Александр Генис: Сегодняшний АЧ завершит новый выпуск нашей новой рубрики “История чтения”, в которой философ АЧ Борис Парамонов делится своими впечатлениями и воспоминаниями о чтении важных - для него и для всех - книг.
В первом выпуске речь шла об Эренбурге. На этот раз наша беседа посвящена чрезвычайно острой работе Томаса Манна “Размышления аполитичного”. В отличии от других сочинений классика, которые очень хорошо известны отечественному читателю, эта книга только что впервые вышла на русском.
Это произошло с чудовищным опозданием. Ведь Манн писал свой опус во время еще Первой мировой войны. О том, как эта книга сочинялась, интересно написал в своих мемуарах сын писателя и сам незаурядный автор Клаус Манн:
“Это документ в высшей степени своеобразный, да, оригинальный, своего рода длинный, мучительный монолог разрушенного войной поэта: с точки зрения литературной ценности — шедевр, с политической точки зрения — катастрофа. Ученик Гёте, Шопенгауэра и Ницше считал своим благороднейшим долгом защитить трагическое величие германской культуры от воинствующе гуманитарной позиции западной цивилизации. (...) Все это стало ему аргументом в пользу пангерманской экспансии и неограниченной подводной войны”.
Вот об этой взрывоопасной книге мы сегодня и беседуем с Борисом Михайловичем Парамоновым.
Борис Парамонов: Я опасаюсь, что выход этой книги по-русски не пойдет на пользу российским читателям, и вообще исказит русский, так сказать, дискурс. В ней много соблазнов для всё еще нестойких русских душ. «Размышления аполитичного» попытаются сделать оправданием нынешнего грубого консерватизма, хотя консерватизм самого Томаса Манна никак не назовешь грубым. Но эта столетней уже давности книга может послужить дополнительным и, что ни говори, сильным, аргументом в пользу нынешних разговоров о загнивании Запада и о русской святости, способной этому загниванию противостоять и, в очередной раз, спасти мир. Проханов, прочитав эту книгу, совсем заговорится.
Дело в том, что войну 1914 года Томас Манна в этой книге растолковал как столкновение двух типов мировоззрения: он увидел в ней столкновение культуры и цивилизации - художественной культуры и рационалистической цивилизации. Германия - колыбель романтической, «музыкальной» культуры, склад ее души - художественный, а романо-англосаксонский Запад представляет рационалистически упрощенную и уплощенную цивилизацию. А на последней глубине мировая война - это столкновение «разума» и «жизни» - эта инспирация у Т. Манна от Ницше.
Александр Генис: Защищая героический и трагический идеал, Ницше говорил, что никто не хочет быть счастлив, если это не англичане, которых в те времена часто звали народом лавочников.
Борис Парамонов: Философски это обосновывается у Томаса Манна так. Жизнь всегда целостна, универсально-конкретна, а разум разлагает эту целостность - и предлагает взамен этому целостному, художественному переживанию бытия абстрактные идеалы рационального знания, науки, и политического устроения в форме гуманитарно-морализирующего демократического прогресса.
Или еще одно противопоставление: не только культура против цивилизации, художество против науки, но и музыка против литературы. Это противопоставление нужно очень заметить и держать в уме. Томас Манн в одном месте вспоминает рассказ Льва Толстого «Люцерн», ту его мысль, что наши моральные суждения - это линии, проводимые по воде. А на воде никакие линии не держатся, океан их поглощает.
Александр Генис: Можно вспомнить Блока, сказавшего о гибели «Титаника»: есть еще океан.
Борис Парамонов: Вот-вот, совершенно верно! Вообще русских параллелей сколько угодно можно найти к «Размышлениям аполитичного». Это и опасно, потому что соблазнительно, прельстительно - в старинном значении слова прелесть, то есть соблазн. Это потому, что русский тип сознания и русские культурные достижения лежали больше всего в области художественного творчества. И Томас Манн часто в этой книге сетует на то недоразумение, что художественно цельная Россия в этой войне оказалась на стороне рационалистической цивилизации Запада, тогда как ей самое место быть в союзе с Германией.
Александр Генис: Между прочим и Солженицын не раз это говорил, касаясь темы первой мировой войны.
Борис Парамонов: Да, но при этом в обеих мировых войнах России пришлось сталкиваться с Германией, а в союзе она была с Западом.
Александр Генис: Борис Михайлович, тут нужно сказать главное: Томас Манн не считал Германию западной страной.
Борис Парамонов: Да, и я был крайне удивлен, можно сказать ошарашен, впервые найдя эту мысль в «Размышлениях аполитичного». Если Германия не Запад, так что тогда Запад? И тут, конечно, был не прав Томас Манн, а не мы в своем простецком удивлении.
Дело в том, что он, как сам позднее признал, проспал (его слово) превращение старинной бюргерской музыкально-ориентированной Германии в страну жесткой цивилизаторской выучки и организации. А враги Германии это очень заметили, в том числе и в России. Была такая статья молодого философа Владимира Эрна «От Канта к Круппу». Или великолепная статья Сергей Булгакова «Человечность против человекобожия», или книга Розанова «Война 1914 года и русское национальное сознание». Культурно-музыкальная душа Германии в противовес грубой рациональной цивилизации Запада - это была устаревшая к 1914 году мысль.
