуре компьютера. Теперь для стихов мне уже не нужна экзистенциальная подвешенность - могу их писать, так сказать, в здравом уме и твердой памяти. То есть сделать из них работу.

Александр Генис: Борис Михайлович, а есть в ваших стихах какая-то особая, излюбленная вами тематика?

Борис Парамонов: Это трудный вопрос, я даже боюсь, что при всей своей, так сказать, законности, он в то же время неправомерен. Стихи существуют не в тематическом, а в чисто словесном поле. Не бывает стихов О чем-нибудь, стихи, как и всякое произведение искусства, существуют сами по себе, говорят сами о себе - и сами за себя, когда получаются, удаются.

Александр Генис: Да, согласен, настоящие стихи - это вещь из языка, которая не нуждается в прагматическом применении. Она есть - и того с ней довольно. Тут можно провести параллель с музыкой, которую Шопенгауэр считал высшим из искусств - и как раз потому, что у музыки нет объекта.

Борис Парамонов: Шкловский однажды сказал: вещи Толстого формальны, как музыка. Это вот о том же - об имманентности художественных артефактов, они довлеют себе. Стихи появляются не от того, что виршеписцем овладела эмоция или тема ему поэтическая явилась.

Я очень люблю такую историю. Дега, художник, баловался стихами, даже книжку выпустил. Придя однажды в литературную компанию, сказал: у меня появилась прекрасная мысль для сонета, на что поэт Малларме ответил: мой дорогой Дега, стихи делаются не из мыслей, даже не из чувств, а из слов.

Приведу другой пример. Я однажды вслушался в слово «соккер», так в Америке называют настоящий футбол, европейский футбол. Тут возникают звуковые ассоциации - сок, скок. А раз сок, значит его пьют, можно сказать сосут. Вспомнилось, что в Америке соккер популярен у девочек, у школьниц. А раз девочки и школьницы, то, натурально, Набоков, Лолита, сексуальные коннотации. И вот такое стихотворение получилось, названное «Посвящается Набокову».

На поле, где не в счете пол,

но пыл и скоки,

играют девочки в футбол,

который соккер.

Не разобрать, кто черт, кто брат,

кто в сестрах глаже,

когда у тех и этих врат

вратарь на страже.

Игра в начале. На табло

ноли, как целки.

Но закрутило, повело -

колеса, белки,

ухватки ног, замашки рук

в дурных захватах,

и слово гол как слово круг

для угловатых.

Открыла школьница пенал -

и на - пенальти!

Пинали мячик, значит, на

себя пеняйте.

Из сетки бол - задрать подол:

и гол, и голо.

Но кто сказал, чтобы футбол

без боли гола?

Играешь - так без дурачков!

Взыграли крали

в футбол, и в соккер, и в очко,

и сок сосали,

и счет сравняли, и на том

конец заботам.

Брели домой. Дышали ртом.

Сочились потом.

Александр Генис: Но как бы там ни было, Борис Михайлович, помимо слов в этих стихах всё же присутствует и реальность - школьная мода, тот же Набоков. Да я не сказал бы, что в ваших стихах так уж совсем отсутствуют связи с нашим миром. Я же читал ваши сочинения, вы, например, много писали о советских реалиях, чуть ли не об истории КПСС.

Борис Парамонов: Да, у меня есть цикл, который я называю «Воспоминание о социализме». Вот давайте оттуда прочту стихотворение под названием «Красненькое кладбище в Ленинграде». Такое кладбище действительно есть, и действительно оно не “Красное”, а “Красненькое” называется. А стихи вот такие:

На кладбище Красненьком

советская власточка

в порядочке ясненьком

покоится, ласточка:

в отменном порядике,

в последнем парадике.

Об этом и комика,

что пленум -

обкомика,

что лавровым листиком

венок над чекистиком,

что утречко хмуренько

над урночкой урнинга,

которого педики

хоронят, как гномика,

под музыку Гедике.

Цветочек-могилочка:

цветет моя милочка

то аленькой розочкой,

то розовой аллочкой,

то прутиком голеньким

то веником-голиком,

смиренная кнутиком

и коховой палочкой

(супружиком-мужиком -

венерокоголиком).

Ни фронта, ни ротика -

кончина животика,

ни тыла, ни пыла,

ни пляжа, ни спаленки,

ни белых, ни белей,

ни ленинки-сталинки.

