[ Радио Свобода: Программы: Культура ]

Война Булата Окуджавы

Автор и ведущийИван Толстой

Иван Толстой: В нашей передаче мы объединяем Победу и великого барда неслучайно. 9 Мая - день рождения Булата Шалвовича. В этом году ему исполнился бы 81 год. В московской студии - наш гость кинорежиссер Владимир Яковлевич Мотыль, который хорошо знал Булата Шалвовича, дружил с ним и совместно снимал с ним фильмы. Во всяком случае, Владимир Мотыль и Булат Окуджава соавторы сценария фильма о войне "Женя, Женечка и Катюша". Прежде всего, позвольте поздравить вас с приближающимся Днем Победы, и с этим же великим праздником я поздравляю всех наших радиослушателей.

Владимир Яковлевич, как вы познакомились с Булатом Окуджавой? Что вас сблизило?

Владимир Мотыль: Познакомился я с Булатом, конечно, прежде всего, заочно, потому что он был очень популярен. Все магнитофонные записи ходили по рукам, и это был уже популярный певец, хотя власти не пропускали его к официальным выступлениям, рекламе, и т. д. Это все меня очень притягивало еще до того, как я задумал картину "Женя, Женечка и Катюша". А когда у меня созрел этот замысел и сам сюжет, я просто отправился в Ленинград специально для того, чтобы с ним познакомиться. Он был болен, и очень удивился, что я пришел договариваться с ним о совместной работе. Он прочел сюжет и сказал:

Тут все есть, все написано: в чем моя роль?

Я ему сказал, что я просто один из самых горячих поклонников его книги о войне, которая была разгромлена, всячески запрещена и поэтому в этой его книжке меня привлекают многие детали - общая атмосфера, его отношение к войне, его позиции, которые проглядывают человечность, и очень личная его тема. Я на войне не был, и попросил его принять в этом участие. Вот так мы и познакомились.

Иван Толстой: Вопрос нашим слушателям: почему песни Окуджавы стали бесспорной классикой и камертоном отношения к войне, к тому, что происходило с нашим народом и с нашей страной? Владимир Яковлевич, какой вклад внес Окуджава в работу над фильмом "Женя, Женечка и Катюша"? В этом фильме, в этой легкой, немножко театральной, сказочной атмосфере, которая создана на киноэкране, очень чувствуется и окуджавовское отношение к тем годам и к той трагедии.

Владимир Мотыль: Я уже сказал, что его повесть "Будь здоров, школяр" меня покорила своей искренностью, и я вообще считаю, что о войне, кроме Булата, высказался очень точно Некрасов, Астафьев, Быков. Очень немногие написали о войне от сердца, о той трагедии, которая развернулась в родной стране. Война, которая прошла через сердце, через душу этих писателей. Это в отличие от того героикопатетического вранья, которое заполняло все книги и издания современников. Булат участвовал не только в этой работе. В этой работе мы условно делили все так, что поскольку сюжет мой, то он в основном работает над диалогами. Конечно, это все было условно. Некоторые диалоги я дописывал, или писал совсем заново, а сюжет иногда поворачивался оттого, что Булат в диалогах выражал несколько другую тенденцию картины. Следовательно, было живое общение. Булат терпеть не мог празднеств в свою честь - чтобы его поздравляли с днем рождения, например. Застолья - несмотря на то, что мама его была армянка, а отец грузин - были для него невыносимы. Когда я приехал в Армению, мне его тетушки рассказали, что единственный раз, когда его вытянули в Армению и когда начались застолья и когда в его честь произносились всяческие тосты и пели, он исчез буквально через два дня. Он сослался на какие-то события и неотложные дела и улетел. Наша с ним работа была контактной, потому что он именно девятого мая уехал на свой день рождения - как всегда в Ялту, в дом писателей - и мы там провели месяц в работе над этим сценарием.

Александр (Петербург): Господин Мотыль, мой любимый господин Мотыль! Про Окуджаву, наверное, говорить не буду, поскольку не любил он пафоса, то что гений, то гений. Меня, в любом случае, грел больше, чем все остальные. Не знаю, сколько падений в костер: Равных ему для меня не было, при всем при том, что я много чего слушал. А у меня вот какой вопрос. Окуджаву в последнее время, святого ребенка, стали шпынять по поводу того что "мы за ценой не постоим" и прочее. "Я паду на той единственной, гражданской" и прочее. Вот это было омерзительно настолько: а предтечей мне кажется один из любимых моих фильмов, "Женя, Женечка и Катюша". Опять-таки, я понимаю, что все фильмы, которые снимались, снимали фронтовики. Ну, пафосные, эпопейные: но были и левые направления. Я не знаю, насколько тот же самый Герман принял войну. Я хотел спросить у Мотыля, как Герман отнесся к "Жене, Женечке и Катюше"? Потому что это великолепный фильм. По ощущению, именно ощущение мое.

