Иван Толстой: Иронические песни. Разговор с Наумом Сагаловским. Бывают литературные судьбы, выходящие к читателю не напрямую, а опосредованно. Как цветущий итальянский дворик скрыт за массивным фасадом палаццо. Хотя сам по себе дворик бывает обаятельней своих стен. Так случилось с поэтом Наумом Сагаловским, который для многих читателей скрыт фигурой его многолетнего друга Сергея Довлатова. Мы чаще всего узнаем о Сагаловском сперва как о довлатовском корреспонденте, потом как об авторе сатирических и юмористических стихов, печатавшихся в еженедельнике «Новый американец» (то есть опять-таки, у Довлатова, Вайля и Гениса), кому-то попадается книжка «Демарш энтузиастов» (Довлатов, Вагрич Бахчанян, Сагаловский). Можно спорить – справедливо или нет такое стояние в тени, приложил ли к этому руку сам скромнейший Сагаловский, но литературная реальность такова: книги Наума Иосифовича, к сожалению, не лежат на прилавках российских магазинов, не ночуют у нашего изголовья. И очень жаль. Но те читатели, кто имел счастье познакомиться с его поэзией, и особенно с его печально-иронической лирикой, те влюбляются его стихи и даже сочиняют на них свои песни:
(Песня)
Иван Толстой: Песня «Реквием» Мориса Синельникова на стихи Сагаловского. Мы встретились с Наумом Иосифовичем весной 2015 года в Чикаго. Был ли у вас в жизни учитель?
Наум Сагаловский: Нет, у меня как такового учителя нет. Если говорить о поэзии, то у меня есть учителя как бы заочные, несколько поэтов, с которых я начал и до сих пор нахожусь под их влиянием. Дело в том, что я как-то поздно прочитал поэтов Серебряного века, Пастернака, Мандельштама. Вначале я больше познакомился с поэтами комсомольскими, 1920-х годов, - Светлов, позже Кедрин, Маршак, естественно, и я думаю, Павел Григорьевич Антокольский на меня повлиял. Этих поэтов я постоянно читаю, и они до сих пор мне нравятся. Нельзя сказать, что под влиянием, я давно вышел из этого дела, но все-таки я придерживаюсь их линии. А поэты Серебряного века на меня как-то не очень воздействуют, я не знаю, почему, за исключением, может быть, Пастернака, отдельных его вещей. Но я как-то далек от Мандельштама, Ахматовой, никакого их влияния на меня нет, я равнодушен совершенно к их творчеству, я не знаю, почему. Что касается родителей, я родился в обыкновенной семье, у меня родители были рабочими. Так что я, наверное, не первый, а второй ребенок, который получил высшее образование.
Иван Толстой: Семья была большая?
Наум Сагаловский: Нет, у нас семья была небольшая: родители, сестра старшая была у меня. У меня есть стихотворение «Попытка автобиографии», там излагается моя биография.
Иван Толстой: «Попытка автобиографии».
Меня на гарбидже нашли.
Капуста, аист – это бредни.
Лежал я, маленький и бледный,
у бака с мусором, в пыли.
Я был курчав и длиннонос,
меня, должно быть, кто-то бросил.
Еврей по имени Иосиф
меня домой к себе принёс.
Простая, скромная семья –
отец, и мать, и два ребёнка,
и небольшая комнатёнка,
где проходила жизнь моя.
Метраж у нас был очень мал,
я рос у самого порога,
меня обрезали немного,
чтоб меньше места занимал...
О, незабвенная пора,
страна ваятелей и зодчих,
где гарбидж был с утра до ночи
и гарбидж – с ночи до утра!
Я подбирал там всё подряд –
ключи, замки, ножи, стамески,
и красный галстук пионерский,
и новый школьный аттестат,
стихов заветные листы,
слова, как ветра дуновенье:
”Я помню чудное мгновенье,
передо мной явилась ты…”
Я там нашёл друзей своих –
принёс когда-то полный ящик,
но мало было настоящих –
я отобрал себе троих.
Нашёл медаль, нашёл диплом,
я с ним проник в большие сферы –
сперва пробился в инженеры,
а старшим стал уже потом…
Однажды чудом отыскал,
на гарбидж выйдя спозаранку,
почти что новую гражданку,
согрел, почистил, приласкал.
Я сам не знаю – почему?
А то б другие прихватили –
для украшения квартиры
и для работы на дому.
Гражданка стала мне женой,
теперь отнимешь – как ограбишь.
Я к ней привык уже.
На гарбидж
гражданка бегала со мной.
Она, как я, в нужде росла,
в ней кровь искателя бродила –
она по гарбиджам ходила
и двух детишек принесла…
А жили мы – как весь народ.
Нам говорили: ”Не ропщите!”
Нам говорили: ”Вы ищите,
кто ищет – что-нибудь найдёт!”
Чуть раздавался тайный звук,
что где-то выкинули что-то,
у нас была одна забота –
бежать, ловить, хватать из рук!
И мы ловили, но зато
уже друг друга не ласкали,
мы вечно что-нибудь искали –
то мне пиджак, то ей пальто…
Всему, однако, есть предел,
и сказка становилась былью,
страна шагала к изобилью,
а значит – гарбидж оскудел.
И стало ясно, что – пора!
Жена сказала мне: ”Уедем!
Пускай хотя бы нашим детям
не видеть этого добра!”
И я на всё махнул рукой!..
Теперь живу за океаном,
почти в краю обетованном.
