Иван Толстой: Кирилл Викторович Хенкин, скончавшийся в Мюнхене 5 мая этого года в возрасте 92-х лет, был одним из оргинальнейших людей, которых я когда-либо встречал. Оригинальным, умным, беспощадным. Его называли мономаном, во всем на свете видевшим происки КГБ, человеком с идеей-фикс, но, в конце концов, он многих научил смотреть на мир иначе, чем прежде. Обучить новой оптике читателей и слушателей – наивысшее, чего может достигнуть журналист, писатель, документалист.
Во всяком случае, я его поклонник. Увы, на магнитофон мне Кирилла Викторовича записать не пришлось, но в сегодняшней программе о нем расскажут те, кто знал его лучше меня.
Начнем с краткой биографии, которую написал и читает бывший сотрудник Радио Свобода Денис Пекарев. Запись 91-го года.
Денис Пекарев: На обложке книги «Русские пришли» - портрет красивого, светловолосого человека с лукавым и пристальным взглядом. «Кирилл Хенкин, - написано там, - обладает мужеством и честностью, быть может, самого редкого типа - мужеством и честностью мысли аналитической и беспощадной». Верно. Но и простым мужеством и честностью тоже. И потому он воевал в Испании, хотя его туда никто не посылал, ушел через Пиренеи в Интернациональную бригаду Домбровского, бросив надышанный Париж и учение в Сорбонне. Поэтому, выгнанный из органов в штрафбат и уцелевший, отказался с ними сотрудничать, когда через несколько лет о нем вспомнили. «Взял пару чистого белья и пошел отказываться», - пишет Кирилл Хенкин, позже посмеиваясь над своим страхом.
Биография его уже как бы сама по себе факт литературы. Сын русской дворянки Елизаветы Нелидовой и еврея актера Виктора Хенкина, Кирилл Хенкин родился в Петрограде в 1916 году. В 1923-м семья уезжает через Прагу и Берлин, одновременно с Мариной Цветаевой и ее дочерью Ариадной, в Париж, где Кирилл и закончил Сорбонну по сравнительному литературоведению. В 1937-38 годах – Испания, 13-я Интербригада, в 1939-40 все трое – Елизавета Алексеевна, дочь генерал-лейтенанта царской армии, познакомившаяся с мужем в легендарном театре Балиева «Летучая мышь», Виктор Хенкин (пластинки с его песнями еще помнит старая эмиграция) и Кирилл, свежеиспеченный доктор филологии, едут в Соединенные Штаты. Кирилл преподает в колледже французскую литературу, ведет семинар по прозе Марселя Пруста, и быть бы ему благополучным университетским профессором, если бы не неожиданное, непреодолимое желание матери вернуться на родину. Пришлось ехать. Во Владивосток, из солнечной Калифорнии, в страшном 1941-м году. «Мне казалось, я опустился на дно и все не могу набрать воздуха», - позже напишет Кирилл Хенкин.
Война. И доблестные органы берут на службу в Отдельную мотострелковую дивизию особого назначения молодого человека с тремя родными языками - русским, французским, английским. Авось, пригодится. Его учителем радиодела и шпионских наук становится человек, который будет впоследствии известен под именем Рудольф Абель. Они подружились, и Вилли Фишер – подлинное имя Абеля - научил наивного иностранца, который все никак не мог одолеть науку морзянки, как выскочить из системы, которая обычно цепко держит и неохотно отпускает. Но органическая несовместимость была слишком очевидна. Кирилла выкидывают из НКВД, немедленно призывая на фронт. И сгинуть бы ему в штрафбате, если бы не вмешался добрый ангел его судьбы. Сам Хенкин ничуть не сомневается в реальности своего ангела-хранителя. Этот ангел тогда выглядел распоряжением с самого верха немедленно создать Военный Институт иностранных языков - срочно нужны были переводчики. Их искали в лагерях и тюрьмах по всем углам страны. А потом пошло.
После ВИЯКа - Французская редакция Московского радио, где Кирилл отбарабанил 20 лет, перелопачивая, как он сам говорил, дерьмо с одного языка на другой. Затем - Прага, журнал «Проблемы мира и социализма», высылка оттуда вместе с женой Ириной Каневской 26 августа 1968 года за «непонимание дружеской помощи, оказанной 21 августа народу Чехословакии».
Далее - год сидения в отказе, год, принесший близкое знакомство и дружбу с Андреем Сахаровым, который написал о Кирилле Хенкине теплые слова в своих недавно опубликованных воспоминаниях. В 74-м году Кирилл Хенкин начал свой пусть во вторую эмиграцию, назад на Запад. Он стал политическим обозревателем Радио Свобода в Мюнхене, в 81-м году. Уйдя на пенсию, написал три книги: о своем друге Рудольфе Абеле (Вилли Фишере), она называется «Охотник вверх ногами», тот самый охотник, что прячется среди ветвей и оленьих рогов на детской загадочной картинке, «Штрихи к царскому портрету» - об Андропове, и, наконец, последняя книга - о трех волнах русской эмиграции, «Русские пришли».