Владимир Мотыль: Прежде всего, комментарий к этому вопросу. "Мы за ценой не постоим". Булата иногда спрашивали на его встречах, как он такой лозунг выдвигает - "Мы за ценой не постоим" - вроде бы, бесчеловечный. Булат отвечал, что это образ времени, образ женщины-фронтовички, которая тоже была под давлением, под влиянием той пропаганды, которая была во время войны. Тогда, во время войны, действительно, люди были целенаправленны. Сущность человека, который знал, что он завтра может погибнуть - он знает, что он должен выложиться, но врага победить. И это настроение людей войны он передал. Это не было его собственное настроение. Собственное его настроение он выразил в "Будь здоров, школяр". Он там выразил чрезмерно скромное участие в войне. Не самом деле, Булат был ранен на северном Кавказе, и пережил очень много трудных времен, послевоенных времен. Он относился к войне именно как к трагедии, трагедии народа, и, соотнося эту войну с историей России, он видел, сколько на этой войне было погублено народа из-за бездарности верховного командования, особенно в первые дни войны. Первые дни войны, когда все спрашивали, "Где Сталин? Где Сталин?", только две недели спустя он выступил по радио. Это, конечно, деморализовало первый год войны, и очень большие были жертвы. Поэтому, "Мы за ценой не постоим" подчеркивало, что это не его позиция, а это образ для фильма Смирнова "Белорусский вокзал". Что касается Германа, то мы после этого фильма с Алексеем как-то сблизились. В общем, когда он готовился к своему следующему фильму "20 дней без войны", а я в это время должен был делать "Звезду, пленительного счастья", он меня все время затаскивал в монтажную, чтобы посоветоваться. "Ну, можно брать Никулина, или нет? Ну, как ты думаешь? Потому что это цирковой артист, а тут нужно сыграть цирковую роль". Я каждый раз ему говорил: "Да можно, можно брать! Только оставь меня в покое, у меня тоже свои дела!" И так продолжалось несколько дней. Алексей Герман сделал чудесный фильм о войне, "20 дней без войны", к сожалению изуродованный в конце. Был вариант, что лейтенантик, попавший на фронт, еще необстрелянный, погибает, еще не повоевав. Вот этот эпизод был вырезан. Германа заставили это сделать, и он тяжело это переживал.

Иван Толстой: Война Булата Окуджавы. Чтобы не быть голословными в отношении того, что думал Булат Шалвович об этом времени, я хотел бы привести одну цитату. Исключительно интересные слова Окуджавы о войне. Интервью напечатано 5 Мая в "Новой Газете" в Москве. Интервьюер - Юрий Рост. Он взял это интервью у Булата Шалвовича, и все эти годы его не публиковал. Как-то так случилось, что интервью не было напечатано. Позвольте, я процитирую. Сам Окуджава рассказывает о том, как он воевал.

"Это была отдельная минометная батарея, которая придавалась разным частям. Вот мы едем, едем. Нас должны прижать такому-то полку. Приезжаем. Оказывается, там уже батарея есть. Потом несколько дней ждем, потому что потом нас отправляют в другое место. Опять эшелон, опять предают какому-то полку. Придали. Оказывается, у нас нет довольствия. Все жрут, а нам есть нечего. Что делать? И командир нам как-то говорит, что надо самим еду доставать. Мы по парам разделились и пошли по разным кубанским селам просить милостыню. Кто что давал. Все в общий мешок приносили. В казарме все это раскладывали на одинаковые кучки. Потом отворачивался: "Кому?".- "Тому". Так раздавали. И командиры питались и мы. Потом попали на фронт, где меня ранило весьма прозаически, из крупнокалиберного пулемета, с самолета. "Рама" летала и постреливала. Случайно какая-то пуля раздробила кость и застряла в бедре. Я долго ее потом носил на веревочке".

Юрий Рост: Вы так и не успели повоевать толком?. "Нет. Месяца полтора. Я вообще в чистом виде на фронте очень мало воевал. В основном, скитался из части в часть. А потом запасной полк - там мариновали. Но запасной полк это просто лагерь. Кормили бурдой какой-то, заставляли работать. Жутко было. Там уже содержались бывшие фронтовики, которые были доставлены с фронта. Они ненавидели это все. Осенью 43 года опять баня, опять новая одежда. Эшелон. И повезли. Слух пошел, что под Новороссийск везут. По пути шел грабеж полей. К тому же поезду выходили крестьяне. Со жратвой.

Юрий Рост: Меняться?