Здесь тоже гарбидж,
но – какой!..
Располагайся и живи,
не надо мучиться и драться.
Нашёл работу, два матраца
и чёрно-белое ти-ви.
Куда идти, чего искать?
Покой, прохлада и свобода.
Кругом продуктов – на два года,
таскать их – не перетаскать!..
А мысль – прозрачна и чиста.
Жена не пилит – замолчала.
Я начинаю всё сначала,
с абзаца, с нового листа.
Здесь легче дышится стократ.
Жую банан и жду зарплаты.
Люблю всем сердцем эти Штаты!
Скажите, их не сократят?..
Иван Толстой: Расскажите, где вы родились, когда?
Наум Сагаловский: Родился я в Киеве в 1935 году 30 декабря. Но у меня было несколько эмиграций, одна эмиграция под названием «эвакуация», с 1941 по 1946 год я находился в Башкирии, в Уфе. Потом вернулся в Киев, естественно, с родителями. Вторая эмиграция у меня была в город Новочеркасск Ростовской области, называлась высшее образование. Меня не приняли в Киевский политехнический институт, и я уехал в Новочеркасск и закончил там политехнический институт в 1958 году. Но вернулся в Киев, работал в проектных организациях, я инженер-теплоэнергетик, всю жизнь работал там и здесь, 40 с лишним лет отработал. Эмигрировал в 1979 году.
Иван Толстой: Расскажите о вашем круге литературных знакомств, культурных знакомств. Вообще, как вы становились как литератор, надо же было что-то читать, кого-то видеть, может быть, в какие-то объединения ходить, всегда какой-то круг вокруг человека образовывается?
Наум Сагаловский: Нет, не всегда круги образовываются. Во-первых, я пишу стихи с 10 лет. Я написал стихотворение в ознаменование Дня победы в 1945 году и потом потихоньку себе писал. В основном, для меня было чтение, у меня не было никакого круга, я не ходил ни в какие литературные объединения. Даже студентом в Новочеркасске не было. Если бы я учился в Киеве, там было несколько литературных объединений, куда я мог бы ходить. Я в основном писал в стол, пытался напечататься. Между прочим, я напечатался, еще будучи пионером, такой случай был, когда сочинялось письмо украинских пионеров товарищу Сталину по случаю его 70-летия.
Иван Толстой: 1949 год.
Наум Сагаловский: Газета «Юный ленинец» собирала разные стихи от разных авторов, и туда вошли две мои строфы, я очень этим гордился и получил годовую подписку на газету «Юный ленинец». Это была моя первая публикация, нельзя сказать, что последняя. Собственно, у меня публикаций было мало. В студенческие годы я печатался в нашей институтской газете. Я посылал, конечно, стихи в разные журналы и прочее, никаких шансов, никто меня не печатал. И где-то примерно годам к 28-30 я понял, что так просто публиковаться невозможно и бросил это дело, никуда не обращался, ничего. Даже сейчас, если есть какая-то просьба или требование от журнала дать стихи, я даю, а так я не пытаюсь напечататься, потому что это совершенно гиблое дело. Я, между прочим, когда перевел сонеты Шекспира, я уже вышел из своего принципа, послал несколько сонетов в журнал «Иностранная литература». Ответа нет до сих пор. Надо сказать, что я не очень заинтересован в том, чтобы печататься. Я помещаю стихи на интернет-сайте «Стихи.ру». Если я напишу что-то новое, я туда помещаю, там кладбище стихов, и пусть они там будут лежать после меня, очевидно. Такова судьба, видимо.
Иван Толстой: Можно вас попросить почитать что-нибудь из переводов Шекспира?
Наум Сагаловский: С удовольствием. Какой-нибудь сонет.
Иван Толстой: Ну 66-й хотя бы.
Наум Сагаловский: 66-й настолько затасканный. Между прочим, как я перевел Шекспира? Я не занимался никогда переводами, перевел 66-й сонет, он у меня лежал. А потом я подумал: почему бы мне не перевести остальные? Я пошел - 67-й, 68-й и дошел до 90-го, а потом решил: нет, надо начать с начала. И я пошел с начала.
Иван Толстой: Сколько времени это заняло?
Наум Сагаловский: Вы знаете, это заняло меньше трех месяцев. Эти сонеты были опубликованы в журнале, есть такой журнал электронный в Германии Евгений Беркович издает, если вы слышали, «Семь искусств». Там были опубликованы эти сонеты. И в отзывах читателей (я написал, что это у меня заняло два с половиной — три месяца) читатель написал, что три месяца — это неуважение к Шекспиру. А если бы я переводил пять лет? Сколько лет Маршак переводил?
Иван Толстой: Сколько лет нужно для уважения?
Наум Сагаловский: 23-й сонет, я не помню, как это у Маршака, но неважно.
Как лицедей, который ничего
на сцене не припомнит от волненья,
как некий лютый изверг, у кого
слабеет сердце от остервененья,
я, позабыв любовный ритуал,
робею и теряюсь от конфуза,
мне кажется, мой пыл уже пропал
под тяготами собственного груза.
Убог мой слог, слова нехороши,
пускай заменят их немые взгляды,
как вестники взыскующей души,
что молит о любви и ждёт награды.
Учись читать, когда любовь нема:
глазами слышать – плод её ума.
А у Маршака:
Так пусть же книга говорит с тобой,
Пускай она, безмолвный мой...
