Александр Генис: В эфире - НЙ альманах, в котором мы с Соломоном Волковым рассказываем о новостях культурной жизни, какими они видятся из Нью-Йорка.
Соломон, открывая «Альманах», я предлагаю поговорить о премьере, которая произошла не только не в Нью-Йорке, но даже не на этом континенте. Речь идет о премьере, которая прошла в нашей родной Риге. Это моноспектакль знаменитого латышского режиссера Алвиса Херманиса, в котором Барышников представляет стихи Бродского. Надо сказать, что я всех своих друзей в Риге попросил пойти на спектакль, поделиться впечатлениями. Они сказали, что даже не думай — попасть на спектакль невозможно. Люди устраивали палатки, ночевали на площади, чтобы купить билеты на это представление.
Соломон Волков: Говорят, что спекулянты продавали чуть ли не полторы тысячи евро билеты.
Александр Генис: Совершенно верно. Спросили у Барышникова, как он к этому относится, он сказал: «Не знаю, как, но вообще-то я тронут».
Наконец, до меня добрался первый отчет - от моей однокурсницы, главного редактора латвийского журнала “Открытый город” Татьяны Фаст. Очень свежее впечатление, которым я хочу поделиться.
“Ну вот, и я, наконец, вкусила этот малодоступный плод под названием "Бродский/Барышников". Могу сказать, что это тот случай, когда, выходя из зала, хочется помолчать. Слишком большой пласт на тебя обрушивается. Эмоций, ассоциаций, образов. Я очень люблю Бродского, и здесь он -- главный. А Барышников настолько деликатен, что он везде -- ЗА стихами, совсем немного сцен, где акцент на нем, и тут он, конечно, великолепен. Такое бесстрашие стареющего тела. И неугомонной души. В общем все необычно -- и жанр, и замысел, и исполнение. И забавно, что этот феномен русской культуры сотворили три человека, отлученные от России. Одного -- выгнали, другой сам сбежал, а третий туда просто невъездной. И теперь россияне целыми самолетами летают на это чудо посмотреть. Кстати, зал при мне был на 90% латышский. Сидел, затаив дыхание. И как после этого сказать, что в Латвии не любят все русское?
Соломон, я предлагаю обсудить это событие, которое мы не видели и не могли видеть.
Соломон Волков: Но еще увидим!
Александр Генис: Конечно, увидим, потому что Барышников приедет с этим спектаклем в Нью-Йорк. Однако мы не могли дождаться американской премьеры, слишком интересное это сочетание двух русских американцев, наверное, самых знаменитых русских американцев, которые жили вместе с нами в Нью-Йорке: Барышников и Бродский.
Соломон Волков: Спектакль, как вы совершенно справедливо сказали, стал колоссальным событием, причем действительно вышедшим за пределы Риги, о нем много говорят, его горячо обсуждают в интернете. Все завидуют рижанам, все завидуют тем, кто сумел на этом спектакле побывать. Я хочу сказать, что для меня появление такого спектакля не было неожиданностью, скорее наоборот. Мне представлялось, что такой спектакль должен был появиться много лет тому назад. Когда-то совсем давно я сказал Барышникову вещь, в которой я глубоко убежден: «Вы, Миша, являетесь лирическим героем поэзии Бродского, особенно поздней поэзии Бродского».
Александр Генис: А что вы имели в виду?
Соломон Волков: Есть знаменитая тыняновская формула о лице за стихами. Он эту формулу вывел в связи с Блоком. Он сказал, что полюбили не стихи, а полюбили лицо за стихами. И правильно, когда ты ты читаешь стихи Есенина, встает образ, действительно близкий реальному поэту Есенину, во всяком случае такому поэтому Есенину, каким мы его знаем.
Александр Генис: Каким мы себе его представляем скорее.
Соломон Волков: По описаниям современников. Образ Есенина в «реальной» жизни и в его стихах совпадает, как, кстати, совпадает он у Блока. Так вот, у стихов Бродского, конечно же, есть лицо их автора — Иосифа Бродского. Но так же для меня всегда, много-много лет, еще и при жизни Бродского, то за его стихами вставало лицо Барышникова. Барышников в каком-то смысле альтер-эго Бродского. Им повезло, что они здесь встретились. Один другого формировал в известной степени, помогал раскрыться как личности, я в этом глубоко убежден. Причем, как это бывает в настоящей дружбе, каждый получал от другого то, что ему не хватало. Бродский был в жизни красивый человек, об этом многие говорят, хотя я встречал и такие замечания: “старый еврей”.