Булат Окуджава: Все меняли. Мы им американские ботинки рыжие, они взамен тоже ботинки, но разбитые. И еще в придачу кусок хлеба и сала кусок. Поэтому мы приехали к месту назначения грязные, рваные, похожие на обезьян, спившиеся. И командиры и солдаты. Нас велели отправить в Батуми, в какую-то воинскую часть - приводить в чувство. Там казарма. На полу солома, прямо на соломе мы спали, ничего не делали. Я запомнил только, что нас повели на экскурсию, почему-то дачу Берия смотреть. Роскошный белый дом на холме. Разрешили через окна посмотреть убранство - роскошная столовая, громадная, барская. А товарищи мои были в прошлом профессиональные жулики, очень добрые ребята. Они там побегали по даче, разнюхали. Мы пришли, легли спать. Ночью я проснулся - их нет. К утру в казарму пришли какие-то люди и ребят арестовали. Выяснилось, что ночью они все столовое серебро - в скатерть и унесли. Ночью же отнесли в скупку. Их выследили. Мы обсуждаем, что им грозит - расстрел? Нас торопят: в маршевую роту, скорее под Новороссийск. Поэтому нас толком даже не успели переодеть. А этих выпустили. Все равно на фронт. Они пришли, смеются. А нас погрузили в баржу и повезли под Новороссийск. У нас почему-то много вина всякого - пьем и плывем, пьем и плывем. Потом стали уже слышать выстрелы, потом долго стояли, нас не выпускали. Однажды, ранним утром, нас построили на палубе. Пришел какой-то фронтовой начальник. Он посмотрел на нас и ушел. Мы еще день постояли и нас оправили обратно. В таком виде не принимали. Меня вновь отправили в запасной полк, где я опять мучился пока не пришли вербовщики. Выбирать. Я уже на фронте побывал, я уже землянки порыл, я уже наелся всем этим. Я стараюсь сачковать, куда-нибудь полегче.

Иван Толстой: И так далее. Большое и, как вы видите, очень интересное интервью.

Надежда Ивановна (Петербург): Здравствуйте. Я хочу сказать о том, какое влияние производит песня Окуджавы. Дело в том, что когда мы были еще подростками, мы пели эти песни, даже не зная автора. А вот почему они проникают в душу.: Вот первая песня, которая предваряла вашу беседу, она уже показывает, что песня негромкая, тихая, и это быстрей доходит до сердца человека, чем какие-то крики, и надрывные. А впечатление такое, что, как говорится, и у мужчин слезу вышибает. А насчет войны. Вы знаете, чем больше проходит времени с ее окончания, тем больше переосмысливают молодые люди с точки зрения современности. Но, мне кажется, так нельзя судить. Да, было другое время. Пропаганда? Я не знаю, как она могла действовать на какого-то крестьянина? Он, действительно, шел воевать за родину, за свою жену, мать, детей. Так что, мне кажется, что так. А Окуджаву поют, и будут петь.

Николай (Москва): То, что вы сейчас сказали, и это интервью, которое вы сейчас прочли, облегчит мне задачу сказать то для меня трудное, что я намерен сказать. И то, что военное прошлое Булата Окуджавы бело некоторым образом мифом и то, что единственное оправдание его творчества, фраза "Мы за ценой не постоим", которая для меня означает волю борьбы за свое существование, не считаясь со средствами. Поскольку существование в любом случае является целью выше любых средств. Так вот и он, оказывается, понимал это не совсем так. Я не сторонник официальной патриотической пропаганды. Но если есть что-то хуже этой пропаганды, так это интеллигентское лицемерно-сентиментальное отношение к войне. Мне представляется, что все эти наши гуманисты типа Окуджавы, Германа, это крайне внутренне нечестные люди. Та поза, которую они позволяют себе занимать, и та позиция невероятной моральной чистоты, с которой они позволяют себе всех критиковать, оскорблять и унижать, она несколько не оправдана. Как мы знаем, сам Окуджава не московский коренной житель, он приехал сюда со своей семьей на место расстрелянных и выселенных. Все, что сейчас нам устроили, то оскорбительное поношение в связи с войной, которое я ощущаю, как психологическою войну против меня и всего, что мне дорого, мне кажется, что с этим надо кончать. И то, что вы в ответ получите реабилитацию Сталина и заслуженно, потому что те, кто позволяют себе Сталина критиковать, несмотря на все его преступления, пигмеи по сравнению с ним и крайне морально несостоятельные люди. Вы получите в итоге реабилитацию сталинизма.

Иван Толстой: Николай упрекает других, в частности, Окуджаву и Германа, в том, что они критикуют, оскорбляют и унижают. Я расцениваю подобный звонок и речь, которую он произнес, как не только критику, но и оскорбление и унижение чувств многих людей. По-моему, все-таки, придерживаться нужно другого стиля в общении и высказывании своих мнений.

