Иван Толстой: Делоне. Вадим Делоне. Как интересно, Андрей, что опять фамилия ярчайшая, единственная для нашей серии передач, но все-таки на этот раз требующая некоторого пояснения. Потому что я должен сказать, что из семерых смельчаков, которые вышли 25 августа 1968 года на Красную площадь, четверо очень хорошо известны — Наталья Горбаневская, Павел Литвинов, Лариса Богораз, Виктор Файнберг. О них рассказывают много, постоянно, существуют книги, и мало-мальски интересующийся человек знает эти имена. А вот трое оставшихся героев — это Владимир Дремлюга, Константин Бабицкий и Вадим Делоне - известны гораздо меньше. Причем, все-таки из этой тройки Делоне известен больше других. Потому что Владимир Дремлюга (кстати, недавно скончавшийся) - не литератор, не автор, Константин Бабицкий появляется время от времени в мемуарах и рассказах, но тоже все-таки находится в достаточной тени. А вот Вадим Делоне был и прозаиком, и поэтом, на его стихи писали и пишут песни, о Вадиме Делоне есть и документальный фильм, кажется, даже не один, есть большая биографическая книжка, написанная московским журналистом Юрием Крохиным, и называется она «Души высокая свобода». То есть об этом человеке для каждого, кто интересуется его судьбой, есть что прочесть.
А вот ваше личное впечатление, Андрей, тем не менее? А вам когда впервые его имя попалось?
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, очень смешно: я познакомился с творчеством, с литературным, пусть шуточным, но тем не менее, литературным творчеством Делоне намного раньше, чем я узнал его фамилию. Я только потом, спустя много лет, соотнес воспоминания о текстах с фамилией реального человека. Я помню, хотя я сейчас скажу фразу, в которой я не совсем уверен, до меня дошли тексты — это да, но я никак сейчас не могу вспомнить, они дошли на бумаге или кто-то их спел, или кто-то мне их прочел, потому что вроде бы в 1966 году, когда я познакомился с тем, о чем я сейчас рассказываю, вроде бы до меня толком самиздат не доходил. Если вспомнить, что 1966 год, по-моему, не самый год расцвета самиздата вообще. И тем не менее, я еще был школьником, мы, разумеется, знали песню «Поручик Голицын», ее у костра пели те, кто был старше нас или на вечерах пели старшеклассники, был такой вызов обществу: поручик Голицын, корнет Оболенский и так далее. И вдруг я однажды узнал о тексте, который не то, что пародирует эту песню, но использует ее в качестве какой-то основы, но там были совершенно другие слова.
Иван Толстой: Андрей, простите, я вынужден вас перебить, потому что я вас слушаю и внутренне смеюсь — это тоже первый текст Вадима Делоне, который я узнал в своей жизни. И запомнился он мне именно потому (я не знал, что вы сейчас скажете), что он пародировал песню «Корнет Оболенский, налейте вина».
Андрей Гаврилов: Совершенно верно. Когда я однажды с ошеломлением услышал на знакомую мелодию такой текст:
Четвертые сутки в туманной столице
сидит за решеткой четверка ребят.
За вольное слово, за правды страницы
готовит им суд кагебистов отряд.
Я помню, что я окаменел. Меня удивили слова песни, где впервые, наверное, я услышал фамилию Буковский в следующем куплете.
Полсотни честнейших ребяток московских
Назавтра на площадь за тех, кто в тюрьме,
Раздайте плакаты, Владимир Буковский!
Налейте по стопке, поэт Делоне!
Иван Толстой: Поднимем над площадью наши плакаты,
Ведь нас вдохновляет свобода одна.
Владимир Буковский – три года на карте,
И вас, Делоне, ожидает тюрьма.
Андрей Гаврилов: Но вы знаете, слово «Делоне» я не воспринял как фамилию, я никогда раньше ее не слышал, по крайней мере, в таком контексте. Я мог допустить, что я ослышался. Вот Буковский у меня в памяти остался. Потом, когда я эту фамилию действительно услышал уже серьезно, когда я узнал об этом человеке, я вспомнил, что она как-то уже мелькала где-то в моем сознании. А вот Делоне было для меня созвучием каким-то странным, не понял я, что это фамилия человека, и уже тем более не мог знать конкретно, какого человека. И вот так этот тест осел в памяти, в ней оставался довольно долго, пока вдруг спустя несколько лет, а именно, по-моему, три года, потому что два текста, этот текст, который мы с вами цитировали, и тот, о котором я расскажу, их разделяет два года, но для меня вообще загадка, как со вторым текстом я познакомился, учитывая, что он был написан в Лефортовской тюрьме в 1968 году, поэтому я допускаю, что до меня он дошел позже, в 1969-м. Но это не так важно. Когда спустя три года до меня дошел уже в самиздате совершенно другой текст, другая пародия на другие стихи другого поэта, я опять-таки не зная, что это Вадим Делоне, был в абсолютной ярости. Я считал, что это возмутительный поступок, писать такие строки, сейчас я объясню — почему. А строки были такие, у всех тогда в памяти была, конечно, «Песнь о Вещем Олеге», но не пушкинская, а Высоцкого, и вдруг появляется текст:
Как ныне сбирается Брежнев-генсек
Щита набивать на ворота,
Как вдруг появляются семь человек
И ну шепелявить чего-то,
И ну голосить ни с того ни с сего:
«Долой оккупантов! Свободу – и всё!»