Потому что там, я читал, «букс» написано, а надо было «лукс», там была ошибка. Поэтому Маршак принял это дело буквально - «букс»: «Пускай же книга говорит с тобой». А когда «взгляд» - это совсем другое дело. Еще?
Иван Толстой: Конечно.
Наум Сагаловский: 126 сонетов, вы знаете, они посвящены мужчине, а остальные посвящены женщине. Давайте что-нибудь из женщины. Это 130-й.
Глаза любимой – солнца не ясней,
уста не алы и не так уж нежны,
как проволока, волосы у ней,
и груди далеко не белоснежны.
В её щеках, увы, не те цвета,
что есть у роз, и много бледных пятен,
а запах, что исходит изо рта,
нельзя сказать, что так уж и приятен.
И голос – то ли слушай, то ли сгинь,
для музыки не крупная утрата,
не знаю, что за поступь у богинь,
но у моей любви – тяжеловата.
И всё же не уступит тем она,
чья красота враньём вознесена.
Иван Толстой: Общая причина эмиграции людей, тем более в 1970-е годы, в общем понятна и без объяснений. Что было в вашем случае?
Наум Сагаловский: В моем случае это был государственный антисемитизм. Я получил образование, дорос до каких-то вершин допустимых, будучи инженером, но я понимал, что моим детям светит примерно то же самое, что светило мне, чтобы избежать этого дела, я просто уехал. И была возможность эмигрировать, я уехал с детьми. У меня старший сын доктор наук, физик, младший сын больше занимается бизнесом. В общем, они стали теми, кем хотели. Я не стал тем, я больше тяготел, может быть, к филологии, но не было никакой возможности поступить в университет, я стал инженером и честно отработал свои 40 с лишним лет.
Иван Толстой: Вы все время прожили в Киеве в Советском Союзе?
Наум Сагаловский: Да, за исключением выезда на учебу и в эвакуацию, да, я прожил в Киеве.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о вашем пути в эмиграцию. Это что была — Вена?
Наум Сагаловский: Обычный путь был — Вена.
Иван Толстой: Италия.
Наум Сагаловский: Рим, Соединенные Штаты.
Иван Толстой: Почему вы оказались в Чикаго?
Наум Сагаловский: Дело в том, что у меня тут товарищ был школьный, нужно было заполучить от кого-то, что на первое время меня обеспечат и прочие дела.
Иван Толстой: Когда-то это называлось аффидевит.
Наум Сагаловский: Да, это аффидевит, конечно. Но он так не назывался, надо было какую-то бумагу. Кроме того, Чикаго по слухам был городом, где можно было легче найти работу, нежели, допустим, в каких-то захолустных городах. Я не хотел ехать в Нью-Йорк, потому что основная масса эмигрантов была в Нью-Йорке. В Чикаго, тем более, у меня товарищ был здесь, так что я приехал и устроился на работу. Я в одной компании работал 20 с лишним лет.
Иван Толстой: А как же английский язык?
Наум Сагаловский: Дело в том, что когда я приехал, я ходил месяца два на занятия английским языком. Я учил в школе английский язык, так что немножко восстановил это дело, не сразу, но во всяком случае язык был на таком уровне, когда можно было выйти на работу и понимать, что от тебя хотят.
Иван Толстой: Скажите, в Америке вы искали литературные связи или эти литературные связи и круги сами нашли вас?
Наум Сагаловский: Тут была газета «Новое русское слово», я знал об этом еще в Советском Союзе. Я собрал подборку стихов и отправил туда, в «Новое русское слово» - это были в основном мои юмористические стихи. Естественно, я ждал ответа, но никакого ответа от товарища Седыха не получил. А тут как раз я узнал, что выходит «Новый американец», уже вышло несколько номеров тогда, и я послал подборку стихов в «Новый американец», и тут же получил от Довлатова ответ, уже в то время Довлатов был редактором, что они это дело будут печатать, давай еще. И таким образом я зацепился за «Новый американец».
Иван Толстой: Я думаю, нашим слушателям будет любопытно познакомиться с перепиской Наума Сагаловского и Сергея Довлатова. Хотя некоторые довлатовские письма с сокращениями уже печатались, но вот письма Наума Иосифовича никогда. А поскольку Сагаловский любезно подарил мне компьютерный вариант своей книги, названной «Еврей армянского разлива и Витязь в еврейской шкуре» с подзаголовком «Переписка с Сергеем Довлатовым» и разрешил поцитировать оттуда, то я кое-что прочту. Вот начало.
«Мы с Довлатовым жили в разных городах — он в Нью-Йорке, а я в Чикаго, зато общались мы довольно часто. Поначалу, когда телефон казался нам дорогим удовольствием, мы писали друг другу письма. Позже мы где-то раз в неделю стали переговариваться по телефону, хотя Довлатов этого не любил и ворчал: «Зачем ты звонишь? Пиши письмо». Так что письма все равно продолжались. За 10 лет нашей дружбы от моего первого письма со стихами в «Новый американец», где Довлатов был редактором, до последнего довлатовского августа я написал ему и получил от него много писем.