Александр Генис: И все же Томас Манн, упоенный романтической версии антибуржуазной тевтонской цивилизации, удивляется и не перестает сетовать на то, что страна Толстого и Достоевского в одном ряду с западной цивилизацией и против родственной в глубине Германии.
Борис Парамонов: Вот как он пишет об этом: (я цитирую):
«Только политик, то есть некто, доводящий до абсурда значимость политических систем управления, может понимать самодержавие и демократию как антитезы в человеческом смысле, - только тот, кто не знает, что истинная, то есть человечная, демократия - это дело сердца, а не политики, братства, а не свободы и равенства.
Разве русский - это не наиболее человечный из людей? Разве его литература - не наиболее из всех гуманна? В своих сокровенных глубинах Россия всегда была демократической, сильнее - христианско-коммунистической, то есть расположенной к братству страной, - и Достоевский, кажется, думал, что патриархально-теократическое самодержавие представляет собой лучшую политическую систему для демократии, чем социальная и атеистическая республика.
Для меня нет сомнений, что немецкая и русская человечность ближе друг к другу, чем Россия и Франция, и несравненно ближе, чем Германия к латинскому миру - ибо ясно, что гуманность религиозной чеканки, основанная на христианской мягкости и покорности, на страдании и сочувствии, ближе к той гуманности, которая всегда стояла под знаком человечной космополитически-бюргерской культуры, чем к той, которая основана на политических страстях». (Конец цитаты).
Вот эта формула «наших» совсем собьет с пахвей. А ведь как понятна, в чем ошибка Томас Манна: он некритически прочитал “Дневник писателя” Достоевского, не понял, что в нем он строил русский миф о добром мужике Марее и о христианских наклонностях русской психеи. А в “Дневнике писателя” Достоевский говорит неправду, точнее - маскирует этим мифом открывшиеся ему в художественном творчестве духовные бездны. Но вот в революции 17 года мужички за себя и постояли, как говорил сам Достоевский, когда судил трезво, а не опьянялся собственными мифами. Он же знал в глубине души, а не в идеологических маскировках, что русский человек может быть страшным.
Александр Генис: А ведь в том же “Дневнике писателя” Достоевский говорил, помните, о мужике, который стрелял в причастие.
Борис Парамонов: Да, и вот тут истина у Достоевского. Он страшный и страшное открывает: “широк человек, я бы сузил. Вот он и сужал - самого себя - в Дневнике писателя. Томас Манн неправильно прочел эту вещь.
Но вот что еще интересно - и первостатейно интересно. Томас Манн не может пройти мимо того факта, что он сам - писатель, то есть человек духа, а не оргийный певец стихий, не «музыкант», подпадающий Дионису. И поэтому литература становится у Томаса Манна моделью демократической политики, ибо литература, это разум, это ирония и скепсис, она не знает окончательных решений. Так и литература не знает единой истины, она не встает ни на чью сторону, и в литературном произведении всегда прав тот человек, который в данную минуту говорит.
Александр Генис: Литература полифонична, как объяснил Бахтин.
Борис Парамонов: И не только у Достоевского! Томас Манн подкрепляет такое толкование литературы цитатой из Шопенгауэра. И вот он говорит, что как не может быть радикальной политики, так не может быть консервативного писательства.
Вообще что такое консерватизм? Это ни в коем случае не идеология, а «эротическая ирония интеллекта» - вот такая формула у него. Эротический здесь значит приемлющий вне оценки.
Александр Генис: Получается, что он в конечном итоге встает на сторону своего брата Генриха, которого критиковал в “Размышлениях аполитичного” под именем «литератора от цивилизации». Это надолго поссорило братьев, но примирил их нацизм, от которого они оба бежали в Америку.
Борис Парамонов: И ведь как значимо, что поздний Томас Манн, столкнувшийся с опытом фашизма, уже стал говорить, что политика должна быть непременной компонентой культуры.
Но эта мысль имплицитно присутствует и в “Размышлениях аполитичного”. Томас Манн двоится, он всё-таки не теряет иронии. То есть ему этот цикл мыслей в конце концов повредить не может. Но вот нынешним российским горячим головам очень даже может. Надежда на то, что эта тонкая книга окажется им не в подым.
Александр Генис: А мне кажется, что сама история расправилась с аргументами Манна в этой опасной книге.
Борис Парамонов: Конечно! Тут вот какой аргумент надо выдвинуть и не забывать. почему Германия и Россия, обладавшие столь превосходящим стилем культуры над рационалистической цивилизацией, обе пали жертвами тоталитаризма, а Запад устоял и победил как фашизм, так и коммунизм, причем последний отнюдь не в войне?
Я бы здесь вспомнил одну мысль Аверинцева, сказавшего, что судить о культурах нельзя вне оценки их конкурентных способностей. Кто побеждает конкурентов, тот и выше. А в двадцатом веке победил именно цивилизаторский, политический, прагматический Запад. Боюсь - вернее надеюсь, - что российские романтики в 21-м веке не возьмут реванша.
