Дмитрий Волчек: Наш гость – Кристина Курчаб-Редлих, польская журналистка, много лет проработавшая в России. Кристине Курчаб-Редлих повезло – она оказалась в интереснейшей стране в интереснейшее время, стала свидетелем фантастических перемен. Неудивительно, что вышедшая в прошлом году в Варшаве книга, в которой она рассказывает о своем российском опыте, разошлась большим тиражом – более 10 000 экземпляров - и получила две награды: "Книги осени 2007" и престижную награду имени философа и правозащитника Юзефа Тишнера. Фрагменты из книги «Головой о кремлевскую стену» специально для нашей программы перевел Андрей Базилевский.
Диктор: «Я - журналистка. Меня, прежде всего, интересуют факты. Я должна сосредоточиться только на них, глубоко спрятав эмоции. Ничего не выходит. Россия - центрифуга эмоций. В политике и повседневной жизни. Здесь, где потоки вина и слёз, крови и водки сливаются в реку, омывающую каждый день, бесстрастное описание - фальшь. А фальши я стараюсь избегать.
По образованию я юрист. Из всей юриспруденции меня интересует не столько создание законов, сколько их применение. Справедливость. Категория необычайно редкая в отношениях между властью и народом. Разве, когда пишешь об этом, можно сохранить изящную дистанцию?
А еще я просто человек, который, живя в России много лет, соединил свою судьбу с судьбой ее жителей, был среди них, а не где-то снаружи, в искусственных анклавах для иностранцев. Моим главным источником существования были гонорары за статьи. С 1997 года, когда меня приняли на работу в телеканал “Польсат”, я получала 500 долларов в месяц как компенсацию за аренду квартиры. Это всё. Ничтожные доходы сближали меня с моими небогатыми соседями. Я ездила в том же метро, на тех же поездах, что обычные россияне. Лежала в их обычных больницах. Бывала - не как журналист, а как простой гражданин, - в отделениях милиции, представала перед судом. Поэтому моя судьба - часть их судьбы. Поэтому я так хотела, чтобы это была хорошая судьба.
Дирекция телеканала, с которым я сотрудничала, относилась к известиям из-за границы, как к пятому колесу у телеги, и не любила вкладывать в них средства. У меня даже не было камеры. Время от времени удавалось выпросить денег, чтобы нанять оператора на месте, в Москве. Я всегда приходила в восторг, наблюдая работу российских коллег. Не только потому, что, как правило, это были хорошие профессионалы (хотя я нанимала самых дешевых), но и потому, что они вкалывали, как роботы. Без перекуров, без перерывов на кофе и обед.
Они были очень русские: словно не чувствовали мороза и жары, усталости, голода. Работа должна быть сделана, значит, ее делают, вот и всё. Они были надежны и пунктуальны. И - как настоящие русские - никогда не жаловались. Нет машины? Едем в метро. И спокойно забрасывали на плечо тяжелое операторское снаряжение.
Работая с ними, я смогла понять феномен расцвета российской рыночной экономики. Во всяком случае, там, где эта экономика зависела от находчивости и трудолюбия обычного человека. Там, где государство меньше всего ему мешало. Вот если б отнять Россию у бюрократов и отдать обычным, работящим - как мои коллеги операторы - россиянам, это была бы страна с молочными реками и кисельными берегами. Только... если б эти обычные, работящие россияне сами немедленно не захотели стать бюрократами».
Дмитрий Волчек: Кристина, когда начался ваш роман с Россией? Ведь это, наверное, можно назвать любовным романом?
Кристина Курчаб-Редлих: Да, это очень сложный любовный роман, в котором я себя чувствую брошенной Россией. Я в первый раз приехала в Россию в 1987 году и провела там один месяц. Это была шоковая терапия. Я, тоже гражданка социалистической страны, вообще не представляла себе, что может существовать что-то такое, что я увидела тогда. И я очень хотела вернуться, чтобы понять, какие эти люди, которых я там увидела – серые, грустные, не очень-то приятные - какие они, в действительности, есть.
Дмитрий Волчек: Кристина, что вас потрясло тогда – нищета, коммунизм? В 1987 году был как раз подъем, перестройка, люди были так воодушевлены и надеялись на лучшее будущее. У меня как раз об этом периоде замечательные впечатления.