Там дальше идет, конечно, развитие этой темы.
Волхвы не сносили, конечно, голов –
Шутить не могите с князьями,
И быстро чекисты хватали волхвов,
И кончилось все лагерями.
Ишь, говорят ни с того ни с сего:
«Долой оккупантов! Свободу – и всё!»
Почему у меня это вызвало ярость и возмущение? Я, конечно, предположить не мог, что эти строки принадлежат одному из «волхвов», одному из тех, кого схватили и отправили в тюрьмы, в лагеря и в психушки. Я думал, что это ироничный взгляд, по крайней мере, я это так воспринял, человека со стороны. А я был очень серьезным молодым человеком, я очень серьезно относился к вопросам политики, я абсолютно был уверен, что если ты в этом не участвовал, то над этим нельзя смеяться. Как мог кто-то смеяться над этими людьми, которые вышли на площадь, которые потребовали свободу, которые сели, а он такие стишки пишет. Прошло несколько лет, может быть, даже много лет, пока я не узнал, не понял, что автор возмутивших меня строк никто иной, как Вадим Делоне, один из тех, о ком он сам в этой пародии и пишет. Вот так состоялось мое знакомство с текстами Вадима Делоне. А фамилию его я услышал, если серьезно, без шуток, услышал и запомнил на всю жизнь тогда, когда семерка вышла на Красную площадь, и когда уже любые новости о том, что произошло, о судьбе этих людей я жадно выхватывал из самиздата, из эфира — это уже было совершенно другое. Вот тогда словосочетание «Вадим Делоне» из просто красивого звука превратилось в фамилию вполне конкретного героического человека.
Иван Толстой: Я не могу похвастаться, Андрей, что в 1968 году я воспринимал события 1968 года, тем более, когда это происходило не с людьми знакомыми, не с семейным каким-то кругом, не с кругом школьным или дворовым, а так, абстракция, что-то обломками, отрывками, осколками я слышал по радио, которое не я при этом слушал, а у папы было что-то включено. Смесь была то на английском, то даже, кажется, на французском, то на русском, передавали о героях Красной площади. Тем не менее, фамилии Делоне оттуда я не выхватил, мое 10-летнее ухо не запомнило. Горбаневскую, конечно, называли все, Лариса Богораз, Павел Литвинов, может быть, Файнберг, но вот Бабицкий, Дремлюга и Делоне почему-то прошли мимо моих моих слуховых рецепторов. Я осознал существование Делоне и реальность, историческую реальность этой фамилии, когда в каком-то сам- или тамиздатском документе прочел, что предок Вадима Делоне был комендантом крепости Бастилия, причем, именно тогда — 14 июля 1789 года, - и он храбро оборонял эту практически пустую крепость, потому что кто там сидел — маркиз де Сад и еще кто-то?
Андрей Гаврилов: Да, он не удержал маркиза де Сада, он его выпустил в свет.
Иван Толстой: И тогда все стало безумно интересно, тогда накрепко, навсегда просто каким-то крюком противокитовым в мозг вошло и уже никакими битюгами не вытащить оттуда, из памяти это. Вадим Делоне — это имя и фамилия теперь для меня в каком-то смысле крепче меди, как сказал бы Гораций.
Андрей Гаврилов: Иван, а вам не кажется, что пришло время чуть-чуть напомнить, как говорилось в советское время, вехи жизненного пути нашего героя? А то кроме того, что он родился, но это естественно, это по определению, и то, что он вышел на Красную площадь, мы как-то вообще не упоминали о его жизни. Может быть все-таки сейчас чуть-чуть сбавить градус наших эмоций и бесстрастно, как вы умеете это делать, в то же время весьма артистично рассказать о его биографии.
Иван Толстой: Вадим Николаевич Делоне родился 22 декабря 1947 в Москве, его отец Николай Борисович Делоне — доктор физико-математических наук, дед - математик, член-корреспондент АН СССР Борис Николаевич Делоне, прадед - математик Николай Борисович Делоне. Двоюродный брат -художник-реставратор и общественный активист Сергей Шаров-Делоне.
Вадим учился в Москве, некоторое время – в математической спецшколе № 2, известной либеральными настроениями среди педагогов и учеников, ушел оттуда и заканчивал экстерном вечернюю школу. С 13 лет писал стихи. В 1960-1963 годах, еще школьником, ходил на площадь Маяковского – еще не читать, но слушать стихи. В 1965-м чтения возобновились (их прозвали “Второй Маяковкой”), и Делоне стал их постоянным участником. Поступил на филфак Московского государственного педагогического института. Работал внештатным корреспондентом «Литературной газеты». Был неформальным членом СМОГа – литературного объединения, куда входили Леонид Губанов, Юрий Кублановский, Владимир Батшев, Саша Соколов и другие.
