Я сентиментален, если вы понимаете, что я имею ввиду;
Я люблю страну, но не переношу того, что в ней происходит.
Я не левый и не правый,
Просто сегодня я сижу дома,
Пропадая в этом безнадежном экране...
Эти слова из песни Леонарда Коэна "Демократия" послужили эпиграфом самому шумному роману последнего времени - новой книге Виктора Пелевина, которая носит гибридное русско-американское название "Generation П".
Пожалуй, ни одного сочинения в нынешнюю постлитературную эпоху не ждали с таким нетерпением. Роман Пелевина накатывался на читателя с Интернета слухами, догадками, отрывками, даже рецензиями на все еще неопубликованный текст.
Когда роман наконец вышел, его ждала обычная для пелевинских книг судьба - мгновенный успех у читателя и бешеный отпор критиков.
Вот с этого странного эффекта мне и придется начать сегодняшнюю беседу, посвященную не только и не столько книге Generation П", сколько феномену Пелевина в целом. Один из самых загадочных аспектов этого литературного явления - почти единодушная реакция на него критиков: одни говорят о Пелевине сквозь зубы, другие - брызгая слюной. Аргументы при этом обычно заменяет спортивная злость, которую постоянно разжигает бесспорный и растущий успех. Так, Андрей Немзер, самый яростный из обличителей Пелевина, придумал для своей жертвы непроизносимый неологизм - "бестселлермахер", который должен раз и навсегда уничтожить автора, вернувшего читателя к современной книге.
Мне никак не удается понять, что вызывает такую неприязнь. Неужели то и в самом деле обидное обстоятельство, что Пелевина читают все больше, а, нас, критиков, все меньше?
Так или иначе, на читателей Пелевина все эти гневные отповеди совершенно не действуют. Можно, конечно, объяснить это невзыскательностью вкусов, но у меня есть основания сомневаться в верности такого ответа. В 93-м году мне довелось быть членом Букеровского жюри. Как известно, помимо главной награды правила предусматривают и вручение малой букеровской премии - каждый раз за произведения разных жанров. В том году ее давали за сборники рассказов. Накануне заседания собравшегося в Англии жюри я предложил коллегам прочесть первую книгу Пелевина "Синий фонарь", четыре экземпляра которой я специально для этой цели привез в Лондон. Наутро судьба премии была решена. Поскольку таких читателей, как Булат Окуджава или академик Иванов, трудно назвать невзыскательными, речь лучше вести о непредвзятости.
На свежего человека, далекого от вывихов отечественного литературного процесса, Пелевин производит ошеломляющее впечатление. Об этом можно судить и по его западным успехам. Пелевин - один из очень немногих русских писателей, вошедших в американскую литературу не через славистскую дверь. Так, в США его печатает издательство "New Direction", знаменитое своей дерзостью "здесь вышли все книги Эзры Паунда". Да и американская критика обходится с Пелевиным куда лучше отечественной. В Америке его сравнивают не только с Булгаковым и Довлатовым, но и с автором легендарной "Уловки-22" Джозефом Хеллером.
То же самое происходит в Англии, Японии, Франции, где сейчас с большим успехом продается "Глиняный пулемет" - так здесь перевели название романа "Чапаев и пустота".
Я уделил столько внимания прежним успехам Пелевина не для того, чтобы переубедить его многочисленных критиков - этого мне все равно не удастся сделать, и не для того, чтобы поддержать его несравненно более многочисленных поклонников - они в этом не нуждаются. Мне просто хотелось за счет западной точки зрения слегка скорректировать ту литературную панораму, на фоне которой появился роман Generation П", послуживший поводом для нашего разговора о "феномене Пелевина".
23 марта Масахару Нонака, 58-летний менеджер токийской фирмы, торгующей клюшками для гольфа, выразил недовольство реконструкцией компании. Во время административного совещания он снял пиджак, развязал галстук, стащил сорочку и совершил харакири ножом для разрезания рыбы.
Все, кто читал "Чапаев и Пустота" "а много ли осталось тех, кто этого еще не сделал", узнают в этой истории ту лучшую главу романа, где действие происходит в московском офисе одной японской фирмы.
В той же книге утверждалось, что все мы живем во вселенной коварного Котовского. Судя по тому, как оживают эпизоды романа о Чапаеве, мы потихоньку перебираемся во вселенную, придуманную его автором.
Надо сказать, что когда я прислал вырезку о несчастном менеджере Виктору Пелевину, гостящему сейчас в Америке, тот нисколько не удивился. На интернетовской пресс-конференции он вполне серьезно развивал тезис о сокрушительном для действительности воздействии вымысла на реальность: "Литература в большой степени программирует жизнь, во всяком случае жизнь того, кто ее пишет". Среди прочего отсюда следует, что автор легче всего поддается влиянию собственной литературы.