Кристина Курчаб-Редлих: Все прекрасно, кроме одного. Я не представляла себе, все-таки, что власть может до такой степени пренебрегать народом, людьми, что они до такой степени подчинены власти, что они так ужасно боятся этой власти в лице милиционера. А другое, мне очень неприятно это говорить, но это правда, это ужасная грязь, которую я видела и которая исчезала на моих глазах потом, когда я вернулась в Россию. И, может быть, только те, которые видели эту грязь, этот беспорядок, эти задворки, полные заброшенных холодильников, шин и других дел, только эти люди могут оценить, как поднялась Москва, как она изменилась, как изменились люди, как изменился подход к жизни.
Дмитрий Волчек: Кристина, а в Польше в конце 80-х годов не так было? Я имею в виду отношение народа и власти. Ведь оно было примерно таким же. Разруха, уныние и нищета тоже были довольно неприглядными.
Кристина Курчаб-Редлих: Это было все только относительно. Я не ощущала ни такого страха перед милицией, ни такого страха перед властью. Мы воспринимали наш социализм не так серьезно, у нас никакого настоящего коммунизма и не было, нас никогда не подготавливали к войне, у нас в школах не очень серьезное было, если вообще было, военное воспитание, я никогда в жизни не держала в руках автомата. Нас не настраивали так против Запада. Все эти разговоры о «гниющем Западе», конечно, мы воспринимали с юмором. Польша тоже находилась за железным занавесом, только он был с большущими дырами. И через эти дыры проходил какой-то воздух свободы. Мне повезло, потому что я уже в конце 60-х годов поехала совершенно случайно в Париж. Родители-то думали, что я там останусь. Конечно, это был шок, но не такой, какой я пережила, спустя годы, Москве.
Дмитрий Волчек: Итак, вы приехали в Москву в 1987 году. А второй раз, когда?
Кристина Курчаб-Редлих: Мой муж, выпускник Ленинградского университета, был корреспондентом, журналистом. Он не один раз был в Советском Союзе, как корреспондент, и он очень сильно переживал перестройку. Тогда я к нему приехала на месяц. Потом мы вернулись в Польшу, а спустя три года попали туда обратно. Он уже - как корреспондент польского телевидения, а я - с ним. Потом мужа отозвали, но я осталась, я уже не могла уехать из России, потому что я что-то начинала понимать, но я хотела все это осознать, понять до конца. А уж умом Россию не понять.
Дмитрий Волчек: Сколько же лет вы провели в России, в общей сложности?
Кристина Курчаб-Редлих: Четырнадцать с маленьким гаком.
Дмитрий Волчек: И какая-то часть этого времени прошла в Чечне?
Кристина Курчаб-Редлих: БольшАя часть. Я попала в Чечню в 1997 году в первый раз надолго, я там жила почти два месяца. Это совершенно другой мир. После войны это все, конечно, сильно потрясло, тем больее, что я очень хорошо помню и рассказы моих родителей, и все, что происходило и во время войны, и после войны в Польше. И эта картина разрушенного Грозного очень сильно наложилась на картину разрушенной Варшавы. И вообще, я же из этого поколения - я родилась вскоре после войны. Я очень хотела дать себе ответ на вопрос ПОЧЕМУ. Почему все это произошло, почему все эти люди такие. То, что очень сильно на меня повиляло тогда, в 1997 году, это отсутствие ненависти у чеченцев к русским. Они с большим сочувствием рассказывали о призывниках, о бедных молодых парнях, голодных и брошенных там, как пушечное мясо. И ненависти там не было. Она потом родилась, годы спустя, во время другой чеченской войны. Но тогда я этого не наблюдала.