Я всегда считал письма будничным разговором между двумя приятелями, а разговор вещь мимолетная, случился и прошел, поэтому я никогда не составлял черновиков и не снимал копий со своих писем, я считал, что это занятие людей знаменитых, классиков, что ли. Но письма моих адресатов, если в них было что-то интересное, стихи, например, я сохранял и многократно перечитывал. В письмах Довлатова было интересно все, и я хранил их в своих архивах, начиная с лета 1980 года. Хранил, правда, небрежно, весь мой так называемый «архив» умещался в двух картонных ящиках, которые стояли очень укромно на полу в подвале (по-здешнему basement). В году, по-моему, 1986-м случился небывалый ливень и мой подвал залило водой. Вместе с книгами и документами насквозь промокли и многие довлатовские письма. Просушить письма мне не удалось, пришлось их выбросить, а жаль.
После этой пропажи я хранил письма Довлатова уже не в подвале, а в сухих и прохладных местах. Тоже, впрочем, небрежно: конверты я выбрасывал, а сами письма лежали не по порядку. Иди знай, что когда-нибудь они понадобятся еще кому-то, кроме меня!
Когда Сергей умер, Лена Довлатова попросила передать ей его письма, что я, конечно, и сделал. Я снял для себя копии с писем, а оригиналы отослал Лене. У меня даже и в мысли не было, что Сергей хранил мои письма тоже, только недавно Лена переслала их мне. Судя по датам и другим косвенным признакам, часть моих писем пропала, так что полного комплекта нашей с Довлатовым переписки нет.
В этой книжке собраны все сохранившиеся письма Сергея Довлатова ко мне и мои письма к нему. Не обошлось и без некоторых комментариев к письмам, и я старался эти комментарии свести к минимуму. Кроме того, я включил в книжку свои стихи, написанные в период с 1980-го по 1990-й годы. Это - стихи, которые я посылал Сергею, их он довольно часто упоминает в своих письмах.
Публикуя свои стихи вместе с письмами Довлатова, я иду на то, что буду обвинен в попытке примазаться к имени известного писателя. Ничего подобного, однако, в моих мыслях и намерениях не было и нет. Примазываться к имени Довлатова мне незачем, наши имена и так уже примазаны в нашей совместной (и с Вагричем Бахчаняном) книжке «Демарш энтузиастов». Единственная моя цель — сохранить переписку с человеком, которого я уважаю и помню. А мои стихи лишь для того, чтобы эта переписка была более понятна».
Вот первое письмо Наума Сагаловского в редакцию «Нового американца».
«Уважаемые мистеры!
Как новый американец и подписчик вашей (нашей) газеты, замечаю недостаток свежих сил на страницах последней, с целю искоренения такового и предлагаю ряд высокохудожественных произведений малоизвестного автора, а именно себя (дальше предложение не выкручивается).
Если это не годится для печати, прошу просто принять в подарок на добрую, долгую память.
О себе - не состоял, еврей, почти год, бывает всяко, киевский ОВИР, жена, дети, теща, американо (рынок в Риме – Н.С.), друг в Чикаго, ах, Америка, три бедрума, газолин дорожает, а что я тебе говорила?.. Давайте дружить. Поэты - пусть они и плохи - необходимы Вам, как свет. Поэт всегда - продукт эпохи, а без продуктов жизни нет.
С уважением
Наум Сагаловский (Чикаго)».
«22 ноября (1980 г.)
Дорогой Наум!
Вы говорите: «Писать для меня – удовольствие». А как же иначе? Имеется, правда, легенда о звериной серьезности творческой работы. Ее культивируют многочисленные титаны из разряда – ВПЗР. Это угрюмые люди, покрытые мозолями и трудовой коростой.
Знаете, что такое ВПЗР? ВЕЛИКИЕ ПИСАТЕЛИ ЗЕМЛИ РУССКОЙ. Сокращенно - ВПЗР. Простить вэпэзээрство я готов одному Толстому. Да и то - неохотно. Но все это - лирика и умственность.
В «Тесте» (стихотворение Сагаловского – Ив.Т.) действительно есть безобразные ошибки, тем более обидные в стихотворной фактуре. Набирала моя несчастная жена. Корректуру читали две интеллигентные старухи. Мама и тётка Лёхи Орлова. Обе - кандидаты наук. Чересчур сложные люди для простого задания. Им очень неловко. Объясняют свои просчеты лестным для автора образом: «Читали, увлеклись и не заметили...»
Короче, не сердитесь.
(…) Всё, что у нас есть — опубликуем. Остальное — ждем.
Любим и обнимаем!
Ваш С.Довлатов».
А вот то самое стихотворение или баллада Сагаловского «Тест», упомянутое в довлатовском письме.
Из серии «Жизнь замечательных людей».
”Мне надо на кого-нибудь молиться”.
Когда-то я молился на вождей,
при жизни их слагая небылицы
из жизни замечательных людей.
Они ушли, коварны и жестоки,
но мы их образ в памяти храним,
и эти поэтические строки
да будут вечным памятником им!
Борец за мир, писатель и генсек –
товарищ Брежнев, дай им Бог здоровья! –
большой, как говорится, человек
и вовсе не предмет для острословья.
Они, конечно, речью не грешат,
зато умом крепки и глазом цепки
и планы всевозможные вершат
под знаменем того, который в кепке.
На всех углах – портреты их лица,
о них вещают книги и экраны,
и любят их – ну просто, как отца,
весь наш народ и все сисиськи сраны.
Заходит к ним однажды в кабинет
товарищ А.Косыгин, Пред. Совмина,
больной на вид, весьма преклонных лет,
но тоже представительный мужчина,
и говорит:
– Послушай, Леонид,
тебе ещё писать не надоело?
Кончай свою петрушку, – говорит, –
есть срочно государственное дело.