Жертвой этого правила стала книга Generation П". Современный лубок, поэтику которого Пелевин так искусно применял в своих целях, наконец отомстил автору: новый роман вышел хуже предыдущих. Чтобы понять, почему и как это произошло, следует рассмотреть последнее сочинение Пелевина в контексте всей его поэтики. Ее главная особенность - принципиальная пограничность.
Всякая граница подчеркивает, а иногда и создает различия. При этом она не только разделяет, но и соединяет. Чем больше границ, тем больше и пограничных зон, где возникают условия для такого смежного сосуществования, при котором не стираются, а утрируются черты и своей и чужой культуры. Граница порождает особый тип связи, где различия, даже антагонизм, служат скрепляющим материалом. Вражда, что доказывает самый беглый взгляд на политическую карту, объединяет крепче дружбы.
Пелевин - поэт, философ и бытописатель пограничной зоны. Он обживает стыки между реальностями. В месте их встречи возникают яркие художественные эффекты, связанные с интерференцией - одна картина мира, накладываясь на другую, создает третью, отличную от первых двух. Писатель, живущий на сломе эпох, он населяет свои тексты героями, обитающими сразу в двух мирах. Советские служащие из рассказа "Принц Госплана" одновременно живут в той или иной компьютерной видеоигре. Люмпен из рассказа "День бульдозериста" оказывается американским шпионом, китайский крестьянин Чжуань - кремлевским вождем, советский студент оборачивается волком. Но изобретательнее всего тема границы обыграна в новелле "Миттельшпиль". Его героини - валютные проститутки Люся и Нелли - в советской жизни были партийными работниками. Чтобы приспособиться к происшедшим с стране переменам, они поменяли не только профессию, но и пол.
Все эти искусные кульбиты критики часто сводят к анекдоту. Но чтобы оправдать такой критический редукционизм, надо лишить пелевинскую прозу второго аллегорического плана.
Граница - это провокация, вызывающая метаморфозу, "которая подталкивает героя в нужном автору направлении. У Пелевина есть "message", есть свой символ веры, который он раскрывает в своих текстах, и к которому он хочет привести своих читателей. Вопреки тому, что принято говорить о бездуховности новой волны, Пелевин склонен к спиритуализму, прозелитизму, а значит и к дидактике. Считают, что он пишет сатиру, скорее это - басня.
Среди прочих границ, обжитых Пелевиным, был и рубеж, разделяющей непримиримых противников - литературу и массовую литературу. Осваивая эту зону, он превратил ее в ничейную землю, на которой действуют законы обеих враждующих сторон. Пелевин пишет для всех, но понимают его по-разному. Прикрываясь общедоступностью популярных жанров, он насыщает их неприхотливые формы потаенным, эзотерическим содержанием.
Впрочем, основной тезис всех его книг не принадлежит автору. Скорее, говоря по-пелевински, это автор принадлежит своему основному тезису. Речь идет об универсальной для современной культуры проблеме исчезнувшей реальности. Решая ее, всякая серьезная книга норовит сегодня стать репортажем из бездны. Автор делает читателя свидетелем череды кризисов. Сперва он демонстрирует исчезновение "объективной реальности", которая оказывается артефактом, сконструированным языком и культурой. Затем на глазах пораженных зрителей автор растворяет в воздухе и субъект познания - собственно личность, которая после Маркса и Фрейда стала восприниматься игрой классовых сил или подсознательных вожделений. Заведя нас в эту гносеологическую пропасть, художник оставляет читателя наедине с пустотой.
Ее-то Пелевин и сделал фамилией героя своего дзен-буддистского боевика "Чапаев и Пустота". Буддизм в нем - не экзотическая система авторских взглядов, а неизбежный вывод из наблюдения над современностью. Однако прелесть этого романа не в послании (message), а в средстве связи (medium). Заслуга автора в том, что путь от одной пустоты к другой он проложил по изъезженному пространству.. Роман заиграл от того, что содержание - буддистскую сутру - Пелевин опрокинул в форму чапаевского мифа.
У этой книги непростая судьба. С одной стороны, она окончательно утвердила репутацию автора, как самого остроумного и изобретательного писателя своего поколения. Но с другой стороны, для многих роман остался непонятым.