В августе 1966 Вадим Делоне участвовал в подготовке конференции “творческого объединения молодых литераторов”, которую предполагалось провести под эгидой ЦК ВЛКСМ; он был одним из соавторов проекта устава объединения. Однако, незадолго до начала конференции руководство ВЛКСМ известило оргкомитет, что комсомол отказывается от участия в ней, и что, в случае ее проведения, весь оргкомитет будет арестован. После этого Вадим обратился в Идеологическую комиссию ЦК КПСС и заявил, что если объединение молодых литераторов не будет легализовано, то сходки и демонстрации на площади Маяковского возобновятся, а произведения будут публиковаться на Западе. После этого Вадим был отчислен из института и исключен из комсомола.
А что касается публикаций за рубежом, то впервые стихи Делоне вышли в журнале «Грани» в 67-м.
Он участвовал в подготовке и проведении митинга 22 января 1967 г. на Пушкинской площади - в защиту Юрия Галанскова и других арестованных по политическим мотивам, привез на площадь лозунги митинга - об освобождении арестованных, а также об отмене антиконституционных статей Уголовного Кодекса — статьи 70-й и незадолго перед тем введенных статей 190-1 и 190-3. Вместе с несколькими другими участниками митинга (Буковским и Евгением Кушевым) Вадим Делоне был арестован.
Дело это рассматривал в сентябре 1967-го Московский городской суд. Делоне и Кушев частично признали свою вину и выразили сожаление, что приняли участие в митинге, хотя отметили, что цели его разделяют. Все трое были признаны виновными. Делоне и Кушев получили условные сроки (один год с пятилетним испытательным сроком). Суд учел раскаяние подсудимых и их молодость. Нельзя сбрасывать со счетов и видное положение в науке деда Вадима.
Когда условный срок вышел, Делоне уехал в Новосибирск, жил у друга своего деда — академика А.Д.Александрова; поступил в Новосибирский университет. Продолжал писать стихи, принимал участие в местных конкурсах молодых поэтов.
В начале 1968 года, после суда над Александром Гинзбургом и Юрием Галансковым, Вадим направил в “Литературную газету” и “Комсомольскую правду” открытое письмо, адресованное “советской, международной коммунистической и прогрессивной общественности”, где писал, что Гинзбург, Галансков, Буковский и Виктор Хаустов — “люди подлинного гражданского мужества”, “борцы за демократизацию” и за “человеческие права”. Письмо это было опубликовано уже после демонстрации на Красной площади, на Западе, разумеется.
В начале 68-го Делоне ушел из Новосибирского университета и вернулся в Москву.
Узнав накануне о намеченной на 25-е августа демонстрации на Красной площади, твердо решил участвовать, несмотря на висящий над ним испытательный срок.
Произошедшее на самой площади хрестоматийно известно. Восемь человек (Татьяна Баева потом была выведена из числа участников) подошли к Лобному месту. «Начали, - вспоминала Наталья Горбаневская, - бить часы. Не на первом и не на роковом последнем, а на каком-то случайном из двенадцати ударов, а может быть и между ударами, демонстрация началась. В несколько секунд были развернуты все четыре плаката (я вынула свои и отдала ребятам, а сама взяла флажок), и совсем в одно и то же мгновение мы сели на тротуар».
Вадим вместе с Павлом Литвиновым держал плакат «За вашу и нашу свободу!»
«Все произошло очень быстро, - рассказывал впоследствии Делоне, - Сначала мы услышали резкий свисток, потом со всех сторон набежали и ринулись к нам кагебешники в штатском. Мы оставались сидеть – и тогда, когда они набросились на нас, и тогда, когда орали «жидовские свиньи», и тогда, когда они стали избивать Виктора Файнберга, вышибив ему передние зубы. Мы не защищались…»
Интересна реакция общественности на демонстрацию. Вот Корней Иванович Чуковский. Чем больше знакомишься с его жизнью, тем больше поражаешься смелости и порядочности этого человека. Нет, не отмахнулся, не почил на лаврах, но осенью 68-го, когда вовсю шло следствие над демонстрантами, написал деду Вадима частное письмо – о стихах внука, как будто самое время об этом размышлять. И дед, конечно, отнес это письмо в органы для приобщения к делу, как некую характеристику подследственного.
Письмо Чуковского
Дорогой Борис Николаевич!
Что сказать Вам о тех стихах Вашего внука, которые Вы сегодня прислали ко мне?
Первое впечатление: незрелые стихи очень даровитого мальчика. Иногда не выдержан ритм, иногда небрежна рифмовка. Но всегда есть крепкий лирический стержень – верный признак подлинного поэтического дарования. Дарование чувствуется уже в его первых юношески наивных стихах, трогательно посвященных Вам, дорогим предкам. Замечательно, что в этих ранних стихах, озаглавленных «Стихи о счастье», поэт прославляет спокойствие духа, уравновешенность чувств. Он даже готов похваляться своим бесстрастием. Обращаясь к другу, говорит так:
… к бесстрастью моему
зависть тихую питаешь…
Я ж к безумью твоему.