А наш сидят, не покладая рук –
писать и думать – это не забава! –
и блях на них всего-то восемь штук –
четыре слева и четыре справа.
– Давай, премьер, докладывай, вали!
Мы, чай, давно с тобой не дипломаты.
– Я, – говорит, – объездил пол-земли,
а давеча слетал с визитом в Штаты.
Там, Лёня, крупный правит капитал,
сплошные монополии и тресты,
и мне мой переводчик прочитал,
что там у них повсюду пишут тесты.
Тест, говорю! По-ихнему он – тест,
по-нашему – вопросы и загадки.
Кто теста не напишет – тот не ест,
такие, брат, звериные повадки.
А нам – любое дело по плечу!
Крепи трудом народную державу!
Спасибо Леониду Ильичу
за подвиги, за доблесть и за славу!
На это маршал и герой войны,
решающие важные задачи,
оправили гражданские штаны
и коротко сказали:
– Бред собачий.
Ты, – говорят, – Косыгын, демагог,
и зря тебе народ доверил место.
Я должен заявить, что ты не смог
мне толком рассказать про это тесто.
Ты чётко изложи мне, что к чему,
в спокойной и решительной манере,
пока я это дело не пойму
на личном историческом примере.
Тут Пред. Совмина сделал лёгкий жест,
а именно – кивнул, что он согласен:
– Сейчас я дам тебе хороший тест,
который задают в четвёртом классе.
– Давай, – товарищ Брежнев говорят. –
И мне наука, и тебе наука.
– Сын моего отца, а мне не брат -
кто это? Ты подумай, Лёня, ну-ка!
Генсекретарь партийного ЦК
нахмурили нестриженные брови,
прищурились, покашляли слегка
и стали цвета рыночной моркови.
”Такое дело…” – думают они,
из пачки доставая сигарету.
У них у самого полно родни,
но чтоб не брат, но сын – такого нету.
А ежели задуматься всерьёз –
напрасно им премьер мозги калечит,
поскольку – несущественный вопрос
и этой – как её? – противоречит.
Вот так всегда – забьют какой-то клин…
– Ну что? – спросил товарищ Пред. Совмина.
– Ей-Богу, кто тут брат, а кто тут сын –
не знаю, это просто чертовщина.
Я по другим делам лауреат.
– Сдаёшься?
Те кивнули однократно.
– Сын моего отца, а мне не брат –
так это ж я! Я сам!…
– Теперь понятно!
Ну, ты даёшь, Косыгин! Ну, даёшь!
Действительно, порадовал меня ты!
Я должен заявить, что тест хорош.
Видать, не зря ты съездил в эти Штаты.
Вид у тебя, Косыгин, просто жуть –
детей пугать и прятать за оградой,
но иногда сморозишь что-нибудь,
вот как сейчас, – смешно, хоть стой, хоть падай!..
– Так я пошёл, меня там ждут!
– Добро!
Работай. Будь здоров. Привет старухе.
А в пятницу у нас Политбюро,
доложишь нам ещё в таком же духе!..
…Напрасно злопыхатели твердят,
что все вожди народной диктатуры,
которые страной руководят,
молчат, как пни, и вечно мордой хмуры.
Не надо под одну гребёнку стричь
козла с волом, верблюда и корову!
Товарищ Брежнев Леонид Ильич
всю жизнь имели страсть к живому слову.
Хотя у них и званье, и года –
они, бывает, по два раза в сутки
и сами крепко шутят иногда,
и очень крепко понимают шутки.
У нашего вождя волнений нет,
с народом – нерушимая согласность,
поскольку есть надёжный Комитет,
блюдящий… нет – блюдущий безопасность.
У них для быстрой связи с КГБ
есть кнопка небольшого габарита
и кабель, проходящий по трубе,
которая секретно в землю врыта.
И так они в делах со всех сторон.
По кнопочке рукой слегка похлопав,
генсек сказали тихо в микрофон:
– Товарища Андропова. Андропов?
Немедля собирайся под арест!
Шучу, шучу, не бойся. Как нагрузка?
Сейчас ты у меня получишь тест.
Да нет, его не пьют. И не закуска.
Косыгин из Америки привёз!
Не ром. Не джин. Не бренди и не виски!
А тест, Андропов, вроде как вопрос,
его там задают сиськи-масиськи.
Придвинь к себе поближе аппарат,
внимательно послушай и ни звука.
Сын моего отца, а мне не брат –
кто это? Шевели мозгами, ну-ка!..
Скажу тебе, Андропов, напрямик:
вы все там, понимаешь, как в болоте –
не пишете художественных книг,
да что там книг! – газеты не прочтёте.
Учу я вас, голубчиков, учу,
а вы чуть что – так сразу бить в ладоши:
спасибо Леониду Ильичу
за то, что он у нас такой хороший!
Конечно, он хороший – он не съест!..
Когда-нибудь возьму большую палку,
всех разгоню!.. Давай ответ на тест,
показывай партийную смекалку!
Ну что? Не знаешь? Сам и виноват.
С культурой у тебя, Андропов, глухо.
Сын моего отца, а мне не брат –
так это же Косыгин, понял, тюха?!..
И, выключив секретный телефон,
генсек, Пред. През. Верховного Совета
забыли про здоровье и про сон
и снова что-то пишут до рассвета.
Они себя не мыслят без труда –
таков удел большого коммуниста.
Понятно, до всего у них нужда –
до вас, и до меня, и до министра.
У них нужда до самых дальних стран,
где всё ещё не так живут, как надо.