Иван Толстой: На Свободе, штатным сотрудником, Хенкин проработал всего несколько лет, в начале 80-х выйдя на пенсию, но он продолжал время от времени появляться у нашего микрофона с комментариями, полемикой и интервью. Вот одна из записей – политическая оценка советско-египетских отношений. 1974-й год. Архив Радио Свобода.
Диктор: В передаче на арабском языке Московское радио заявило, что без помощи Советского Союза Египет и Сирия не смогли бы обеспечить себе успех в последней войне, и что СССР никогда не противился применению силы арабами. Это сообщение проанализирует Кирилл Хенкин.
Кирилл Хенкин: Похожих заявлений Московского радио было уже немало. А роль Советского Союза в последнем ближневосточном конфликте достаточно хорошо известна. Что сегодня вызвало такое напоминание? Посмотрим, что ему предшествовало. 3 апреля Москва назначила в Каир нового посла - Владимира Полякова, занимавшего до этого аналогичной пост в Народной Демократической Республике Йемен. Предшественник Полякова, Владимир Виноградов, подвергся резкой критике со стороны президента Садата. Тот обвинил Виноградова в том, что во время последнего ближневосточного кризиса, в самом начале конфликта, он неправильно информировал Садата о позиции Сирии, утверждая, что она требует прекращения огня, толкая, тем самым, Египет на мирное решение. Если учесть, что египетская пропаганда никогда не представляла октябрьскую войну иначе, как безусловную победу Египта, это звучит как серьезное обвинение. А выступая на днях перед студентами Александрийского университета, Садат предъявил Советскому Союзу длинный счет невыполненных обещаний и подчеркнул, что начал в октябре прошлого года войну с Израилем против воли Советского Союза. Иными словами, Советский Союз пытался лишить Египет победы, сначала не поставляя во время и в нужном количестве необходимое оружие, затем, отговаривая это оружие использовать.
Ворчливый диалог между Каиром и Москвой продолжается уже не первый день. До сих пор, правда, раздражение скрывалось за более или менее обтекаемыми формулировками. Взаимные обвинения, в основном, питаются примерами прошлого. Но в корне раздора, конечно, находится проблема сегодняшнего дня. Советский Союз взывает к благодарности, напоминает о злодеяниях, а египтяне назначают комиссию ученых, которая, в сотрудничестве с американскими специалистами, будет изучать разрушительные последствия постройки Асуанской плотины для египетской экономики.
Московское радио подчеркивает, якобы, полемизируя с западными обозревателями, что всеми своими успехами Египет обязан социалистическому управлению своей политики и намекает, что отказ от нее приведет прямо в ловушку империалистов. А в ответ на такого рода предостережения, Али Амин пишет в каирском официозе «Аль Ахам»: «Благодарность не означает, что мы должны расплачиваться своей свободой и независимостью, что мы должны надевать шубу, когда в Сибири идет снег».
Смысл диалога становится ясным, если сопоставить его с недавними нападками советской печати на ближневосточную дипломатию США. Москва явно опасается мирного урегулирования на Ближнем Востоке, достигнутого без ее участия. Советский Союз, в ответ на попытки арабов вырываться из под его опеки, говорит: вы – наши, вы нам всем обязаны, без нас вы пропадете. И тут же сопровождает свои увещевания напоминаниями о поставках вооружений, о том, что СССР не противился применению силы арабами. Странный довод в разговорах о мире.
Иван Толстой: Еще один политический комментарий – на судебный процесс над чехословацкими правозащитниками. Для Хенкина Прага была близким городом: здесь он несколько лет проработал в редакции журнала «Проблемы мира и социализма», здесь стал свидетелем советской оккупации. В 1977-м у микрофона Свободы ему довелось откликнуться на приговор Отто Орнешту, Иржи Ледереру, Франтишеку Павличеку и Вацлаву Гавелу.
Кирилл Хенкин: Симптоматичен ли этот процесс, и если да, в чем его значение и смысл? Отмечу слова судьи, заявившего, по поводу подсудимых, что они хотели помешать Чехословакии идти правильным путем, на который она вступила в 68-м году. Заметьте, не с прихода к власти коммунистов в 1948-м году, как повторяли десятилетиями, а в 68-м, то есть после прихода советских войск и вступления Чехословакии на путь брежневского ограниченного суверенитета. Это вызывает желание взглянуть на пражский процесс в контексте того, что пишут в Москве и что говорят в Белграде.