Но бесстрастье, очевидно, было у него временным, преходящим. Прочие стихи, даже ранние, выражают смятенность чувств. Эта смятенность – даже в стихах о природе:
Колокольни ясные на заборы молятся,
Колобродят ясени, к осени готовятся.
Не мое дело давать Вам отчет о содержании стихов. Содержание обычное в поэзии юношей: влюбленность, тоска, мечтательность, но если говорить о форме, можно с уверенностью сказать, что в позднейших стихах она становится все более зрелой, все более артистичной. Виден несомненный рост дарования – о нем свидетельствуют хотя бы эти стихи о колокольнях и другое стихотворение, «Среди ночи концерт Мендельсона».
Словом, мне кажется, что Ваш внук на верном пути (у Корнея Ивановича ни одно слово не бывает пустым – Ив.Т.), и что если он будет работать над своим дарованием, советские читатели приобретут в его лице сильного большого поэта.
Но работа предстоит ему упорная.
Ваш Корней Чуковский
Письмо было оглашено на суде защитником Вадима Софьей Калистратовой и, по ее ходатайству, приобщено к делу.
1 октября 1968 года за участие в демонстрации по совокупности с учётом предыдущего не отбытого наказания Вадим Делоне был осужден на 2 года и 10 месяцев лагерей. Срок он отбывал в уголовном лагере в Тюменской области. Освобождён в конце июня 1971 года.
В январе 1973 в Москве по делу «Хроники текущих событий» была арестована жена Делоне — Ирина Михайловна Белогородская. Позднее она была помилована до суда. Это отдельная драматическая история. В ноябре 1975 года Делоне вместе с женой эмигрировал из Советского Союза.
Он жил в Париже, где и умер от сердечной недостаточности 13 июня 1983 года.
В 1979 году в парижском журнале «Эхо» был опубликован отрывок из повести Делоне о лагере — «Портреты в колючей раме». В 1984 году, уже после его смерти вышел сборник «Стихи. 1965—1983» и отдельное издание повести.
В 1984 году он был посмертно награждён литературной премией имени Владимира Даля.
Предисловие к лагерной прозе Вадима написала знаменитая Раиса Берг, генетик и общественный активист, подписант писем в защиту политзаключенных.
Вадим Делоне и его книга
«Политическое судопроизводство преступно само по себе; осуждение же поэта – есть преступление не просто уголовное, но прежде всего антропологическое, ибо это преступление против языка, против того, чем человек отличается от животного».
Иосиф Бродский
Книга Делоне называется «Портреты в колючей раме». Я дала бы ей еще и другое имя – «Книга не о себе». На страницах этой небольшой книги Делоне повествует, в сущности, не только о судьбе заключенных, а о судьбе всей России, попавшей в силу трагического стечения обстоятельств за колючую проволоку. Как будто между строк дан анализ стратегии полицейского государства в преследовании своих своекорыстных целей. Стратегия эта предельно проста и по отношению, к тем, кто в лагере и кто за его пределами – в Большой зоне, и вечна, как само человечество, игра на худших сторонах человеческой природы. Впрочем, и на лучших.
Художнику – певцу безнадежности – нет нужды прибегать к тусклым тонам. Фактура портретов, нанесенных на просвет в колючей проволоке, искрится всеми цветами радуги. Ни тени унылости. Сам язык повествования как бы ухмыляется. Контраст откровенной «en toutes lettres» матерщины, лагерного жаргона и изысканной речи, выплескивающей брызги мировой культуры на поверхность всеобщего одичания, необычайно бодрящ, придает повествованию характер юморески. Молодой задор, несломленный дух, рыцарская отвага слышатся в каждом пассаже саги о безнадежности. Читаешь – оторваться невозможно. Комическое усугубляется еще и вкраплениями высокопарной, прожужжавшей уши официальной преснятины. Вот, как оно на самом деле – вот, как велено говорить. Великолепная диалектика, с предельной лаконичностью выявляющая суть и того, и другого, и притом еще и смешно.
Диапазон словаря Делоне поистине гигантский. Но не в диапазоне только дело. Говоря словами критика, того, который в творениях Пушкина не находил ничего хорошего, кроме умения употреблять слова в их истинном значении, и чьим – этим вот – мнением Пушкин особенно гордился, – Вадим в совершенстве владеет даром использовать слова по назначению. Книга заслуженно получила премию Даля.