На этот – как его? – Афганистан
ни танка не жалеют, ни снаряда.
Гуляй себе за стенами Кремля,
на что тебе заботы и усталость?..
А всё же книга ”Малая земля”,
видать, что по большой нужде писалась!..
…Герои поэтической строки,
невольники пожизненного срока –
такие все они, большевики,
которые без страха и упрёка.
Зачинщики высоких скоростей,
творцы коммунистической морали!..
И нету, нету в мире крепостей,
которых бы они не отобрали.
Иван Толстой: Вы никогда ни о каком Довлатове до этого не слышали?
Наум Сагаловский: Может быть, я слышал фамилию, но нет, я не читал его ничего. То же самое было и с Бродским, может быть какое-то одно стихотворение я в Союзе читал, но с его творчеством познакомился уже здесь, конечно.
Иван Толстой: Как проходили отношения с «Новым американцем»? Это была только переписка или вы виделись, вы приезжали?
Наум Сагаловский: В 1981-82 году я приехал в Нью-Йорк, познакомился с Довлатовым, познакомился с редакцией, я присутствовал на их редколлегии. Была встреча с читателями, на которой был Довлатов, Вайль с Генисом, вся эта бригада. Я тоже выступил, вот с этого начиналось. А потом я посылал Довлатову стихи. У меня были не только стихи, вышло три номера газеты в газете, «Новый чигагоанец», такая юмористическая газета. Я периодически приезжал на выступления в Нью-Йорк и виделся с Довлатовым несколько раз. Потом Довлатов бывал и в Чикаго несколько раз. Так что мы общались не только письмами, мы выезжали на гастроли с ним и в другие города, в Канзас-Сити мы были, еще в каком-то городе.
Иван Толстой: Наум Сагаловский читает стихотворение «Памяти Довлатова».
Всё впереди – и плаха, и верёвка,
и пуля залежалая в стволе.
Кончается моя командировка
на этой замечательной земле.
Ещё не срок – ни времени, ни места,
но выплывают из небытия
две даты: день приезда – день отъезда,
а то, что между ними – жизнь моя.
Мне долгих дней волхвы не нагадали.
Придёт пора, и, лёгкая, как пух,
душа моя в заоблачные дали
взойдёт, и призовёт меня Главбух.
И я ему представлю длинный список
ушедших лет, желаний и тревог,
припомню тех, с кем дружен был и близок,
и всё сложу, и подведу итог.
Прости, Главбух, что я – из той породы,
кому земная жизнь невмоготу,
что я Тобой отпущенные годы
растратил на слова и суету.
Слова пусты, деяния – зловещи.
Весёлая судьба досталась мне
на той земле покинутой, где вещи
прочнее душ, а души – не в цене.
На той земле, где нищи мы и голы,
где именем Твоим ласкают слух,
мои несовершенные глаголы
не жгли сердец, прости меня, Главбух…
И, преисполнен высшей благодати,
седой Главбух, суров и отрешён,
прочтёт мой труд и вечное «К оплате»
напишет в уголке карандашом.
Я скромной благодарностью отвечу
и в дальний путь направлюсь не спеша.
И явится моей душе навстречу
довлатовская грешная душа.
Обнимемся, и станем в райских кущах
вести неторопливый разговор.
Куда спешить? Уже ни дел текущих,
ни суеты – свобода и простор.
Уже плевать на славу и на сплетни!..
Он будет возвышаться надо мной –
всё тот же, сорокадевятилетний,
каким ушёл когда-то в мир иной.
Он скажет: «Не забыли – ну и ладно.
Простим и ничего не возомним.»
И станет мне покойно и отрадно
от мысли, что опять я рядом с ним…
Пусть торопить свиданье неуместно,
но где-нибудь за далью голубой,
мой друг, и для меня найдётся место,
и мы ещё увидимся с тобой…
Иван Толстой: Когда не стало «Нового американца», где вы продолжали печататься? Как складывалась ваша литературная судьба?
Наум Сагаловский: Когда не стало «Нового американца», я стал печататься в «Панораме», такая газета была. Я печатался в «Панораме» до поры до времени, а потом как-то все это прекратилось через несколько лет, и я, собственно, долго не печатался. Не помню - где-то в каких-то, - в журнале «Слово» были опубликованы всякие мои вещи, в частности, «Опера». Где-то периодически публиковался. В Канаде какие-то газеты. А теперь вообще меня никто не спрашивает, публикуются мои вещи иногда без моей фамилии, их берут с интернета.
Иван Толстой: Несмотря на то, что вы живой, здравствующий и имеющий фамилию, и можно проверить, чьи это стихи.
Наум Сагаловский: Где-то я прочел какое-то мое стихотворение, там идут ремарки читателей, кто-то написал: «Я не знал, что Сагаловский еще жив». Меня это очень порадовало. Но это нестрашно.
Иван Толстой: Сколько книг у вас вышло в Америке?
Наум Сагаловский: У меня в Америке вышло 10-11, наверное. Первая книжка вышла (в «Dovlatov's Publishing») - «Витязь в еврейской шкуре», это самая первая книжка. У меня вышло несколько книг буквально в последнее время, с 2011-го года. Только что недавно вышла еще одна книжка. Я периодически собираю стихи и делаю книжку. Вот вышла книжка стихов и переводов, у меня есть много переводов.
Иван Толстой: Кого вы в основном переводили? Я вижу сонеты Шекспира, а что еще?