Александр Генис: Молодым он был обычным евреем, но к старости стал похож на Данте.
Соломон Волков: Меня он всегда поражал именно тем, насколько он красив. Я один раз увидел его на улице, он разрезал толпу и как бы над ней плыл, при том, что он не такой уж высокий человек. Что-то было в посадке Бродского такое, что он шел, как атомный ледокол разрезает льды.
Александр Генис: А еще он любил говорить, что каждый отвечает за свое лицо...
Соломон Волков: Безусловно. Но при этом все-таки он не был человеком гламурным, он н одевался как университетский профессор.
Александр Генис: Всегда в галстуке, но часто - в мятом.
Соломон Волков: Барышников как раз наоборот был человеком из гламура, Барышников был всемирная звезда. Помните эту знаменитую историю, как они выступали все в Массачусетсе, там был Бродский, там был Довлатов, там был Проффер, там был Алешковский и художник Мирецкий. Я-то помню потому, что у меня дома на стенке висит большой рисунок Довлатова, изображающий эту сцену. Толпа фанатичных поклонниц ринулась на эту делегацию, которая должна была появиться в местном университете, и чуть не снесла всю окружающую природу, желая дотронуться до Барышникова.
Александр Генис: И вы помните, что тут сказал Алешковский?
Соломон Волков: Алешковский сказал: «Вот как популярна стала русская литература».
Александр Генис: Я сам этого не слышал, думаю, что это Довлатов придумал, но придумал замечательно.
Соломон Волков: Похоже, что называется. Конечно, Барышников всегда был настоящей суперзвездой. В этом смысле Бродский суперзвездой не был. Я очень хорошо помню, как моя жена Марианна пришла в модное, гламурное, трендовое, скажем теперешним языком, здание в Нью-Йорке Сохо-Ньюс и сказала, что она хочет сделать о русском поэте Бродском, живущем в Нью-Йорке, они спросили: «Ху? Бродского мы не знаем, сделайте о русских поэтах». Там был Бродский, тогда там появился Лимонов, Елена Щапова. По-моему, Елена Щапова, когда они принесла ее фотографии, произвела гораздо большее впечатление на редакторов, в юбочке, не достигающей ничего.
Александр Генис: Не удивительно, что от соединении двух этих имен - Бродский и Барышников - воздух дрожит от электричества.
Соломон Волков: Барышников в свою очередь невероятно много почерпнул у Бродского. Но опять-таки для этого для всего какой-то элемент химический в их душах, и у одного, и у другого должен был быть общий.
Александр Генис: Я даже знаю, какой именно элемент: — стихи. Бродский не раз говорил и публично, и приватно, что Барышников знает стихов больше, чем он.
Соломон Волков: Кстати, Барышников, давая интервью в Риге по поводу своего спектакля, когда ему напомнили слова Бродского, а они из моей книги «Диалоги с Бродским», он ответил, что это, конечно, не так, это Бродский сказал, чтобы позабавить Волкова.
Александр Генис: К этому интервью я хочу вернуться. Дело в том, что интервью, которое Барышников накануне спектакля дал журналу «Ригас Лайкс», я считаю монументальным, это текст, который останется в анналах. «Ригас Лайкс» - журнал, который мы с вами хорошо знаем.
Соломон Волков: «Рижское время», переведем это для наших слушателей.
Александр Генис: Но они не переводят, они специально оставляют название по-латышски.
Соломон Волков: Они говорят, что пускай учатся латышскому.
Александр Генис: Не так уж сложно перевести. Этот журнал, который выпускают два философа, главный редактор - Улдис Тиронс. Он выходит и на русском, и на латышском языках. Это совершенно уникальное явление, мы с вами его хорошо знаем, потому что и у вас, и у меня они брали подробные интервью. Такие интервью — основа журнала, они бывают огромным, по 20-30 страниц, серьезная работа. Само по себе явление такого журнала, по-моему, поразительно. То, что именно в Риге выходит такое глубокое издание, (они очень интересуются философией) и на русском языке — это, конечно, подарок для всей русской интеллигенции, где бы она ни жила. И вот в этом журнале Барышников дает свое интервью поразительное по откровенности. Я никогда такого не читал. Тут он рассказывает о своих отношениях с родителями, о своих отношениях с Ригой, о своих отношениях с латышским языком. Я когда познакомился, сдуру сказал Барышникову «свейки», то есть поздоровался по-латышски, Барышников мне ответил на хорошем латышском языке, которого я никогда толком не знал. Он чувствует себя рижанином в очень большой степени. Интересно, что Барышников никогда ни при каких обстоятельствах не дает интервью российским журналистам, а в этот - латвийский - журнал он дал замечательное и очень искреннее интервью.