Познакомились мы с автором этой поразительной книги в 1967 году в Академгородке, после того, как Вадим отсидел почти год в Лефортове. Вадима приглашали в салоны академиков, на время оттаявших при Хрущевской оттепели, и он читал свою «Балладу о неверии»:
Живопись, проза и стих –
Только вождей прославленье
В форме, доступной для них…
Зеркала, как пишет в своей книге Вадим Делоне, за колючей проволокой запрещены. «Люди, которые годами не видят ни родных, ни близких, лишены возможности встретиться даже с собственным отражением… Да и что вся наша неподцензурная литература, все выставки запрещенных художников, все то, чем я жил до ареста, – разве это не попытки отыскать запретный кусок зеркала, очистить его от грязи и встретиться в этом зеркале с самим собой хоть на минуту… Так что на воле даже в зеркало заглянуть многим страшно». Вадим Делоне заставил интеллигентные тени, какими мы были, не ограничиваться заглядыванием в зеркала литературы и живописи, чтобы увидеть самих себя. Он заставил многих из нас стать самими собой. Не будь Вадима, не было бы письма сорока шести, влившегося в поток протестов против преследования литераторов, правозащитников, носителей свободной мысли, против судебных инсценировок, сфабрикованных КГБ процессов…
Его книга – о России, увиденной глазами ее народа. В предисловии Буковский подчеркивает фрондерский, по отношению к государству, дух нынешних лагерников и этим недовольством, сближающим политзаключенных и уголовников, как бы пытается объяснить ту атмосферу дружбы и доброжелательства, которой был окружен в лагере Делоне. Вадима любили, защищали, он пользовался уважением как советчик, помощник и парламентер.
Но причина не только в изменившихся настроениях лагерников, но и в характере Вадима. Он – само воплощение аристократизма. А что такое аристократизм Вадим определил, не прибегая к этому слову и, конечно же, говоря не о себе, а о своем друге Лехе Соловье: «Сам не держа за душой заранее продуманной подлости, он в других людях старался подлости этой не предполагать». Аристократизм – презумпция невиновности каждого встречного, проекция на каждого человека, без разбора чина и звания, своих собственных, в себе не осознаваемых, благородных качеств; доверие, бессознательная убежденность, что принадлежность к товариществу благородных людей обязывает быть благородным. В его общении с людьми нет ни тени назидательности, нет ни заискивания, ни панибратства. Совершенно на равных апеллирует он к лучшим чувствам товарищей по несчастью, и общение с ним заставляет людей подняться выше своих интересов и стать на его сторону. Так было в Академгородке в Сибири, так было в лагере, опять же в Сибири.
Вадим Делоне гораздо больше, чем аристократ в только что приведенном смысле этого слова. Он – подвижник, человек, готовый жертвовать собой ради другого.
С величайшей симпатией описывает он обитателей фантасмагорического ада Брежневских лагерей. Само благородство, доброта, не знающая границ, поминутно перехлестывающая самопожертвование, водили кистью мастера, нанесшего эти портреты на обрамленный колючей проволокой холст. На картинах великих мастеров нет фона – каждый квадратный миллиметр картины, будь он в самом дальнем углу, — результат напряженного труда, испытание вкуса художника, элемент экспрессии.
Читаешь книгу Делоне – эту трагическую повесть – и к щемящей боли за судьбу самого Вадима и судьбы его героев примешивается, нет, властвует над болью чувство эстетического наслаждения. Чем оно обусловлено? Сознанием – есть правда на земле, ибо Бог есть Слово и Слово – это Бог. То, что понято так ясно, так прекрасно выражено в слове, не может не иметь творящей силы.
Я, читая книгу, испытала великую радость. Казалось, он не умер, жив, звучит его на французский манер чуть картавая речь, его захлебывающийся смех, смех, пронизывающий каждое его слово, как солнце пронизывает лесную сень. Видишь его улыбку, его аристократическую манеру внимательно слушать собеседника, его красивую мальчишескую голову, прекрасное сочетание французского изящества с российской сдобностью. Магия искусства.
После лагеря я встречалась с ним в Москве, в Новосибирске и потом в Париже. В трудную минуту тут как тут был Вадим, чтобы помочь, ободрить, утешить. Нечистая сила вынудила его эмигрировать.
13 июня 1983 года в возрасте 35 лет он умер. Не выдержало сердце. Смерть его была легкой. Вечером он заснул, чтобы не проснуться больше.
Раиса Берг.
Андрей Гаврилов: Я только хочу добавить, Иван, что одним из ярких событий новосибирского этапа жизни Вадима Делоне, сказал слово «этапа» и вздрогнул, какой двойной смысл имеет это слово по отношению к судьбе Вадима Делоне, ну так вот, новосибирского этапа его жизни была встреча с Галичем на том самом знаменитом фестивале бардовской песни или, вернее даже, фестивале поэзии в новосибирском Академгородке, где состоялось единственное в советское время, единственное в Советском Союзе официальное легальное публичное выступление Галича, то самое выступление, где он спел песню памяти Пастернака, то самое выступление, которое происходило под большой растяжкой, на которой было написано «Поэты, вас ждет Сибирь». Делоне познакомился там с Галичем, который долгое время был его кумиром, и даже прочел ему стихотворение, которое он посвятил Галичу - «Мы заботами заболочены». Оно сейчас опубликовано, с ним можно познакомиться. Помните вы или нет, но в газете «Вечерний Новосибирск» в 1968 году была опубликована статья «В кривом зеркале», посвященная Вадиму Делоне. Я нигде не мог найти ее текст, хотя искал его к этой передаче. Вам не попадался текст этой статьи?