Когда над разбойничком

исчезла управушка,

тогда над покойничком

запела дубравушка -

над богом-порогом,

скатёркой-дороженькой,

над пайкой, над койкой,

над банкой порожненькой,

над ЧОНом-очкариком,

над черным сухариком,

над виршами лесенкой,

над Щорсом, над Лещенкой,

над буркой, над уркой,

над песенкой муркиной,

над курочкой рябенькой,

над Дорой Лазуркиной,

над дурочкой Драбкиной.

Александр Генис: Я присутствовал при чтении вами этих стихов в одной литературной компании, был там еще тогда наш покойный друг Вагрич Бахчанян. И стихи именно эти, про кладбище, помню, той о-очень зубастой компании понравились, особенно - Бахчаняну. Что и понятно: Вагрич ценил формалистские ухищрения, а тут вакхическая пляска уменьшительных суффиксов на гробах и костях.

​Борис Парамонов: Верно, они так и сделаны. Я исходил из того, что в названии кладбища присутствует уменьшительный суффикс - красное, а красненькое. А слово красный неизбежно вызывает советские ассоциации, большевики же считали себя красными. Я пустил весь текст на таких суффиксах, и получилось, что ничтожен весь этот проект, ничтожны большевики, кончились они, и место им действительно на кладбище. Так что тема, как видите, есть, про конец советской власти, но выраженная специфически, словесно. Есть словесная игра, в данном случае на суффиксах. А если просто сказать: советская власть кончилась - то какие же это стихи?

Ну хорошо, вот еще одно стихотворение под названием «На возвращение Крым», куда уж актуальнее.

Главное в жизни – вторичность, повтор,

тори - не виг.

Количественный дурной простор

качественный обретает сдвиг.

Качество – то, что не знает потерь,-

И потеряв обретешь.

Мастер, с похмелия пропотев,

остается всё то ж.

Иов, члены поражены,

принципиально готов

к воспроизводству жены,

детей, скотов.

Марья Шарапова, титл

утратив Роланд Гарос,

через год его возвратит,

как Крым возвратил росс.

У Черного моря, Марья, ляг,

а лучше сказать – ляжь,

и сразу вокруг чемпионских лях

сорганизуется пляж.

Иов, не вой, не лей,

дары сверх меры даны:

бегемот – избранник Божьих аллей,

а Марьины ноги длинней страны.

Александр Генис: Ну и что может сказать об этом сочинении человек, взволнованный всей этой крымской историей? С кем вы, мастера культуры? - так можно вопрос поставить.

Борис Парамонов: Мы со старцем Серапионом, как говорили молодые писатели в ответ на вопрос, какая у них идейно-политическая позиция, с кем они, эти Серапионовы братья, - «с нами» или с нашими врагами? Так и я тут. Тема, любая тема, даже самая жизненно актуальная, может войти в стихи, но она требует словесной и сюжетно-стиховой трансформации, даже деформации, если угодно. Вот и получилось, что возвращение Крыма предстало в образе Шараповой, возвратившей чемпионский титул. И получился даже какой-то визуальный образ, картинка, как сейчас говорят: Шарапова на пляже, хоть бы и крымском, - это, в некотором роде, катарсис.

Ну а в заключение позвольте мне прочитать стихи, посвященные нашему покойному другу Вагричу Бахчаняну, которого вы, Александр Александрович, сегодня вспомнили.

Александр Генис: Помню, как же. Только сперва надо сказать, что Бахчанян действительно в прудах Центрального парка Нью-Йорка ловил на леску с крючком рыбу. Я это сам видел: редкое, надо сказать, в Нью-Йорке зрелище. Ну а теперь читайте:

Борис Парамонов: "На смерть Бахчаняна".

Центральный парк с прудовым уголком,

где принято обдумывать утей,

где наш земляк, подбитый ветерком,

ловил плотву в ушицу без затей.

О, рыбьи пляски! О, дежурный суп!

Чего не извлечешь на самодур,

на самостой, на стоп, на самосуд

среди смертей и сходных процедур.

Идет пора свести приход-расход,

и суп, как пруд, к зиме заледенел.

А в небесах готовится отлет

для лучших дней, для лучших лет и тел.

В Центральном парке лавр замел следы,

остался кипарис и в рифму мирт,

и нет уже ни рыбы, ни воды,

а только лед, а только смертный спирт.

Прославим же веселие утят,

которые не сеют, а клюют,

и здесь присядут, и туда летят,

и в заморозки ведают уют.