Соломон Волков: У Барышникова сложные отношения со своим прошлым, и с настоящим, и будущим, добавлю я. Он - самая сложная натура из всех известных мне балетных суперзвезд, а я знал и Нуриева, и Макарову, и Годунова, и Васильева. Конечно, душевная перекрученность Барышникова особенная. Почему я и говорю, что он - герой поздней лирики Бродского. Поэтому столь естественной мне казалась идея о том, чтобы ему выступить с чтением этих стихов.
Александр Генис: Это не чтение стихов — это, конечно, театр. Судя по тому, что рассказывают те, кто видел спекткаль, по рецензиям, по отзывам — это театральное представление, которое возвело стихи в другую степень, это никак не декламация стихов. Барышников читает стихи лежа, он читает стихи в странном здании, которое мне напоминает заброшенную юрмальскую дачу. Режиссер спектакля раздел его до трусов, и он в трусах читает самые пронзительные стихи. Надо представить себе Барышникова в этой ситуации.
Соломон Волков: Это тело танцовщика, тело уже немолодого танцовщика — вот что важно.
Александр Генис: Это такая полудекламация -полуисповедь. Я, конечно, сужу только по отзывам, не дождусь этого спектакля, но сама по себе затея, по-моему, замечательная. Что меня здесь интересует — так это место, где все это происходит: Рига.
Дело в том, что в в 1990-м году, когда советская власть еще существовала, но уже дышала на ладан, я опубликовал статью в русской латышской прессе, была такая газета «Атмода», которая выходили и по-латышски, и по-русски. Там я писал, что если перестройка накроется медным тазом, как говорят в России, то есть запасной выход. Как в Китае был Гонконг, в котором продолжалась свободная китайская интеллектуальная жизнь во времена культурной революции, так, фантазировал я, Рига может стать этаким интеллектуальным Гонконгом для России.
На меня все зашикали, потому что перестройка была на коне. Как мы знаем, через год закончилась советская власть, началась свобода, отмена цензуры, все было очень бурно и весело. Но вот прошло 20 с лишним лет, и теперь мне кажется, моя идея опять стала актуальной. То, что Рига становится одним из центров свободной русской культуры, по-моему, необычайно интересное явление.
Можно представить, что не только в Риге, но во всем ближнем зарубежье будут происходить подобные процессы. И спектакль “Бродский/Барышников” говорит о том, что у русской культуры за рубежом есть большое будущее.
(Музыка)
Александр Генис: Начав наш «Альманах» с балетной звезды, с Барышникова, мы продолжим сегодняшний выпуск на той же территории. В ноябре исполнилось бы 90 лет Майе Плисецкой.
Соломон Волков: Она, к сожалению, до этого своего юбилея не дожила, она умерла 2 мая. Это была большая трагедия и для любителей балета во всем мире, мы с вами очень переживали. Мы знаем Родиона Щедрина, ее мужа в течение многих лет, ее соратника, ее партнера. Для него это было тоже колоссальной трагедией, которую он до сих пор остро ощущает.
Александр Генис: Как раз в эти дни мая я был в Мюнхене и посетил Родиона Константиновича у него дома по горячим следам, что называется. Квартира Щедрина и Плисецкой в Мюнхене была вся уставлена цветами. Даже подъезд этого дома был весь завален цветами. Горожане приходили и оставляли цветы, потому что она была любимецей Мюнхена.
Соломон Волков: Даже байкеры из России.