Диктор: «Был август 2002 года. Зухра объявила: “Завтра едем в Грозный”. Обрадовалась я больше или испугалась? Журналистам разных стран мира и России сказали тогда: “Стоп! Въезд в Чечню только с разрешения Кремля”. То есть въезд невозможен, если хочешь говорить правду. Андрей Бабицкий, корреспондент американского Радио Свобода, хотел говорить правду. За это его и били в Чернокозове, самом зловещем в ту пору (начало 2000 года) лагере пыток. Устрашающий пример подействовал. Журналисты перестали ездить в Чечню. Решаются на это немногие. “Антитеррористическая операция” Москвы убивает покинутую телекамерами республику в информационной тишине. Чечня умирает в одиночестве. Ведь кто не умирает на экране, тот - для мира - не умирает вообще.
И все-таки я хотела увидеть Грозный. Собственными глазами убедиться, мог ли город, уже убитый в 1997 году, когда я его фотографировала, стать еще более мертвым. Могут ли еще плакать те женщины, которые после первой пацификации Чечни в 1994-1996 годах (называвшейся “наведением конституционного порядка”) говорили, что выплакали уже все слёзы.
Ингушско-чеченская граница. Знак “Стоп”. За ним надпись: “Стреляем без предупреждения”. Бетонные блоки и спирали колючей проволоки почти перегораживают дорогу. Дальше - укрепленное строение, мешки с песком, между ними видны стволы автоматов. Над строением российский флаг, печально обвисший в сентябрьском зное. Солдат человек двенадцать, все вооружены до зубов. Мы проезжаем через армейский блокпост.
Машина лавирует между бетонными блоками. Останавливается. Приближается солдат. Водитель выходит. Протягивает документы. Оба идут к багажнику. Под его поднятой крышкой всякое может случиться. Если водитель не понравился солдату или вложил в документы меньше денег, чем предусматривает установленная на блокпосту такса (минимум 50 рублей, то есть около двух долларов, что для людей, годами лишенных работы, сумма очень большая), то солдат подбросит в багажник гранату или патроны и объявит водителя боевиком. А это - смерть. После страшнейших пыток. Водитель отдаст все, что у него есть, лишь бы солдат забрал эти “доказательства вины”. Иногда забирает.
Пока один из солдат проверяет водителя, другой просовывает голову в машину. “Документы”, - бросает он и в мою сторону. Меня кидает в озноб, я мало похожа на чеченку и у меня нет надлежащих документов. Кидает в озноб, хотя я понимаю, что я под особым покровительством. Одетый в камуфляж немногословный молодой человек с печальными карими глазами, друг нашего шофера Руслана, - обладатель охранной грамоты, облегчающей передвижение по Чечне. Русский долго рассматривает документ и, помедлив, возвращает его. Мы двигаемся с места. “Что это за удостоверение?” - спрашиваю я. Печальные глаза обращены ко мне: “Зачем тебе это знать?” Отвратительное чувство. Мне не верят! Но Зухра говорит: “Чем меньше знаешь, тем меньше - в случае чего - скажешь. Я тоже не знаю, как его фамилия. У нас должны быть свои люди и среди них. Иначе риск был бы еще больше”.
“В случае чего...” Это невозможно представить. Представить себе можно только боль, которую знаешь. Но что чувствует человек, которому загоняют под ногти клинок или подключают к ушам электропровода под напряжением? Даже если просто втолкнут в сырую камеру и ударят? Откупиться удастся на одном блокпосту, а на втором, на третьем? По дороге в Грозный я насчитала их двадцать пять. На том первом, при въезде, есть компьютер. Данные документов пропускают через базу. И можно услышать: “На выход! Вы в розыске!”
Госпиталь в Назрани, крупнейшем городе Ингушетии. Проскальзываю вместе с родственниками тридцатилетнего Мовсара. Худое, бледное лицо, огромные, потухшие черные глаза. В конце июня его вместе с отцом забрали из Чечен-аула. Натянули им на головы - как всем - черные пластиковые мешки. Руки связали за спиной. По прибытии в пункт назначения сбросили с грузовика. Мовсар, падая, сломал позвоночник. Потерял сознание. Солдаты решили, что он притворился мертвым, сказали водителю: “Дави его”. Видя, что он не реагирует, прижгли ему пятки сигаретами. Наконец уехали, а он лежал так два дня. Теперь его может спасти только операция за 10 тысяч долларов. И вот Мовсар умирает.