Иван Толстой: Нет.
Андрей Гаврилов: Надо будет поискать. Забавно иногда читать такие жуткие вещи, странно, что теперь это может вызывать улыбку, жуткие статьи, которые иногда в чем-то определяли жизнь и судьбу человека.
Иван Толстой: Андрей, давайте не забывать все-таки о том, что Вадим прежде всего и раньше всего, как сказал бы Владимир Ильич, был поэт и настаивал на этом. Собственно, свою диссидентскую деятельность нисколько не выпирал, он ее наоборот вплетал в свое поэтическое творчество, она стала ярчайшей краской, ярчайшим эпизодом, большим биографическим, нравственным эпизодом его жизни. Но прежде всего шли именно стихи. Я хотел бы кое-что из них прочесть, написанные в тюменском уголовном лагере с 1968 по 1971 год.
Я бросил вызов Родине моей,
Когда ее войска пошли на Прагу.
Бессонницей лефортовских ночей
Я право заслужил на эту правду.
Я бросил вызов Родине своей,
Плакат на площадь бросил, как перчатку,
Нет, не стране, а тем, кто ложь статей
Подсовывал народу, словно взятку,
И думал я, зачем себя беречь,
Пусть назовут в газетах отщепенцем,
Безумная игра не стоит свеч,
Но стоит же она шального сердца.
И другое - «Красная Пресня».
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны.
О. Мандельштам
Назад уже поздно, мосты сожжены.
Лишь пепел летит за спиною.
Как судоргой, судьбы людей сведены
Глухой пересыльной тюрьмою.
Не жди, не надейся в душе сохранить
Приметы любви и тревоги,
Как желтые листья, прошедшие дни
Взметнутся и рухнут под ноги.
Здесь сил не хватает на вздох и на крик,
И пафос поэм неуместен,
Но чьи-то стихи я хочу повторить,
Чтоб слышала «Красная Пресня».
Когда-то вот здесь на волне баррикад,
Как пена, метались напевы,
И люди бросались вперед из засад,
Дороги назад перерезав.
Но месть роковую октябрьских дней
Сменила расправа репрессий,
Чистилищем стали для тысяч людей
Лубянка, Лефортово, Пресня.
Их сотни стонали в застенках тюрьмы:
Ведь мы невиновны, поверьте,
И шли, «под собою не чуя страны»,
Этапами медленной смерти.
Я вспомнить хотел эти несколько слов
И дать им рожденье второе.
Мой голос не слышен за десять шагов,
Но явственно слышен конвою.
Имея наручники, незачем бить,
Железо врезается в тело.
— Мы живо научим свободу любить! —
Кричит капитан оголтело.
Но зря ты себя, капитан, растравил,
Тебе ли учить нас свободе…
На Лобное с лозунгом я выходил,
Как только к барьеру выходят.
А старую песню ты лучше б не пел,
Ты брось про отцов и про дедов,
Не ради того, чтоб ты руки вертел,
Они добивались победы.
Не ради того, чтоб сгноило Чека
По тюрьмам тогда пол-России,
Не ради того, чтобы в Прагу войска
Без всякого спроса вводили.
Андрей Гаврилов: Я хочу сказать, Иван, если вы позволите, что даже в стихах, которые не столь в лоб были посвящены темам гражданского сознания, свободы и так далее, уже можно увидеть ту горестную нотку, которая, как мне кажется, не покидала Вадима никогда.
Воробьи и грабители,
посетители кладбища,
Где могильные плиты —
черно-белые клавиши,
По которым ударят
пальцы Господа Бога
В час, когда засверкает
Страшный Суд у порога.
Воробьи и любители
похоронной процессии,
Ни в стенах Новодевичьих,
ни в московском предместии,
Средь крестов покалеченных,
словно птицы в капкане,
Не найти вам отмеченный
моим именем камень.
В стекла порта воздушного,
перестав разговаривать,
Я уткнусь равнодушно,
словно рыба в аквариум.
И в ответ не рванется
мне навстречу земля,
Лишь на горле сойдется
горизонта петля.
Это стихотворение 1975 года, написанное в Москве.
Иван Толстой: Да, перед самым отъездом.
Андрей Гаврилов: Вы знаете, Иван, что я хочу сказать, что кроме того, что Вадим Делоне писал стихи, зачастую стихи, которые стали песнями позже, он стал героем у одного знаменитого поэта, барда, у нашего всеобщего любимца и частого заочного участника наших с вами программ — у Юлия Кима. Юлий Ким в свое время написал такой спектакль из песен, который называется «Московские песни». Мы как-то уже цитировали оттуда куски, когда шла речь о судьбе Ильи Габая. Так вот, один из героев этого спектакля, этого звукового спектакля, который, к счастью, потом стал театральным спектаклем, он был представлен на театральной сцене, но сначала он вышел именно как аудио-спектакль на кассете, авторской кассете Юлия Кима, так вот один из героев этого спектакля человек по имени Вадим. Это не стопроцентный слепок с Вадима Делоне, ни в коем случае, это такой обобщенный образ, но тем не менее, во многом очень приближенный к Вадиму Делоне и к его судьбе теми событиями, которые были в его жизни. Если вы не возражаете, я бы предложил вам послушать фрагмент звукового спектакля Юлия Кима «Московские кухни», как раз этот кусок посвящен разговору Вадима с представителями КГБ. Этот фрагмент называется «Предупреждение».