Наум Сагаловский: Я с разных языков переводил. Во-первых, я перевел много еврейских песен, такие популярные песни. В общем-то где-то мои переводы использовали. В фильме «Приключения Мишки Япончика», если вы видели этот фильм, там вставки есть, еврейские песни, они поют на идише и на русском, там три песни поют в моем переводе. Никто, конечно, моей фамилии не публикует.
Иван Толстой: В титрах вы не указаны?
Наум Сагаловский: Боже упаси. Я нашел случайно видео, там какой-то концерт в Кремлевском Дворце съездов, был какой-то еврейский праздник большой, там один товарищ пел «Тум балалайку», он пел на идише и пел в моем переводе тоже.
Иван Толстой: То есть вы звучите в Кремле уже?
Наум Сагаловский: Да, добрался до Кремля. Потом у меня итальянские песни. Я перевел пару польских танго. С болгарского, у меня есть знакомая болгарская поэтесса, я перевел ее несколько стихотворений. Киплинг. Разные, широкий круг. Я же не переводчик, мне как-то может быть интересно было переводить. Киплинга «Солдат, солдат» есть стихотворение, когда-то, я помню, в «Иностранной литературе» была подборка переводов этого стихотворения разными авторами, мне не понравилось ничего, я перевел сам. Естественно, мой перевод не дали. Просто интерес такой был.
Иван Толстой: Расскажите, пожалуйста, о том, как вы живете сейчас, что такое ваш литературный день. Вы уже не работаете, как я понимаю?
Наум Сагаловский: Я не работаю, я уже 15 лет не работаю. Я в 65 лет вышел на пенсию. Тем более, что незадолго до этого моя компания вышла из бизнеса, я вышел на пенсию. Литературной жизни у меня нет. Дело в том, что я же не существую за счет литературы, я живу на пенсию, литература для меня — это хобби. Поэтому если у меня возникает потребность написать или какая-то мысль, строчка придет, я пишу, а нет — я не пишу.
Иван Толстой: Хорошо, вы связываетесь сами с издательствами, кому-то пишете, хотите, чтобы вас напечатали в Москве? Что-то делаете для продвижения? Я понял ваш ответ насчет стихов, что вы помещаете их просто в интернете. Но стихи — это стихи на сайте «Стихи.ру». А книги?
Наум Сагаловский: Эти книги издаются по методу print on demand.
Иван Толстой: Сколько заказал экземпляров, столько и получил. Это удивительно дешево, в Америке особенно.
Наум Сагаловский: Это дешево издать книжку. Она ничего не стоит, у меня есть издатель, которому я отдаю текст, а дальше идет все. От издателя какие-то копейки получаю. Книжки продаются на «Амазоне», на американском «Амазоне», есть европейский «Амазон», вот они там и продаются, если кто хочет. Я помещаю на своей странице на сайте «Стихи.ру», что вышла книга такая-то, продается на «Амазоне». Если кто-то хочет купить, пусть покупают. Я даже не знаю, покупают книги или не покупают. Опять же журналы. Конечно, я хотел бы напечатать книгу в Москве, но у меня нет знакомых, я живу здесь. Я же говорил, что посылал в журнал какие-то стихи, никто даже не напечатал. Очевидно, это все связано, надо иметь знакомых, надо иметь круг какой-то. У меня нет никакого литературного круга. Довлатов был моим литературным кругом, все, что я писал, я показывал ему, я посылал ему. Поэтому эта переписка моя с ним, она включает его письма ко мне, мои письма к нему и стихи, которые я вкладывал в конверты для Довлатова. А потом он уже решал, печатать, не печатать, когда была газета.
Иван Толстой: Вы ездите на родину?
Наум Сагаловский: Нет, я не езжу на родину. Мне не хочется. Тем более, в Киеве сейчас — это совсем другая страна. Мне и раньше не хотелось.
Иван Толстой: Вообще, вы домосед или путешествующий?
Наум Сагаловский: Я в свое время не то, что путешествовал, я выезжал в Европу, я люблю Италию, я был там четыре раза, в Италии, мне нравится там. А сейчас нет, сейчас не путешествую. Во-первых, уже тяжеловато, материально не очень тоже комфортно. Так что нет, в основном домосед.
Иван Толстой: Интересуетесь ли вы той литературой, которая в бывшем Советском Союзе выходит сейчас, писателями, поэтами?
Наум Сагаловский: Конечно, я читаю журналы, опять же в интернете.
Иван Толстой: В «Журнальном зале»?
Наум Сагаловский: В «Журнальном зале», да. Я книги иногда покупаю, из «Петербурга» продажи (русский книжный магазин в Америке - Ив.Т.). В интернете тоже. Я интересуюсь. В основном, я меньше читаю прозу, но поэзией я интересуюсь.
Иван Толстой: Кого вы отмечаете из нынешних авторов?
Наум Сагаловский: Из нынешних авторов, во-первых, из старых авторов, они по-прежнему хороши, — это Олег Чухонцев, Рейн, Ряшенцев. Между прочим, из молодых есть, они печатаются уже в журналах, такой есть Алексей Ивантер, он живет в Москве. Есть Александр Габриэль, в Бостоне живет. Очень хорошие поэты, нельзя сказать молодые, несколько младше вас, где-то начала 1960-х годов рождения. Очень хорошие поэты.
Иван Толстой: Сатирики российские нынешние интересуют вас? Дмитрий Быков?