Александр Генис: Те самые одиозные «Волки» приехали ночью на ревущих мотоциклах и оставили цветы у дома. Вся эта квартира прекрасная, такая элегантная, такая артистическая квартира, была в роскошных цветах, повсюду дивные фотографии, где молодые, красивые Плисецкая и Щедрин стоят рядом на этих снимках. Щедрин рассказывал о Майе Михайловне с такой теплотой, что я с трудом сдерживал слезы. Он сказал, что за 60 лет брака мы ни разу толком не поссорились. Я говорю: «Как же так, неужели ни разу?». Он говорит: «Не получилась”. . При этом, они были разные люди. Щедрин - из поповской семьи, глубоко верующий воцерковленный человек, не зря он так любит Лескова, для него много значит русское православие. А Плисецкая была еврейкой, и она никогда не интересоваласьрелигией. Я специально спросил: «Даже по вопросам веры у вас не возникали конфликты?». «Никаких и никогда».
Я знаю еще одну такую пару — Лотман и его жена Зара Минц принципиально противоположно относились к религии. Минц была глубоко православная женщина, а Юрий Михайлович Лотман был принципиальным атеистом. Знаете, это большое дело, потому что люди говорят обычно “Я - агностик”. Агностик — это еще не пуганный атеист. Но Лотман был именно атеистом, он потребовал, чтобы на его могиле ни в коем случае не ставили креста, а изобразили ампирный веночек в пушкинском стиле. Это не помешало им страстно любить друг друга и прожить вместе очень счастливую жизнь.
Говоря о Плисецкой, Щедрин сказал, что она горячо любила жизнь и умерла через день после того, как они были на футболе. Я и не знал, что она была болельщицей.
Соломон Волков: Она страстно болела. И Щедрин, и Плисецкая звонили мне из Мюнхена, Щедрин начинал разговор, а Майя Михайловна подавала свой голос, она сидела у телевизора, если забивали гол, она сообщала немедленно Щедрину, Щедрин передавал мне. Я как раз футболом не увлекаюсь, но не поддаться такому азарту футбольному Плисецкой было невозможно.
Она была азартной женщиной во всем абсолютно. И вот этот азарт в моих глазах делал ее настоящей шестидесятницей. Об этом забывают, но она представительница этого знаменитого поколения шестидесятников. И она, и Щедрин шли в одной шеренге с такими людьми, как Вознесенский, как Тарковский, как Евтушенко, как Окуджава, как Аксенов. Я категорически не соглашаюсь и никогда не соглашусь с попыткой принизить шестидесятников. Я называю шестидесятничество культурное в Советском Союзе золотой страницей русского железного века. Был Серебряный век, а 60-е, как они отразились в советской культуре, была золотая страница.
Александр Генис: Мы с Вайлем целую книгу об этом написали, но смысл ее заключался в том, что это была не золотая страница, а не слишком злая страница советской истории (хотя Синявский в Мордовии с этим бы не согласился). Я бы сказал, что 60-е — это было викторианство советской эпохи. Это была эпоха, которая нравилась самой себе, что очень редко в культуре бывает. Это была эпоха, которая смотрела в будущее с надеждой, а это бывает еще реже в культуре.
Соломон Волков: Вы сказали викторианская, Плисецкую ни под каким видом в викторианскую эпоху не вписать.
Александр Генис: В викторианской эпохи жил и Оскар Уайлд.
Соломон Волков: Ну разве что. В эти 60-е годы Плисецкая собой олицетворяла смелость, рамах. Ее Вознесенский назвал “Цветаевой танца”, и правильно, она была такой. У нее спрашивали: вы столько танцевали умирающего лебедя, наверное, вы себя с лебедем сопоставляете? «Нет, - она сказала, - я себя чувствую Кармен». Потому что эта стала ее любимой в итоге ролью. Она все танцевала гениально, она была великой балериной, но по сути своей, по натуре своей, мы с вами говорили о том, что за каждым творчеством читается лицо автора, вот за творчеством Плисецкой мы видим лицо Кармен.
Александр Генис: Соломон, как творчество Плисецкой читается в контексте русского балета, с точки зрения истории русского балета?
Соломон Волков: Во-первых, она уникальна, ничего подобного Плисецкой не существовало ни до, ни после, она вся порыв. Уланова, например, другая легендарная балерина — это олицетворение тихой, скромной, психологически насыщенной женственности.
Александр Генис: Вы знаете, она как раз - лебедь. Статуэтка была у моей бабушки — фарфоровая Уланова. Я так всегда и представлял себе, что она фарфоровая.