(Фрагмент спектакля)
Андрей Гаврилов: Это был фрагмент аудио-спектакля Юлия Кима «Московские кухни», фрагмент «Предупреждение», как вы слышали, о вызове поэта Вадима в КГБ.
Иван Толстой: Что вы думаете в целом о характере, о таком типе, как Вадим Николаевич Делоне? В правозащитном движении был он одним из самых, если не самым молодым, еще неопытным, во многом наивным. Каким кажется вам его человеческий облик, если говорить в целом, вы бы должны были бы дать какую-то краткую характеристику человеку, который никогда не имел никакого понятия об этой фигуре?
Андрей Гаврилов: Я не смогу это сделать одним или двумя словами, но ощущение от жизни, от поступков, от деятельности Вадима Делоне у меня просто трагическое. Он мне иногда напоминает, как ни странно, Гавроша. Когда опытные люди вели прекрасную борьбу, нужную борьбу, умную борьбу, находясь за баррикадами, он как мальчишка, как Гаврош всегда готов был лезть на рожон, он не боялся, у меня такое ощущение, он не боялся того, что с ним случится. Не нужно думать, что он был ребенком, не нужно думать, что он не понимал опасности, слава богу, он хлебнул достаточно и пережил немало. Может быть то, что он действительно был самым молодым, как-то заставляло его иногда забывать об осторожности. Одновременно это привело к определенному конфликту. У меня ощущение, что он долгое время был, несмотря на то, что его окружали друзья, тем не менее, весьма одиноким человеком, может быть, как раз потому, что практически все, кто его окружали, все-таки были старше и опытнее. У меня создается впечатление, что ему не хватало, как говорил Борис Леонидович Пастернак, руки друга, которая могла бы утереть слезы в этот момент, в конце концов. У меня такое ощущение, что с первого же дня его правозащитной деятельности над ним сгустилась какая-то черная туча, которая над ним висела, как Дамоклов меч, и в конце концов нить этого меча порвалась, что и привело к такому трагическому концу. Мне трудно ответить на ваш вопрос, Иван. А как бы вы его охарактеризовали?
Иван Толстой: Вы знаете, между прочим, такой друг у него был, причем, с самого начала — это Владимир Буковский, который очень опекал его и опекал на протяжение всей жизни, как в российской ее части, советской части, так и в эмигрантской. Буковский был рядом, но Буковский не мог спасти тогда Вадима Делоне от особенностей его характера, от особенностей его взрослости или, точнее, еще невзрослости в то время. Он ведь говорил и ему, и подельнику Евгению Кушеву, они все трое проходили на процессе 1967 года, еще за полтора года до Красной площади, он говорил им о том, как нужно держаться, как нужно ни в чем не сознаваться, как нужно найти в себе силы и проявить мужество. И тем не менее, и Кушев, и Вадим Делоне расклеились, что называется, на следствии. Они не то, чтобы сдали, не то, чтобы выдали своих подельников, не то, чтобы рассказали, как что было и когда, но во многом они пошли на поводу у следствия. И, написав признательные показания, написав просьбу о смягчении своей участи, они тем самым сами себя раздавили.
Это и есть одна из основных целей всякого следствия. Потому что крутого матерого волка, диссидента, его можно сгибать и, в конце концов, отправлять в лагерь, пытаться его как-то победить, иногда проиграть, иногда обыграть. Но в любом случае сломать такого матерого человека, например, как Буковский, просто было невозможно, Буковский в результате вышел во всех этих схватках духовным победителем, морально несломленным человеком. А Кушев и Делоне сломались на следствии, им дали по одному году условно. Как мы уже говорили, Вадим уехал в Новосибирск в Академгородок.
Так вот, мне он представляется человеком еще сырым, он попал в правозащитное движение еще не завершенным, с характером еще рыхлым, купол его личности еще не замкнулся над его головою, извините за такой образ, а когда купол замыкается - останавливается развитие личности. Человек, если этот купол замыкается слишком рано, становится молодым циником. Вадим Делоне был наивным, открытым и потому прекрасным человеком. У него была энергия заблуждения, если употреблять словосочетание Льва Толстого, а потом Виктор Шкловский так даже книжку о Льве Толстом назвал. Ему была свойственна бравада юности, таких называли «золотой молодежью» в свое время, фрондирующей молодежью, как говорил об этом Юрий Андропов. «Золотая молодежь», потому что это были дети и внуки знаменитых родителей, им все было нипочем, у них, в конце концов, были свободные средства, они не были ограничены, у них был и стол, и дом.
И вот несмотря на это свое благополучие социальное Вадиму Делоне эта бравада, может быть, от наивности, может быть, от прекраснодушия, была свойственна. Бравада и бесшабашность, удаль такая молодеческая, очень такая русская черта, бесшабашность, когда хочется проявить свою смелость без оглядки на те последствия, которые неминуемо наступят.