Итак, Белград. Говоря о тех же чехах, часто повторяют: неужели они не понимают, что сейчас, когда в столице Югославии идет, как сказали бы советские газеты, «большой разговор» о выполнении положений Хельсинкского соглашения, нельзя столь явно нарушать права человека. Это, пожалуй, верно, но ослабить сегодня преследования инакомыслящих означало бы признать, хотя бы молчаливо, иное, общепринятое толкование прав человека. И тогда позиция стран социализма стала бы уязвимей. На фоне белградской встречи пражский процесс призван напомнить, что эти страны от своего толкования данного понятия не отступят. Назидательный характер процесса проявился, пожалуй, и в относительной мягкости приговоров. Кому грозили десятью годами - дали три. Другим грозили тремя - дали год условно. И создали ситуацию, в которой у многих возникнет искушение сказать: тихо, не надо протестов, не надо требований, а то, чего доброго, никого не выпустят досрочно, а осужденных условно посадят в тюрьму.
И напрашивается мысль, что приговор пражского суда - пробный шар и способ внушения. Будь он более суров, и сопротивление ему было бы решительней. А так - многие скажут: в конец концов, у них там свои законы. Об этом и пишет орган ЦК Коммунистической партии Чехословакии «Руде Право». У нас, мол, нельзя встречаться с иностранными дипломатами, нельзя переписываться с эмигрантами, нельзя передавать им собственные статьи. Нельзя. А почему нельзя? А уж это объяснил на днях в Белграде советский делегат Кондрашов. Тем, кто требовал соблюдения прав человека, он ответил, что относящиеся к этим правам положения Хельсинкских соглашений не распространяются на граждан, враждебных разрядке. Таким образом, если до сих пор защитникам инакомыслящих, которых преследуют в странах социализма, говорили только, что они вмешиваются во внутренние дела, то теперь им бросается косвенно упрек в нарушении духа разрядки. Все это выглядит, как штрихи одной общей картины, целой системы оправданий систематических преследований инакомыслящих.
На этом фоне сделан новый шаг в кампании советских властей против Андрея Дмитриевича Сахарова. Некий Автандил Рухадзе из АПН пишет: «Может ли то обстоятельство, что Сахаров, якобы, действует из лучших побуждений, освободить его от моральной и правовой ответственности за тот несомненный урон, который он объективно наносит обществу, своей стране положительным мировым процессам».
Итак, все слова произнесены. Правовая ответственность, объективный, то есть, определяемый властями, урон и, наконец, положительные мировые процессы, то есть, разрядка. Решение, приятное судом в Праге - столице наиболее ограничено суверенной страны советского блока, - показывает, что наступление на права человека, очевидно, будет продолжаться. Правда, с оглядкой. Так что судьба отдельных борцов правозащитного дела будет во многом зависеть от степени сопротивления произвольному толкованию Хельсинских соглашений.
Иван Толстой: Кирилла Викторовича много лет знал москвич, а ныне мюнхенец, также ветеран Радио Свобода, писатель Эйтан Финкельштейн.
Эйтан Финкельштейн: Говорят, что первое впечатление о человеке - самое верное и самое значительное. Так вот, я и хотел бы начать свое первое впечатление о Кирилле Хенкине с момента нашего знакомства. Оно состоялось в Москве, в 1961 году, на Арбате, на улице Веснина, в Магазине французской книги. Дело в том, что французские книги, как и все остальное в то время, было в дефиците. Я заказал какую-то книгу, получил уведомление, что книга в продаже, приехал туда, и, вдруг, оказалось, что книг этих уже нет. Я стал качать права: как так, я заказал, мне пришло уведомление? Но продавщицы говорят: нет и нет.
И тут подходит ко мне мужчина и говорит: «Если уж вам так нужна эта книга, я готов вам ее уступить. Я ее, во-первых, читал, во-вторых, у меня есть старое издание». В первый момент я подумал, что это, наверное, спекулянт. Это было очень принято - у спекулянтов покупать книги. Я взглянул на него. Человек выглядел очень солидно, был явно из тех, кто умеет носить пиджак. Но самым главным была его речь. То есть не было никакого иностранного акцента и даже дикции какой-то необычной, но в его речи не было советских интонаций.
Я знал эту речь. Дело в том, что в моей семье были люди, так называемые, возвращенцы, то есть те, кто долго жили за рубежом, даже родились за рубежом, а потом, по тем или иным причинам, приехали в Советский Союз. Это была та же самая речь.
Мы вышли с Кириллом, разговорились, потом мы еще несколько раз встречались в том магазине, Кирилл меня расспрашивал, я расспрашивал его. Но так, конечно, это все очень осторожно. Кирилл был не очень многословен, производил впечатление немножко русского барина. А потом он пригласил меня к себе домой. Он жил на Котельнической набережной, в высотном доме, квартира его была тоже необычна, тоже, в некоторым смысле, барственна, была хорошо обставлена, был массивный письменный стол, библиотека. Я брал книги у Кирилла, возвращал ему. Так продолжалось наше знакомство какое-то время.