Представьте себе читателя "Мастера и Маргариты" не только не знающего, но и не желающего ничего знать о христианстве. Абсурд! Однако, именно это произошло с пелевинским "Чапаевым". Пелевин, взяв фольклорные фигуры "чапаевского цикла" анекдотов, "превратил их в персонажей буддистской притчи. Так, Чапаев стал наставником, учителем, который в свойственной восточным мудрецам эксцентрической манере ведет к просветлению своего любимого ученика - петербургского поэта Петра со странной фамилией Пустота, известного также в качестве чапаевского адъютанта Петьки. Исходным материалом для такой метаморфозы Пелевину послужили бесчисленные чапаевские анекдоты, в которых он увидел дзеновские коаны, буддистские вопросы без ответа. В романе Пелевина каждый такой коан с сопутствующим объяснением служит Петьке очередной ступенью на пути к просветлению.
Чапаевский апокриф при всей его оригинальности органично вписывается в сложную, но строгую и по-своему логичную систему пелевинской прозы. В сущности, Пелевин обращается с реальностью точно так, как с ней поступали художники во все времена - он ее мифологизирует. Советская власть служит ему таким же исходным материалом, как Троя Гомеру, или Дублин - Джойсу. В поисках подходящего мифологического обрамления для причудливых артефактов советской цивилизации Пелевин обращается к архаическим верам, к самым древним слоям сознания. Этот путь подсказал ему советский режим с его устремленностью в будущее. Пелевин пишет: "Когда они, сметут все, по их мнению, устаревшее, обнажится то, что было под этим - то есть нечто куда более древнее [...] Все преемственно: вчерашнее вложено в сегодняшнее, как матрешка в матрешку, и тот, кто попробует снять стружку с настоящего, чтобы затем раскрасить его под будущее, в результате провалится в очень далекое прошлое".
Эту цитату я взял из еще одного мифологического опуса Пелевина под характерным для него названием "Зомбификация". В нем рассказывается о магических практиках, бытовавших в СССР. Например, о лозунгах-заклинаниях, вроде висевшего над зданием вокзала в Казани: "Коммунизм - пыздыр максымардыш пыж!"
Верный своему принципу сочетать самое новое с самым старым Пелевин продолжает резвиться и в пространстве постсоветской реальности. В его новом романе московские рекламщики оказываются членами тайной Гильдии Халдеев, поклоняющейся великой шумерской богине Иштар.
Новая книга Пелевина - Generation П" сшита по той же выкройке, что и принесший ему славу роман "Чапаев и Пустота". Но на этот раз объектом медитации на пустоте служит телевизор.
Еще четверть века назад американский художник-концептуалист Нам Джун Пайк, усадив перед голубым экраном Будду, выделил метафизический аспект этого странного аппарата. С одной стороны, телевизор формирует нашу личность, с другой - он показывает только то, чего мы хотим. Попав в систему отражений, реальность нашего бытия сходит на нет. Телевизор, машина вычитания, производящая пустоту, просто напрашивается на роман с Пелевиным.
Я не буду пересказывать сложную фабулу книги, чтобы не портить чтения тем, кто ее еще не купил. Достаточно сказать, что она рассказывает о карьерном и духовном восхождении рекламного сценариста Вавилена Татарского на вершину служебной лестницы, которая одновременно оказывается магическим зиккуратом - Вавилонской башней.
Действие в романе носит важную, но второстепенную роль. Как все пелевинские книги, Generation П" рассказывает о манипуляции сознанием, результат которой должен доказать его, сознания, полное отсутствие. Как всегда у Пелевина, этот космический ноль надет на общеизвестных фольклорных персонажей. Если в "Жизни насекомых" ими были герои басни "Стрекоза и муравей", если в "Чапаеве" он использовал Василия Ивановича и Петьку, то Generation П" эксплуатирует нового русского. Свой выбор Пелевин объяснил в интервью журналу "Эксперт": "Фигура, которая отражена в фольклоре, - это подобие полевого командира времен Гражданской. Начальник всей реальности в зоне прямой видимости, чья тачанка мало отличается от шестисотого "Мерседеса". Меня интересует фольклорный тип, клонирующий себя в реальной жизни, а не настоящие богачи, о которых я мало что знаю".
Выбор героя внушает сомнения. Новый русский не справляется с навязанной ему мифологической ролью. Для фольклора он слишком юн, прост и пуст, чтобы в нем нашли выражение те глубокие слои отечественной ментальности, с которыми привык работать Пелевин. Новый русский из Generation П" напоминает гоголевского "иностранца Федорова". В нем нет ни советской самобытности, ни космополитической универсальности. Гибрид, составленный из американских "слоганов" и русского мата, художественно нежизнеспособен.