Утром перед демонстрацией 25 августа Делоне заехал к Юлию Киму выяснить, отправились ли остальные на демонстрацию, и сказал ему: «До встречи через три года». То есть он прекрасно понимал, чем все кончится.
Затем выпивка — очень свойственная вообще для советских поколений черта. Я не знаю, именно выпивка ли свойственна сегодняшней молодежи, или, может быть, что-то покрепче, может быть, другие появились удовольствия. Но я хорошо помню советские годы: выпивка, как регулярное времяпровождение — это была практически норма, особенно у людей, которые любили быть в компании.
Он был экстраверт, он был типичнейший экстраверт, хотя вы правы, в этом было и определенное одиночество. Но одиночество и экстравертированность — это вещи, существующие в одном сосуде, в одной душе запросто.
И, наконец, стихи. Все это вместе — бравада, бесшабашность, выпивка, стихи и плюс важнейшая вещь — комплексы, обретенные после условного срока, в 1967 году полученного, когда Вадим не мог стерпеть, что на него кто-то посмеет даже в спину посмотреть с презрением. И на Красную площадь он пошел для искупления этого своего греха, как он это понимал. Поэтому несмотря на то, что он оказался в эмиграции человеком непутевым, казалось бы, это можно было предвидеть, тем не менее, для меня он остается несомненно прекрасной личностью. Он не смог устроиться на постоянную работу. Буковский толкал и тянул его, уж не знаю, что делал, чтобы тот устроился на Радио Свобода. Мы нуждались и в литераторах, и в журналистах, и в дикторах, и в ком угодно. Это был прекрасный человек с замечательной репутацией, с собственным жизненным опытом, молодой, растущий, перед которым вся жизнь была открыта. Прекрасный Париж, он в нем со своей прекрасной французской фамилией, потомок коменданта Бастилии, то есть все было перед этим человеком, интереснейшая судьба, корни прекрасные. Нет, он не смог, он оказался не способен к рутинной, регулярной, повседневной работе — хождению в студию и писанию текстов или скриптов, как они тогда назывались. И все это было, я думаю, заложено еще с юных лет - в человеке с таким характерным составом.
Это безусловная вина, это преступление общества, которое сломало его, согнуло и скрутило в бараний рог в слишком молодом возрасте. И все это сказалось на такой его печальной судьбе, на необычайно, трагически, возмутительно ранней его кончине.
Андрей Гаврилов: Я хочу, Иван, прочесть четверостишие, которое Вадим написал в Париже в 1979 году.
Часы напоминают мне наручники,
Их каждый оборот мне вены рвет.
Со сколькими друзьями мы разлучены,
И сколько впереди разлуки ждет…
Он не мог вписаться в эмиграцию, как я это понимаю. Вы намного ближе к этой теме. Кажется, я правильно вас понял: не нашел он себе место не то, что в Париже, не то, что на Радио, в принципе он не нашел себе места в эмиграции. Можно очень долго говорить, почему, как, размышлять о разных складах характеров людей, но факт есть факт. Сейчас вы скажете, прав я или нет, я не уверен, что это была ностальгия по родине, ностальгия по стране, как я себе представляю Вадима Делоне, это была ностальгия скорее по друзьям и образу жизни, может быть, по возможности быть бесшабашным, по возможности быть всеобщим любимцем.
Иван Толстой: Да, Андрей, вы очень точно говорите.
Андрей Гаврилов: Не мог он найти себя, и ни в коем случае это не его вина. Он был другой — вот и все. Он был инакомыслящий. Кстати, из другого стихотворения Вадима Делоне:
Эх, приверженцы новых владык,
Кто от жизни оставил мне толику.
Мне живой бы напиться воды
Из колодца московского дворика.
Вот, мне кажется, была ностальгия по московскому дворику, по московской жизни. Я не знаю, честно говоря, круг знакомых и образ жизни в этом круге знакомых, но мне кажется, это была ностальгия по дружеским попойкам, по московским кухням, точнее, чем Юлий Ким, здесь не скажешь. Я не думаю, что, вы сказали — он не мог заставить себя ходить на работу, я думаю, дело даже не в том, что, я не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, что это от лени, все ходят на работу, а он не может, нет, просто его, как теперь говорят, ломал такой образ жизни. Наверное, вы абсолютно правы, он был слишком молод, он слишком молодым, можно ли прийти слишком молодым в борьбе за свободу и правду, я не знаю, фраза, наверное, звучит неправильно и очень глупо, но тем не менее, он, может быть, слишком молодым оказался втянутым во внутриполитическую борьбу в Советском Союзе, борьбу, которая, как мы знаем, ломала людей даже намного сильнее, чем он.
Я бы хотел закончить нашу программу песней, посвященной памяти Вадима Делоне, которую написал Владимир Туриянский. Насколько я помню, у этой песни нет никакого красивого названия, она просто называется «Памяти Вадима Делоне».
(Песня)