Потом Кирилл уехал, кажется, в Прагу, и заново я его встретил то ли в 69-м, то ли в 70-м году в каком-то диссидентском салоне. Оказалось, что Кирилл вернулся из Праги, он уже был к этому времени без работы, каким-то образом активничал в диссидентском движении, а я к этому времени был уже то, что называется, отказник. То есть, я подал документы на выезд в Израиль, уже получил отказ, тоже активничал, всеми способами пытаясь добиться этого разрешения на выезд. Кирилл мне сказал, что он тоже хочет уехать, что здесь делать ему совершенно нечего и он собирается подавать документы на выезд. Это был очень сложный для него процесс, там были разные семейные трудности, связанные с его предыдущей супругой, но, тем не менее, он их преодолел, он подал эти документы и, через некоторое время, получил разрешение. Но тут произошло нечто необычное. Кирилла сняли прямо с трапа самолета. Когда он поднимался в самолет, его сняли, и он еще чуть ли не год провел в отказе, и очень много активничал, очень много проявлял всяких инициатив.
И вот здесь я хотел бы рассказать об одной заслуге Кирилла перед диссидентским движением, которая как-то уже забыта. Дело в том, что диссиденты всех мастей - еврейские отказники, религиозные диссиденты, политические диссиденты, - они все встречались с иностранцами. Но встречи носили спонтанный характер, чаще всего по просьбе другой стороны. Кто-то к тому-то приезжал, этот говорил одному, тот – другому, встречи эти случались, но они носили спонтанной характер. И вот Кирилл, будучи профессиональным журналистом-международником, решил, что этому надо положить конец. Надо сделать так, чтобы диссиденты постоянно встречались с западными корреспондентами, устраивал пресс-конференции. Он реализовал эту идею. Начались регулярные пресс-конференции. Он знал английский и французский язык, то есть он каким-то образом поднял уровень диссидентского движения в этом отношении и явился первым, фигурально выражаясь, спикером диссидентского движения. Я думаю, что это и помогло ему быстро уехать, потому что КГБ, конечно, сообразило, что это очень опасно и нехорошо, и решили Кирилла выпроводить, рассчитывая, что таких людей больше не найдется.
Но люди такие нашлись, на его место заступил Александр Гольдфарб, а после отъезда Гольдфарба спикером диссидентского движения был Анатолий Щаранский, который уже получил за это дело солидный срок - 13 лет.
Кирилл, между тем, уехал в Израиль, что тоже его хорошо характеризовало. Он не был таким мелким обманщиком – он говорил: «Раз я подал в Израиль, я должен приехать в Израиль». Я читал, находясь в Москве, его статьи, он работал в русской прессе, статьи его были очень интересные, принципиальные, но совершенно ясно, что в Израиле нельзя было русскому журналисту солидно устроиться и работать, просто зарабатывать на жизнь, и Кирилл оказался в Мюнхене. Я тоже часто слушал его передачи. Он был редактором. Это были очень интересные передачи, действительно, очень интересные. Он чем-то напоминал известного радиожурналиста Анатолия Максимовича Гольдберга.
Но вот прошло много лет, я сам оказался в Мюнхене, читал его книги, читал его статьи, но Кирилл всегда оставался верен себе, он был такой вальяжный господин, барин, но при этом старался углубиться в различного рода процессы, которые происходили в России и в мире, и он всегда был интересен.
Иван Толстой: В сегодняшней программе мы предлагаем нашим слушателям архивные записи Свободы разных лет. Пленка 1981 года. Кирилл Хенкин о Москве первых месяцев войны.
Кирилл Хенкин: Часть, в которой я служил – Отдельная мотострелковая бригада особого назначения НКВД СССР, - не была обычным воинским соединением ни по составу, ни, естественно, по назначению. Там были студенты и преподаватели Московского Института физкультуры, среди них знаменитые бегуны братья Знаменские, старшекурсники МИФЛИ, выпускники Высшей школы НКВД, только что поспешно вернувшиеся из Прибалтики, где они «стажировались», проводя массовые аресты и высылки, были работники минской тюрьмы, были, кроме того, испанцы, насколько помню, целая рота, и какие-то другие иностранцы. Хотя нас занимали хождением по азимуту и стрельбой, главное назначение бригады было другое – находиться под рукой, чтобы из состава бригады, а в ней было два полка, можно было в любой момент набрать либо оперативную группу, либо партизанский отряд. Поэтому были тут физкультурники - как особо хорошо подготовленные, - были во множестве люди, знающие интересующие командование районы, как Белоруссия и Прибалтика, поэтому были тут иностранцы или люди, которые могли за них сойти.
Как единое боевое соединение никто нашу бригаду использовать не собирался. Но мы все-таки жили общей для всей армии жизнью, в лучших, разумеется, чем обычные части, условиях. В октябре 41-го года, может, в конце сентября, нас собрали и зачитали приказ. Суть его сводилась к тому, что для поднятия в рядах войск дисциплины и боевого духа, верховный главнокомандующий приказал из каждого полка расстрелять не то по одному, не то по два человека. Приказ есть приказ. С гауптвахты взяли несколько человек – тех, кто сидел там за пьянку или опоздания - и расстреляли.