Небольшой лагерь беженцев в местности Ака-Юрт, почти на границе с Чечней. Лагеря должны исчезнуть, беженцы должны вернуться в Чечню, чтоб подтвердить происходящую там нормализацию. Началась акция по ликвидации лагеря. Здесь мир проверяют на “вшивость”: отреагирует ли он? Сейчас декабрь 2002 года. 15 градусов ниже нуля. На блокпосту перед Аки-Юртом - стоп! Солдат с эмблемой ФСБ на рукаве пропускает только обитателей лагеря. Дальше не проникнет никто: ни врачебная помощь, ни представители ООН, ни журналисты. Свидетелей - вон!
Едем кружной дорогой, через ущелья и предгорья Кавказа. То сугробы, то лед. Малейшая ошибка водителя, невезение, авария и... Здесь теперь никто не ездит. Пусто. Мобильные телефоны не действуют.
Осторожно, чтобы не броситься в глаза агентам ФСБ и кадыровцам, перехожу от палатки к палатке. В десятой говорят то же, что в первой: “Мы не хотим уезжать”. Говорят спокойно, тихо. Люди подавлены, у них на горле петля отчаяния и страха. “Лучше умереть, чем вернуться, но куда деваться? Обещают, что там дадут какое-то жилье. Но спасет ли это нас от зачисток?” Потом солдаты выгоняли людей из палаток. Резали брезент ножами. Таранили палатки грузовиками. Что было делать?
В Чечню увозили на огромных грузовиках. Подъезжает очередной грузовик, очередная семья сворачивает палатку... Их дом разрушен, а обещаниям, что их разместят в рабочем общежитии, они не верят, и потому берут палатку.
В транслировавшихся на всю Россию теленовостях показали эти грузовики и жителей лагеря “Иман”. Им самим слова не дали. Корреспондент - на их фоне - разглагольствовал о добровольном возвращении на “нормализованную” родину тысяч чеченских беженцев.
На обратном пути, уже на обычном шоссе, наш мотор закашлял. Что такое? “Ваше счастье, что вы живы. Только потому, что машина новая, - говорят в автосервисе. - Мотор накрылся, могли и на воздух взлететь. Вам подсыпали в бак какой-то химической дряни”».
Кристина Курчаб-Редлих: Когда война начиналась, в 1994-м, я была в Москве, и я об этом очень много пишу в книге. Я слушала, что говорит телевидение, что говорят мои знакомые русские, и я начала просто проверять то, что происходило до 1994-го года в Грозном. Как родилась дудаевская власть, все эти влияния исторические, горбачевские, а потом ельцинские. Меня это очень интересовало, как исследователя. И я провела расследование в этой книге, в главе, которая называется «Геноцид и аплодисменты». И я там прослеживаю по пунктам, по датам, по документам, как родилась дудаевская власть, как это все происходило со стороны Кремля. Я пользовалась, прежде всего, российскими документами, тем, что тогда писали газеты, тем, что я нашла в книгах. И скажу, что вся чеченская тема - это манипуляция Кремля. И я это очень тщательно доказала. Я очень долго работала над этой книгой, потому что очень сильно не хотела, чтобы можно было меня забросить аргументами, что я говорю неправду. Это расследование от «а» до «я». Расследование начала чеченской войны, расследование того, что происходило между 1997-м и 1999-м годом, когда Чечня вроде бы была свободной, что свершенная ерунда, я много пишу об том, что я нашла в документах и что я сама наблюдала, откуда взялся ваххабизм, что это такое, как он там родился. Я жила там два месяца в 1997 году, ваххабитов я там не видела, о них даже не говорили. Откуда-то они вдруг взялись год спустя. Я пишу об этом достаточно подробно, чтобы убедить тех, которые сомневаются и которые, может быть, не доверяют так, как я не доверяла тому, что говорит пропаганда. Я рассматриваю начало всех террористических актов, я пишу там много об этом. Я присутствовала при похищениях: при мне похитили итальянского журналиста, но потом он нашелся. Я стараюсь показать, какие были действия настоящих чеченских бандитов, и откуда они брались, и какие были влияния другой силы. Мне очень глубоко известен бандитизм некоторых групп, но я знаю, как человек из страны, которая прожила войну, что любая война порождает бандитизм.