Наум Сагаловский: Дмитрий Быков - мне очень нравятся его фельетоны и вообще лирика мне его нравится. Мне меньше нравится проза его, но стихи очень хорошие. Я не знаю, кто там еще сатирик. Там есть Иртеньев, но он мне как-то надоедает — это ерничанье, вообще говоря, это даже не сатира.
Иван Толстой: Вы переживаете какие-то политические темы, связанные с Россией и Украиной?
Наум Сагаловский: Меня волнуют отношения России с Украиной. У меня есть несколько стихотворений по поводу этих взаимоотношений с Украиной и вообще с положением России.
Иван Толстой: Крым чей?
Наум Сагаловский: Крым надо отдать Украине, конечно, я считаю.
Иван Толстой: Это реально?
Наум Сагаловский: Я не знаю, мне трудно сказать. Когда живешь вдалеке от того, что там, я, в основном, читаю. Есть передача у нас на телевидении ART – это такая пропаганда идет. Я читаю украинские источники, русские источники. Трудно иногда сориентироваться с этим делом.
Меня еще задевает положение евреев и в России, и в Украине, я считаю, что им там нечего делать. Меня, например, не то, что радует, но обращаю внимание, жалобы, что, дескать, антисемитские выходки, евреев называют жидами и прочие вещи, жалуются. Я где-то читал, есть газета «Киев еврейский», что, дескать, обращение буквально в Организацию Объединенных Наций, чтобы защитить. Есть же обыкновенный простой выход: собрать чемодан и уехать. Сейчас это очень легко. В мое время это было тяжело, меня таскали по военкоматам и по прочим вещам, у меня был допуск первый военный, а сейчас — пожалуйста, купи билет и езжай.
Иван Толстой: Но легко ли уехать со своей собственной родины?
Наум Сагаловский: Да, но тут надо смотреть, какое положение. Если тебе не нравится, если тебя обижают, зачем же оставаться там, где тебя обижают? У Егорова есть песня, там такие слова: «Родина — это там, где тебя любят, а не там, где тебя обижают». Я не помню стихотворные строки.
Иван Толстой: С кем вы дружите нынче?
Наум Сагаловский: С кем я дружу? У меня очень узкий круг друзей. Надо сказать, что многих друзей уже нет. Очень узкий круг, я изредка вижусь с друзьями, в основном, это телефоны. У меня уже не осталось друзей ни в Киеве, ни где-то в России. У меня есть еще какие-то друзья в Израиле, мы изредка переписываемся с ними. А так - нет. Уже возраст такой.
Иван Толстой: Если бы к вам пришло молодое существо и спросило бы: дядя Наум, научи, как жить. Какой жизненный совет вы дали бы?
Наум Сагаловский: Я не могу научить жить, я не знаю. Правда, я не знаю. Разве можно научить жить? Тут есть стихотворение, если я могу его прочитать, там о жизни.
А правда, что лет через двести, в чужие заброшен края,
в каком-нибудь бедном предместьи родится такой же, как я?
И звать его будут Наумчик – со мною один к одному,
и мама матросский костюмчик на праздник оденет ему,
а папа посадит на плечи и сына возьмёт на парад,
где слышатся громкие речи и красные флаги горят.
Пусть мальчик приколет к матроске значок "Осоавиахим",
и пусть не вспухают желёзки и папа не будет глухим...
Безоблачных дней перекличка, гуляния, смех, беготня...
У мальчика будет сестричка – такая же, как у меня.
И вот ему пять с половиной, он весел и счастлив, но вдруг
события хлынут лавиной, начнётся война, и вокруг –
страдания, кровь, канонада, ничто не имеет цены...
Не надо, не надо, не надо, прошу вас – не надо войны!..
Проклятье страданьям и войнам! Пусть мальчик живёт без тревог,
он вырастет сильным и стройным, как я бы хотел, но не смог...
И, Боже мой, как это просто – молить, чтоб, не ведая зла,
сестра его до девяноста, а может – и больше, жила,
и помнить печальную участь моей незабвенной сестры –
как рано, страдая и мучась, ушла она в антимиры...
Потомок времён беспокойных, мой тёзка, мой юный двойник –
о смерти, о боли, о войнах пускай он узнает из книг,
пусть только приятные вести придут вместо горя и слёз!
Я думаю, лет через двести решится еврейский вопрос,
и мальчик в году незнакомом не выберет долгий маршрут
за вузовским синим дипломом – туда, где евреев берут,
не будет сносить унижений, не станет искать миражи,
не спросит себя: "Неужели весь мир утопает во лжи?",
и, вырвав из жизни страницу, всё бросив, с детьми и женой
не пустится в путь за границу на поиски правды иной.
А впрочем, чего мы дуреем, уйдя от разбитых корыт?..
Пускай он не будет евреем, двойник, что меня повторит.
Я с детства приписан к еврейству – такой мне достался чертёж, –
к погромам, упрёкам, злодейству, ну – я, но ему-то за что ж?..
Не надо ни Вены, ни Рима, ни прочих ненужных затей!
Судьба моя – неповторима, кто будет завидовать ей?
И все мы, признаться по чести, плывём по волнам бытия...
...А правда, что лет через двести родится такой же, как я?..
Иван Толстой: И на этом мы заканчиваем программу «Иронические песни Наума Сагаловского». Наш разговор записан весной 2015 года в Чикаго. Песню «Реквием» на стихи Наума Иосифовича исполняет в нашей передаче Морис Синельников.