Так расправились с теми, кто был посажен, скажем, на 20 суток. Те, кто за такую же провинность получил лишь трое суток, уцелели - им дали какой-то чудовищный срок, и они были отправлены в лагерь. Посаженных на двое суток вовсе не тронули. Подробности забылись, запомнилась суть. Запомнился страх от мысли, что всё - вопрос случая. Замена губы расстрелом была чем-то новым, дополнявшим военные сводки. Дела были явно плохи.
С этого момента атмосфера начала быстро сгущаться. Со станции «Строитель» нас перевели в Москву и разместили в центре города. Мою роту сначала поместили в брошенном посольстве Чехословакии на улице Качалова, рядом с Домом звукозаписи и особняком Берии. Позже весь наш полк собрали в одном здании – в Колонном зале Дома Союзов. Начали поговаривать о том, что бригаде придется выступать как единая боевая часть. Это уже было выражением паники – все равно, что бросить в бой поваров и писарей.
Задним числом принято утверждать, что в те дни в Москве царила суровая собранность. Мне вспоминаются, скорее, признаки панической суеты и растерянности. По долгу службы, я тогда много мотался по Москве с различными поручениями и видел, в какой обстановке смятения и неорганизованности бежали из города различные учреждения, предприятия и просто те, кому была предоставлена такая возможность. Например, некоторые хорошо мне знакомые писатели и актеры. Расположили нас рядом с Кремлем, сообщили, что, ежели враг прорвется в столицу, нам предстоит Кремль оборонять. По правде говоря, мы плохо верили, что это произойдет. То есть, вполне представляли себе возможность прорыва вермахта и прихода немцев, но как мы будем стоять насмерть - рисовали себе смутно, просто потому, что мы к боям, в том числе уличным, подготовлены не были.
Из нашей бригады, в особенности из санчасти, сплошь женской, то и дело забирали людей в школы радистов или подрывников, для формирования оперативных групп, которые должны были остаться в Москве после прихода немцев. Выработался некий стандарт таких групп. Во главе – пожилой человек, старый большевик или многолетний сотрудник органов. Он выдавал себя за пенсионера. При нем – девушка-радистка, по документам - его младшая дочь или внучка, иногда сын, разумеется, липовый, с фальшивыми документами об освобождении от военной службы. Группы эти лепили, как пирожки. Такая подготовка шла во всю.
А наша бригада пока что патрулировала ближайшие к Дому Союзов улицы. Морозы стояли лютые. Мой частый напарник - испанец - носил в кармане брюк термометр для ванной в деревянной оправе, и когда мы возвращались в караульное помещение показывал нам, сколько там, в кармане, градусов, утверждая, что так продолжаться не может. Испанцев наших вскоре, почти всех, отправили в партизанский отряд на Волховский фронт, где большинство из них и погибло.
Как известно, оборонять Кремль нам так и не пришлось, но часть нашей бригады, из тех, кто поосанистей, главным образом, физкультурники, приняли участие в знаменитом параде 7 ноября 1941 года на Красной площади. Говорят, что части, проходившие тогда перед Мавзолеем и лично перед товарищем Сталиным, прямо с парада ушли на фронт. Возможно, спорить не стану. Наши на фронт не ушли. Это, впрочем, не так важно.
Многие гадают, был ли тогда в Москве Сталин. Теперь из истории известно, что был. Я тоже полагаю, что был. Приятели моих товарищей по бригаде охраняли тогда один маленький подмосковный аэродром, где круглые сутки стоял наготове личный самолет Сталина, на котором он бы и улетел, если бы стало совсем худо.
Тогда начали ходить по Москве байки, которые я слышал и позже. Да и вы, вероятно, знаете эту байку. Рассказывали мне ее всегда очевидцы. На площадку трамвая «Аннушка» где-то остановки за две до Кремля поднимался Сталин. Один, без охраны. Не проходя в вагон, он молча стоял на площадке, заложив руку за борт шинели. В вагоне все замирали. В полном оцепенении и гробовом молчании пассажиры проезжали две остановки. На Манежной площади Сталин сходил и медленно направлялся к кремлевским воротам. Вагоновожатый робко трогал. Все долго продолжали молчать, понимая, что были свидетелями исторического события.
Я слышал эту историю несколько раз. Это - как с летающими тарелками: можно не верить в их существование, но нельзя отрицать того факта, что люди говорят, что видели. И когда одно и то же говорят многие и очень разные люди, то сам факт появления Сталина при одинаковых обстоятельствах следует признать.
В том, что это был не Сталин, вряд ли стоит сомневаться. Наверное, актер. Но не исключено, что эта история создавалась и распространялась для того, подтвердить действительный факт, а именно, что Сталин был-таки в Москве, и на Красной площади 7 ноября говорил все-таки он.