Диктор: «С тех пор, как Сталин в 1944 году распорядился депортировать вайнахов, он постановил, что такого народа не существует. Десятилетиями старательно уничтожались всякие следы их культуры, касающиеся ее научные открытия засекречивались. Поэтому можно себе представить, как ценен для чеченцев был каждый найденный исторический документ или памятник древней материальной культуры. И чем был для них Национальный музей.
В 1994 году в этой святыне расположился российский генералитет. Приезжали эксперты из Москвы и Петербурга, потом более двух тысяч ценных предметов были вывезены в государственный банк в Москве. Однажды пьяный офицер приказал расстрелять все археологические экспонаты. Экзекуция продолжалась три часа. После шести месяцев грабежей и разорения Музей заминировали и взорвали.
Единственным свидетелем злодеяний в Музее была Халипат Чапанова, старший научный сотрудник, заведующая отделом истории и этнографии. Ее убили вместе с семьей, уничтожили, как последний, ненужный экспонат.
Исса Адгер-Адаев, родившийся в казахстанской ссылке художник и культуролог, последний директор Национального музея в Грозном, с 2000 года живет в Польше. Он написал прекрасную книгу о чеченцах и их культуре “Говорят камни: История и культура чеченцев”, откуда я почерпнула приведенные данные.
Исса - милый, мягкий, теплый человек. Но когда я разговариваю с ним, мне кажется, что я говорю с человеком без сердца. Потому что сердце Иссы разорвалось.
Уже не будет того Грозного, каким его хотели видеть чеченцы - те, кто строил его культуру. Не будет великолепных родовых башен, намеренно уничтожавшихся при коммунизме и подвергавшихся яростным бомбардировкам во время войны.
Не будет Университета. Помню слезы на глазах молодого чеченца, который водил меня по его развалинам (“Знаешь, какой он был старый и красивый?”). Танки, вошедшие в Грозный в 1994 году, сворачивали с главной трассы, чтобы выполнить задание: обстрелять Университет, Институт нефти - старейший в СССР, громадный Педагогический институт с филиалами, Библиотеку имени Чехова... Не будет Национального музея. А ведь по возвращении из депортации, примерно с 1957 года, чеченцы собирали здесь документацию своей культуры, которой несколько тысяч лет.
- Несколько тысяч лет?! Да что ты говоришь! - подтрунивала я над Малидом, рассказывавшим, что история чеченцев насчитывает около восьми тысячелетий, и они происходят от колена Ноева... Теперь мне стыдно вдвойне. Во-первых - потому что Малид говорил правду, во-вторых - потому что, глядя, как они живут в нищете и унижении, в которые их повергла война, я видела их именно такими, как того желал палач, - несчастными и униженными. Поспешить на помощь? Ну, а как же. Кричать об их несчастье? Конечно. Но чтоб вот так, сразу, принять как братьев по цивилизации и культуре... Их обычаи, которые я считала средневековыми, немного смешили и раздражали. Только пожив под одной крышей с Малидом и его семьей, я ощутила к ним уважение и поставила между нами знак равенства».
Дмитрий Волчек: Кристина, почему книга называется «Головой о кремлевскую стену»?
Кристина Курчаб-Редлих: Потому она так называется, что такое ощущение и мое, и, я думаю, всех политиков, которые не знают, как им быть сейчас, как им действовать. Все было понятно, когда была холодная война, что было хорошо, что было плохо. И тогда отношение к Советскому Союзу было однозначное. А сейчас эта политика очень сложная, и они не могут защищать права человека, что должно быть основой демократической цивилизации, не могут этого делать потому, что есть проблема сырья, и они продают душу за сырье. И это все. Поэтому книга так и называется.