Мифический слой романа слишком тонок. Он не выдерживает напора бульварного жанра, который пытался использовать Пелевин. На этот раз жанр использовал его. Соблазненный и покинутый лубок взбунтовался. Форма захватила содержание - боевик изнасиловал идею.
Первым признаком неудачи романа стал его язык.
Пелевина часто и несправедливо ругали за неумение писать красиво. Это, конечно, чепуха Пелевина ищет - и обычно находит - новые языковые пласты. Об этом он интересно говорит в интервью русскому "Плэйбою". (Кстати сказать, оно сопровождает публикацию рассказа "Chelsey-hotel", построенного на песнях того же любимого писателем Леонарда Коэна, что звучат и в нашей сегодняшней беседе). Так вот, на вопрос, "что для вас "постперестроечная Россия в языковом плане" Пелевин отвечает следующим образом: "Логос устал "храниться", устал преть во рту бессильного интеллигента - и возродился в языке сражающихся демонов. В речи братков есть невероятная сила, потому что за каждым поворотом их базара реально мерцает жизнь и смерть. Поэтому на их языке очень интересно формулировать метафизические истины - они оживают".
В "Чапаеве" немало таких стилевых мутантов. Вот, например, теологический диспут на блатной фене: "Может, не потому Бог у нас вроде пахана с мигалками, что мы на зоне живем, а наоборот - потому на зоне живем, что Бога себе выбрали вроде кума с сиреной".
Стиль Пелевина требует предельной точности. Лучшим пелевинским сочинениям свойственен перфекционизм телефонной книги. Язык тут функционален до полной прозрачности - мы его не замечаем, пока он выполняет свою роль, перевозя нас от одной страницы к другой. Но не обращать внимание можно только на правильный язык. Каждое лишнее или "приблизительное" слово привело бы к таким же последствиям, как перевранная цифра в телефонном номере - сообщение не находит адресата.
Generation П" написан привычно скупо, но непривычно небрежно. Когда автор хочет что-то похвалить, будь то "толстая ручка" или "узкие лацканы", он пишет "невероятно". Всякий раз, когда ему не хватает эпитетов, он обходится без них: "какое-то невыносимо тяжелое знание", "какое-то восхитительное обещание как бы обрывалось в небе".
От распада языка пострадала вся конструкция романа - его структура не выдерживает замысла. Хотя сюжету выламывают руки, он отказывается тащить читателя к необязательной развязке. Отчасти этому мешает обилие деталей. Вся книга заросла лесом каламбуров. Связывая узлом пласты разных реальностей, они должны играть ключевую роль. Иногда им это удается: "Скоро, скоро со стапелей в городе Мурманске сойдет ракетно-ядерный крейсер "Идиот", заложенный по случаю 150-летия со дня рождения Достоевского. . . Все громче раздаются голоса, предлагающие заложить другой крейсер такого типа,"Богоносец Потемкин", который так огромен, что моряки называют его плавучей деревней". Однако далеко не все пелевинские каламбуры так плотно упакованы культурными реминисценциями. Часто они обходятся более простыми средствами. Но даже удачные остроты в романе - как изюм в булке. Их цель - улучшить продукт, не меняя его качества. Книге не хватает проработанной глубины фона: эмаль на жести. Поэтому даже смешные выдумки торчат, как колонны, на которые нечему опираться. Между тем, сам же Пелевин и приучил нас к тому, что его письмом руководит принцип Витгенштейна: если какая-то деталь машины не работает, значит она не деталь машины.
Подводя итог, приходится признать, что в новой книге Пелевина слишком много лишнего и слишком мало необходимого. Роман не органичен - он не родился, а составился. Одна часть напоминает инструкцию к видеоигре, другая - триллер, третью составляет трактат, пересказывающий ленинским языком идеи Мак-Люэна и Маркузе.
Чтобы не завершать беседу приговором, я хочу вспомнить парижского критика Сергея Рафальского, который "любил начинать рецензию словами: "Я не знаю, сколько лет автору. Если молод, посоветую ему Пушкина с Лермонтовым. Если стар, пусть пишет, как хочет."
Пелевин за десять лет буйной работы помог развернуть отечественную словесность лицом к XXI веку. Он вернул книгу брезгливо отвалившемуся от нее читателю, завладел интернетовской молодежью, обозлил отечественных критиков, привлек внимание сонного Запада, написал три тома сочинений и все еще не добрался до сорока.
Generation П" - его первая осечка. Этот написанный по инерции роман - повод для остановки. Следующую книгу стоит писать лишь тогда, когда она обещает стать непохожей на предыдущие.