Соломон Волков: И она такой была в жизни. Причем интересно, что Уланова выстроила себя, она начинала как сорванец, любила бегать с мальчишками, залезала на заборы, черт знает что. Но потом ее творческая судьба сложилась так, что она вылепила себе такой образ, и они в жизни вела себя так же. Большего контраста, чем Плисецкая, вообразить себе было нельзя. Из-за этого в их отношениях возникала некоторая напряженность, о чем не говорили, но в разговорах с Майей Михайловной как раз мы этой темы касались. Плисецкая этого не стеснялась. Она дала знаменитое интервью в 1974 году для «Литературной газеты» и там были следующие строки: «Недавно я смотрела еще один фильм о балете, снятый лет 20 назад, там в одном из номеров диктор говорит: «Смотрите, как потрясающе». А мы видим корявые движения балерины, просто пародию на балет, и это ничего кроме смеха, причем громкого, не вызывает. А в другом эпизоде мы смотрим трепетную такую-то в такой-то партии, а я вижу бледный недопеченный блин».
Когда это интервью появилось в «Литературной газете», это мне еще Щедрин рассказывал, у него была репетиция в Москве, он готовил свой фортепианный концерт, к нему прибежал абсолютно бледный взъерошенный редактор «Литературной газеты» и сказал: «Вот эти строки насчет недопеченного блина — это что, про Уланову?». Щедрин тогда его успокоил и сказал: «Да нет, нет, это о ком-то другом». Но на самом деле это было об Улановой. Причем самое интересное, что Плисецкая знала цену Улановой, но их отношения к тому времени складывались следующим образом. Плисецкая была очень темпераментным человеком и очень взрывчатым. В 1972 году, когда она показала свой балет «Анна Каренина» на музыку Щедрина, то Фурцева, тогдашний министр культуры, устроила обсуждение этого балета. Все шло к тому, что балет нужно разгромить — такова была официальная установка сверху. Присутствовала Уланова на этом обсуждении, которая помалкивала в улановском стиле. Фурцева обратилась к Улановой: «Вот вы, Галя, скажите, что вы думаете об «Анне Карениной»?». Она как-то замялась. «Нет-нет, - сказала Фурцева, - вы скажите то, что вы мне говорили». У тогда Уланова что-то пробормотала о том, что ну да, это такой драмбалет, мы делали в свое время драмбалеты — это не очень перспективное направление, не очень все получилось. То есть в итоге он высказалась против этого балета. И это, конечно, в тот момент чрезвычайно возмутило Плисецкую. И реакцией на попытку зарубить очень дорогой сердцу и Плисецкой, и Щедрина балет явился ее выпад про “недопеченный блин”.
Александр Генис: Вы знаете, я не вижу в этом ничего удивительного, потому что две великие балерины на одной сцене ужиться не могут, как не могут ужиться два великих писателя, скажем, Достоевский с Толстым или Диккенс с Теккереем, которые дружили-дружили, но все-таки потом сломались. Скажите мне другое: балет — эфемерное искусство, но в наше время уже есть возможность запечатлеть балет. Насколько вклад Плисецкой в искусство может быть передан другим поколениям?
Соломон Волков: Как раз очень кстати ваш вопрос в связи с той цитатой, которую я зачитал. Вообще-то балетные фильмы устаревают. Скажем, даже Анна Павлова, кино несовершенно, и мы вынуждены верить на слово, что это было нечто совершенно неописуемое. В случае с Плисецкой я должен сказать, что пересматривая сейчас ее старые фильмы, убедился в том, что там ничего не устарело. Она пробивается через любые технические несовершенства или выцветшие цвета, если речь шла о цветном кино, Плисецкая поражает по-прежнему. Фильм 1954 года, где Плисецкая появляется во фрагменте из «Бахчисарайского фонтана» производит сногсшибательное впечатление по сию пору. Фильм делался при жизни Сталина, но это такая открытая обжигающая эротика, что ничего подобного в ханжеские сталинские времена вообразить было невозможно. Это до сих пор волнует любого зрителя, не говоря уже о более поздних съемках Плисецкой. Так что фильмы с Плисецкой будут еще долгие-долгие годы потрясать и воодушевлять зрителей. И конечно, одним из самых замечательных фильмов такого рода является фильм «Кармен-Сюита». Фильм, и роль, которая является визитной карточкой Плисецкой.