Диктор: «Летом 2006 года в Копенгагене была показана фотовыставка о чеченской войне. Большие фотографии, горькие, мрачные, ужасающие. Самые шокирующие были размещены за ширимой. Это готовило посетителя к потрясению. Под снимками организаторы поместили фрагменты репортажей о Чечне, среди них, как оказалось, многие принадлежали моему перу. Потому и меня пригласили в Копенгаген. Открытию предшествовали краткие интервью на телевидении, а две ведущие газеты поместили беседы с авторами выставки. Мы удивлялись неведению датчан не только о Чечне, но и о России, а они тому, что все, о чем мы говорим - правда. Стоит ли удивляться, что жители более отдаленных стран мира знают о России еще меньше. Начало войны в Ираке совпало с апогеем военного террора в Чечне, и вызвало в мире многочисленные протесты. Однако не припомню, чтобы кто-то демонстрировал против войны на Кавказе. Уже нет железного занавеса, но для большинства людей на Западе Россия по-прежнему остается terra incognita ».
Дмитрий Волчек: Фрагменты из московского дневника Кристины Курчаб-Редлих в переводе Андрея Базилевского.
Диктор: «8 апреля 2001 года. Дождь. Холодно. Из вестибюля станции метро “Останкино” выливается толпа, необычная для утренних часов. Молчаливая, спокойная, сосредоточенная. Серьезная. Как перед казнью.
На площади у здания телецентра - трибуна. Как эшафот. На ней - герои последних дней, журналисты ликвидированного канала НТВ. Один за другим говорят, кричат, призывают, благодарят. Толпа тоже говорит, кричит, аплодирует. Но все это - словно фон далекой инсценировки. На первом плане - глаза. Печальные печалью, не имеющей возраста, похожей и у старших, и у молодых, печалью совместно пережитой беды.
“Значит, это правда?” - спрашивают прибывшие. Значит, уже ничего нельзя сделать? Значит опять? Тут и там - слезы на глазах.
25 тысяч человек. 25 тысяч пар глаз.
Те, кто на трибуне, открыли им окно в мир. Широко открыли. Старались показать неприукрашенную правду о России, о ее властях, ее несчастьях, ее войне. Все на этой площади знали, что окно захлопнется и воцарится духота. Духота пропаганды.
Российские интеллигенты - единственный в своем роде общественный класс. Одеты как попало, едят что попало, живут среди газет и книг, цитируют по памяти даже малоизвестных поэтов. Последние обитатели Архипелага Слова. Для них правда важнее хлеба. Это они на пороге перестройки теряли головы от счастья. Это они тысячами выходили на площади, скандируя: “Демократия! Демократия!”. Это они пишут в газеты длиннейшие послания, всегда отстаивая высшие интересы. Это они заполняют городские библиотеки. Им немногое нужно для жизни: справедливость, свобода, достоинство.
Молодежь, заполнившая вместе с ними площадь перед зданием телецентра, это их достойные потомки. Они солидарны в печали и именно сейчас переживают великую инициацию печалью.
Они стояли там, все вместе, соединенные цветной материей зонтов, как на острове, который отчалил от берега. От берега надежды».
Дмитрий Волчек: Кристина, мы говорим с вами в день похорон Александра Солженицына, поэтому я его формулировку в вопросе использую. У вас есть рецепт, как обустроить Россию?
Кристина Курчаб-Редлих: Господи! Это сделать ее свободной. Это все. Дать дышать людям нормально. Что очень меня беспокоило, это то, что русские задавались вопросами: какая же у нас будет идеология, какая же у нас сейчас будет философия жизни после распада Советского Союза? Но какая же должна быть?! Просто жить в свободной стране, в которой, действительно, существует диктатура права. То есть, есть свободное, независимое правосудие. Но это очень сложно. У нас - то же, но не до такой степени. Человек не чувствует себя таким беспомощным перед властью. Я прожила в очень хорошие годы в России, это были первые годы демократии. Сейчас все говорят «хаос, хаос!», но, господи, все рожается из хаоса. Это был не хаос, это было неправдоподобное дело - без революции, без крови такие изменения, такие потрясения в стране. Какой же порядок, если из плановой экономики мы переходим в свободный рынок, как может это произойти из потрясений? Не может. Мы, поляки, тоже прожили нищету, но как-то выходим сейчас из этого, и, насколько я понимаю, если бы бюрократия российская больше бы отдавала людям, а меньше бы брала себе, многие россияне чувствами бы себя экономически намного увереннее. Правильное правосудие, порядок идет от правосудия, но не от того, что только граждане его соблюдают, а от того, что, прежде всего, власть соблюдает закон по отношению к гражданам. И, вообще, что это такое, страна, в которой вообще исчезли все права человека? Права человека - это защита единицы перед властью. Для этого же существуют права человека. Но какая же единица сегодня защищена в России перед властью? Мне кажется, что никакая. И я бы хотела, чтобы люди чувствовали себя более уверенно, чтобы они поняли, что весь мир это не враг им. Я не знаю, я не встретила никакого в жизни человека, который бы желал России чего-то плохого. А когда я была в России, я постоянно слышала, что Запад спит и мечтает о том, чтобы Россия распалась и прочую ерунду. Если бы так было, то действия западных политиков были бы совершенно другие по отношению к Кремлю. Они все-таки хотят наладить какие-то отношения. Так что с тем, что кто-то желает России чего-то плохого, я не столкнулась, я в это не верю, я говорю просто, что это не так.