Иван Толстой: Военная Москва в воспоминаниях Кирилла Хенкина. Запись 81-го года из архива РС. Опыт работы в КГБ – как он сказывался на взглядах Хенкина, чувствовалась ли в нем его былая профессия? Вспоминает Эйтан Финкельштейн.
Эйтан Финкельштейн: Это очень сказывалось, это было видно, Кирилл действительно рассматривал историю 20-го века сквозь призму кэгэбэшных интриг. С одной стороны, это было интересно, интересно для слушателя, это вносило такой детективный элемент в передачи, которые Кирилл делал, но, по большому счету было ясно, что это все не так.
КГБ, кончено, интриговал, устраивал массу всяких гадостей в мире, но, тем не менее, история двигалась по каким-то другим законам. И это, конечно, сильно обедняло впечатление от статей и идей Кирилла.
Но и в личной жизни, надо сказать, что Кирилл смотрел на людей тоже сквозь эту призму – не связан ли он с КГБ, насколько он подыгрывает органам. Это было действительно несколько неприятно. Но, тем не менее, оставался этот шарм человека широко образованного, человека знающего, что он говорит, знающего не по энциклопедии, а по большому жизненному опыту, по чтению многочисленной литературы.
Иван Толстой: А каков был Хенкин, которого мы не знали? Вне микрофона?
Эйтан Финкельштейн: Кирилл был человеком цельным. И вне микрофона он был таким же, каким был у микрофона. Он действительно интересовался мировыми европейскими проблемами, глубоко, что называется, копал. Связи его с эмигрантской публикой были очень ограничены, потому что, как мы уже говорили, он всегда боялся каких-то сотрудников КГБ, какого-то влияния, в чем-то он напоминал мне внешне и Набокова, может быть, вот такого русского барина.
Он очень интересовался Францией, очень любил Францию, очень любил бывать во Франции, каждый год туда ездил, может, даже, по несколько раз, сотрудничал с разными французскими инстанциями. Он очень был интересен лично для меня своей биографией. Его отец был актером еврейского театра, и все его дяди были актерами, музыкантами. Он очень интересно рассказывал об их молодости, об их успехах и неудачах, о Голливуде, куда очень многие актеры российские уехали. А он был лично знаком со многими знаменитыми людьми. У него в доме висел его собственный портрет Фалька, когда ему было 15 лет, в его доме было много замечательных открыток, он был коллекционер такой страстный. Кирилл, все-таки, надо сказать, держал себя более или менее особняком и не участвовал, с одной стороны, ни в каких грязных интригах, которые были очень распространены в эмиграции, а, с другой стороны, очень интересовался тем, что происходит в России.
Иван Толстой: Эйтан, вспомните, пожалуйста, какие-нибудь отличительные черты Хенкина, манеры.
Эйтан Финкельштейн: Все его отличительные манеры, как ни странно, связаны именно с КГБ. Когда какие-то люди говорили ему, что вот я случайно встретился в очереди у посольства такого-то с тем-то, тут Кирилл вдруг начинал рассказывать: да, на втором курсе Академии КГБ у нас был такой курс, который назывался «Случайные встречи». В общем, он, конечно, был зациклен на этой жизни, это, видимо, произвело на него неизгладимое впечатление, и я думаю, что он с этим и ушел из жизни, с верой в то, что миром правит КГБ и все, что происходит, во всяком случае, в России, это все происходит по велению КГБ, под влиянием КГБ. Он не верил в перестройку, он не верил в новую Россию, он считал, что все это дело рук КГБ.
Иван Толстой: Идея-фикс Кирилла Викторовича встречала не слишком много последователей, тем не менее, и в этом безумии было свое прозрение. Вот отрывок из программы 91-го года. Кирилл Хенкин – об организации перестройки и гласности.
Кирилл Хенкин: Как все в процессе становления гласности, вы, наверное, заметили это, происходило по системе залпов. Какую-то тему выдают на гора, и начинают ее освещать: вот об этом можно, наконец, говорить. Проходит полтора месяца или две недели, три недели - бенц! - новая тема или новая серия выступлений каких-то людей. Был момент, когда руководители КГБ, от областного до республиканского уровня, все примерно в один и тот же день выступили с такими раскованными, свободными интервью местным журналистам. И клялись в чем? Что мы теперь будем чекистскими методами помогать перестройке.
Меня это лично тревожит и настораживает. Что значит «чекистскими методами»? Чекистские методы, в общем-то, всем известны, и если подразумевается отказ от круглосуточных расстрелов в подвалах местных ЧК, так это, действительно, пройденный этап, это уже никому не нужно. Не в этом же дело.