Диктор: «В России пьют почти все. Почему? Русские говорят: “Не от хорошей жизни”.
Главное гнетущее чувство, которое вызывает постоянную необходимость искать утешения, - как бы патетично это ни звучало - беззащитность перед насилием. Психическим и физическим. Тем, которому подвергаешься сам, и тем, которому подвергаешь других. Малым и большим. В отношениях между государством и личностью. Государством, которое веками, почти беспрерывно, развращает подданных тиранией, деспотизмом, террором, и личностью, которой всегда, в том числе сегодня, помыкает чиновник, которую бьет милиционер, грабит инспектор. Личностью, которую неправедно осуждает суд, запугивает мафия, дурачат средства массовой информации... Но когда эта личность сама входит во власть, часто и она помыкает, бьет, грабит, выносит неправедные приговоры и лжет.
Пьют и жертвы и палачи (почти все солдаты, вернувшиеся из Чечни, - а их прошло через эту республику больше трех миллионов - нуждаются в лечении от наркомании и тяжкого алкоголизма). Насилие - попеременно то совершаемое, то испытанное на своей шкуре - всех выводит на замкнутую орбиту страха. Там, где закон всегда защищает интересы государства от личности, где голос личности ничего не значит, личность уничтожает свою беспомощность единственным доступным ей способом: уничтожая себя. Топя себя в водке.
Иногда кажется, что Россия действительно хотела бы однажды проснуться трезвой, чистой и веселой. Счастливой. Не такой измученной. Но лекарства и “кодирование” тут не помогут. Должна измениться атмосфера. Должна появиться власть, которая будет хоть немного уважать подданных и меньше ранить их душу. Однако душа не является официальной политической категорией. Официальная политическая категория - это результаты выборов. Результат манипулирования душой и промывки мозгов. Власть выбирают всё те же, всё так же обманутые и оболваненные граждане».
Дмитрий Волчек: Кристина, какое ваше представление о будущем России? Вы оптимист, пессимист или просто не представляете, что будет с этой страной, скажем, через 20 лет?
Кристина Курчаб-Редлих: Я почти уверена, что, может быть, даже раньше что-то изменится. Не может так все время быть, чтобы от Ивана Грозного до сегодняшней власти обыватель, гражданин был до такой степени не уверен в своей судьбе. Да, он может уехать, но все-таки это не выход. Я надеюсь, что те, которых я встречаю пока только по интернету, все-таки придут к власти, и что через 20 лет Россия будет более или менее свободной страной. И душевно свободной. Я бы хотела, чтобы русский человек проснулся и сказал: сегодня я ничего не боюсь, кроме закона, который будет правый. Нельзя же жить в такой стране, где ты можешь быть назван преступником, даже если ты совсем порядочный человек. Это принципиальные вещи, я говорю банальности, но это же так. Все-таки мы, на этом проклятом Западе, не боимся каждый день проснуться, что нас будут преследовать, потому что кому-то мы не понравились. Конечно, бывают такие случаи, но это случаи только.
Дмитрий Волчек: Мы прощаемся с нашей гостьей из Польши Кристиной Курчаб-Редлих. На волнах Свободы вы слушали передачу по ее книге «Головой о кремлевскую стену», вышедшую в прошлом году в Варшаве.