Потом был период, когда тоже был залп такой, синхронный почти что, гебистов-диссидентов, которые, наконец, - не могу молчать, - они рассказывают вещи, которые относятся к далекому прошлому или давно известны на западе, но на одном они стоят все намертво: мы не можем и не будем работать без агентуры, без помощников. Что это значит в такой период, как нынешний в Советском Союзе? Это значит, что нужно освещать любое общественное движение. Значит, если возникает студенческая группа из шести человек, туда нужно внедрить минимум двоих. Я думаю, что сейчас уже изменились аргументы вербовки, с каждым ведется разговор о том, что если мы не будем спасать перестройку, то ей каюк. Давай, парень, вступай, мы тебе поможем, ты сделаешь карьеру, ты будешь политическим деятелем. Естественно, он стареется. Вы живете в стране великих людей – Зубатова, Азефа, Ивана Ивановича Агаянца , мастера дезинформации.
Ведущая (Татьяна Щербина): Напомните, кто это.
Кирилл Хенкин: Вы не знаете, кто это? Это работник Первого управления, когда-то резидент в Париже, который стоял у истоков советской регулярной дезинформационной работы. И, в частности, когда он начинал, он много использовал русскую эмиграцию в Париже. Это я знаю из частных источников
Ведущая (Татьяна Щербина): Просто в России не все читали вашу книгу.
Кирилл Хенкин: Это я так оговорился, просто. Знаете, что у советской разведки, которая, в общем, является продолжательницей великого дела охранки, во многих отношениях сохранилась тенденция: так же, как охранники постоянно не только освещали революционные партии, они же всячески направляли их деятельность. Другое дело, что они донаправлялись до того, что все рухнуло и их же, этих охранников, потом уничтожили. Но традиции остались. То есть, когда возникает политическое движение, нужно в него проникнуть, затеять там дикую склоку, раскол и так далее. Это сейчас, по-моему, по внешним наблюдениям, продолжается с большой силой.
Второе. Устранение политически неугодных людей. Не обязательно непосредственно неугодных. Но это всегда относилось, и, я думаю, что продолжает относиться к арсеналу чекистских методов, в данном случае, борьбы за перестройку. Нет уже нормальной, здоровой, политической борьбы. Страна-то заговорщицкая. Когда говорят, что власть в руках КГБ, я не совсем в это уверен. КГБ – основное оружие этой власти, которая сама по себе заговорщицкая, и методами заговорщицкими, закулисными методами манипулирования, закулисного влияния пытается направлять события.
Иван Толстой: Как раз в перестроечное время с Кириллом Викторовичем в Мюнхене познакомился мой коллега Дмитрий Волчек.
Дмитрий Волчек: Кирилл был самым несоветским русским стариком, которого я встречал в своей жизни. Мы познакомились в 89-м году, мне было 25 лет, ему – за 70; его ровесники в Советском Союзе хмуро стояли в очередях с талонами на сахар и водку, а Кирилл в кремовом пиджаке ездил по Мюнхену на Мерседесе-кабриолете. Таких людей я никогда не видел. Кирилл и его жена Ира были гедонистами и либертенами. В них совершенно не было эмигрантской скукоженности, они жили весело и вкусно, и с удовольствием показывали мне свой Мюнхен – магазин деликатесов “Кифер”, бутики на Театинершрассе, плюшевый французский ресторан «Пьеро». Помню, сколько возмущения вызвал Ирин очерк о фестивале пирожных: как можно рассказывать такое советским людям, которые стоят в очередях за хлебом (дело было в голодном 90-м году)! Я ее замысел одобрил – о чем же говорить голодным, как не о еде. Помню Ирин рассказ о том, как они с Кириллом уезжали из Советского Союза – разрешение было получено, они продали абсолютно все вещи, и вдруг из ОВИРа пришло письмо о том, что выездная виза аннулирована. У Иры из обуви остались только летние туфли на высоком каблуке, а уже начиналась зима, и Ира в этих туфельках, утеплив их газетами, ходила по ледяной Москве, обивала пороги учреждений, уверенная, что не выпустят никогда. История с хорошим концом, но все равно жуткая – в списке советских злодеяний, который наверняка составлен в небесной канцелярии, должно найтись место и для этих замерзших ног.
Что означал овировский сбой, и почему Кирилла вообще выпустили, я не знаю. Его книга “Русские пришли” посвящена играм Лубянки с третьей волной эмиграции. Многие считали его рассуждения о том, что среди эмигрантов полно сотрудников спецслужб (чуть ли не две трети), безосновательными. Говорили, что он намеренно искажает факты, дабы привлечь к книге внимание. Но это не так. Кирилл был действительно убежден, что всюду и за всем следят советские агенты, не сомневался, что его мюнхенский телефон прослушивается, и для разговоров – даже самых невинных – выбирал тихие садики. В ту пору, в конце 80-х, конечно, невинных бесед и не было: любая так или иначе переходила на политику. Кирилл, биограф Андропова, был убежден, что Горбачев воплощает давний план, разработанный на Лубянке. Он всегда давал понять, что знает гораздо больше, чем говорит, и что у него есть основания быть осторожным. В 90-е годы он начал писать мемуары, об их судьбе я ничего не знаю, но надеюсь, что эти записки мы когда-нибудь сможем прочесть. Конечно, я расспрашивал его о Париже 30-х годов. Я тогда впервые опубликовал в СССР “Роман с кокаином” и пытался найти следы загадочного М. Агеева, а Кирилл был знаком с Лидией Червинской, поэтессой, которая общалась с подлинным автором - Марком Леви. Да что там Червинская - он знал Цветаеву и Сергея Эфрона! – это казалось совсем невероятным. В 2004-м году вышли дневники Георгия Эфрона, сына Цветаевой; он пишет о своих парижских друзьях, тоже вернувшихся в Россию – Дмитрии Сеземане и Кирилле Хенкине. Приятели мальчика, погибшего на войне, выжили в сталинском СССР, снова уехали на Запад и благополучно дожили до 21 века – настоящие баловни судьбы. Мур пишет о своей первой московской встрече с Кириллом, только что приехавшим из Франции. Я позвонил Кириллу и прочитал ему строки из дневника его друга, написанные 65 лет назад. Это был наш последний разговор.
Иван Толстой: Я позвонил в Париж давнему другу Кирилла Викторовича и почти сверстнику его Дмитрию Васильевичу Сеземану, также вернувшему перед войной из Франции в Советский Союз, также сделавшему знание французского языка своей профессией, также уехавшему в брежневские годы в повторную эмиграцию.
Дмитрий Сеземан: Смерть Кирилла Хенкина была для меня большим и искренним огорчением. Мы с ним были знакомы несколько десятилетий. Сразу по окончании войны я оказался в Москве и поступил на работу на Московское радио, и там я познакомился с Кириллом Викторовичем. И с тех пор у нас сложились и сохранились, можно сказать, 40 лет отличные дружеские отношения, хотя мы были очень разные. Я в нем очень ценил, во-первых, острый ум, а во вторых, несколько саркастический взгляд на мир, который мне всегда очень импонировал, ясный, такой ничего не прощающий взгляд на мир, но на все смотрящий с некоторым благодушием. И я в нем ценил очень широкую, большую культуру. Он, например, очень хорошо знал всю англосаксонскую культуру - английскую и американскую, чего я о себе сказать никак не мог. Профессионально я очень многому у него научился.
Иван Толстой: Дмитрий Васильевич, а какие были у Кирилла Викторовича привычки?
Дмитрий Сеземан: Для человека, живущего в Советском Союзе, у него были такие забавные… Он очень ценил элегантность одежды. И когда это стало возможным, он через каких-то знакомых заказывал себе какие-то костюмы то ли в Берлине, то ли еще где-то. Это меня всегда очень забавляло. И потом он очень любил автомобили. Вот это у него была страсть. Он любил автомобили, показывал мне какие-то картинки, к которым я был абсолютно равнодушен, но у него они вызывали, я бы сказал, положительные эмоции.
Иван Толстой: Что он искал в путешествиях?
Дмитрий Сеземан: Во-первых, он любил путешествовать, как мы все любили путешествовать. Но когда стало возможным, когда он уехал из Советского Союза, его все интересовало, но чтобы у него были такие порывы открывателя, я бы не сказал, это не было чертой его характера.
Иван Толстой: Когда Вы разговаривали в последний раз?
Дмитрий Сеземан: Последний разговор был сравнительно недавно, он мне звонил уже после смерти Иры, по такому техническому, материальному вопросу. Его беспокоило, что у него оставалось мало средств к существованию, и он интересовался, возможно ли переиздать его книгу, которая когда-то вышла в Париже, просил меня связаться с человеком, который был его переводчиком, что я и сделал. Вообще это, насколько мне известно, ни к чему не привело, и он скончался до того, как что-нибудь можно было сделать.
Иван Толстой: О какой книге идет речь?
Дмитрий Сеземан: Книга воспоминаний, которую переводил некто Решак. Я забыл заглавие ее. В общем, первая книга, не об Абеле, а другая, книга воспоминаний.
Иван Толстой: Она по-русски не существует, нет?
Дмитрий Сеземан: Нет. По-моему, нет. К современной России, как мне кажется, это не имеет отношения. Современная Россия мало интересуется такими вещами, у нее столько забот нынешних, что то, что нам кажется очень важным, что происходило в последние годы советской власти, что происходило в эмиграции, диссидентстве, сейчас у меня такое ощущение, что это мало кого волнует в России. Но, может быть, я ошибаюсь. Я недостаточно компетентен.
Иван Толстой: Спасибо большое, Дмитрий Васильевич!
Дмитрий Сеземан: Абсолютно не за что, я могу только повторить, что мне его будет до конца недоставать, поскольку мне очень нравился его скепсис и способность утихомирить всяческий энтузиазм. Это мне очень помогло сохранить какую-то ясность ума.