А вот что касается того, что пережил и перечувствовал Булат Шалвович на войне. Позвольте мне снова обратиться к уникальному интервью, которое взял Юрий Рост у Булата Окуджавы и снова прочесть несколько абзацев. О войне, как об ужасе и растлении душ.

Юрий Рост: Многие на войне чувствовали, что они необходимы. Позже они вспоминали о тех годах, как о лучшем времени жизни.

"Я очень жалею этих людей. На фронте были свои достоинства - какая-то раскованность, возможность сказать правду в лицо, себя проявить, было какое-то братство. И все, пожалуй. Война учила мужеству и закалке. Но закалку и в лагере получали. А в основном это был ужас и растление душ. И там были люди, которые вспоминают лагерь с удовольствием. Сидела с моей матерью одна женщина. И потом, когда встречались каторжанки, говорили о прошлом, о кошмарах лагеря, она счастливо вспоминала: "А помнишь, как жили дружно? Как я вам супы разливала? Вот было время!". Я хотел сказать другое. Когда я отправился на фронт, во мне бушевала страсть защищать, участвовать, быть полезным. Это был юношеский романтизм человека, не обремененного заботами, семьей. Я не помню, чтобы простой народ уходил на фронт радостно. Добровольцами уходили, как ни странно, интеллигенты, но об этом мы стыдливо умалчиваем до сих пор. А так, война была абсолютно жесткой повинностью. Больше того, рабочие, как правило, были защищены всякими литерами. Потому что нужно было делать снаряды. А вот крестьян отдирали от земли. Аппарат подавления функционировал точно так же, как раньше, только в экстремальных условиях, более жестко, более откровенно. Я помню, написал один военный материал. Войну может воспевать либо человек не умный, либо, если это писатель, только тот, кто делает ее предметом спекуляции. И поэтому все эти повести и романы наших военных писателей я не могу читать. Я понимаю, что они недостоверны. Редко, кто бывал достоверным. Люди придумывали свою войну и себя на ней.

Иван Толстой: Я хочу спросить нашего гостя, как вы объясняете такой странный феномен? Для Окуджавы война была, как видно по интервью, каким-то странным, ужасным балаганом, неразберихой, бедламом, в которой он и принять-то участие не смог как следует. И все же, оказывается, что спустя десятилетия после войны Булат Шалвович представил войну, как невероятную трагедию, показал трагедию народа и стал камертоном для отношения к тем годам и тем событиям. Как человек воспринимавший войну, как балаган, смог перейти в своем творчестве к трагическому ощущению войны?

Владимир Мотыль: Это вполне объяснимо, потому что первым моим удивлением было, когда я попал к нему, когда он пригласил меня в свою московскую квартиру, я увидел его стол, заваленный исторической литературой - история, жизнь царей, описывающей отечественную войну с Бонапартом и прочее. Как сказал Юрий Трифонов, к которому Булат очень хорошо относился, в историю не уходят, к истории приходят. Так вот Булат, в соотнесении с историей России, пришел к этому ощущению великой трагедии войны. И когда нас, интеллигентов, называют пигмеями, которые достойны того, чтобы новый Сталин пришел и их всех придавил, я исхожу из той информации, из того, что открылось только в недавние годы - после 91-го. Мы очень многое узнали о войне. Мы узнали об этих страшных котлах, где оставались сотни тысяч наших солдат - брошенных, покинутых, когда командование этих дивизий просило возможности успеть выйти, потому что их окружали, но был приказ стоять на месте. Был вяземский котел, миллионы абсолютно напрасно погубленных жизней, которые могли принять участие в войне, а вместо этого оказывались в плену или погибали в болотах. Разве это не трагедия 41 года? Мы оказались не готовы к войне, несмотря на все лозунги, и на всю пропаганду - "Малой кровью, могучим ударом", и так далее. Это все была сталинская пропаганда.

Меня в Булате удивил такой глубочайший гуманизм, человечность, милость к падшим, как призывал Пушкин. Булат обожал творчество Пушкина. Однажды Булат меня попросил, когда я был в Кенигсберге (Калининграде) и мы там заканчивали съемки, взять там черепицу с могилы Канта. Там был разрушенный войной собор. Странное поручение, но я его выполнил, потому что черепицы еще там валялись, их легко было откопать в этом разрушенном соборе. Я привез ему черепицу, и он уехал в Германию. Он был приглашен. Когда он вернулся, он говорит: "Какое тебе огромное спасибо передают немцы, что ты отыскал эту черепицу. Для них это был такой праздник, они танцевали вокруг нее". Я говорю: "Булат, ты, воевавший против Германии, против немцев, ты был ранен, прошел эти испытания и ты старался для бывших врагов?". Он сказал: "Володя, нельзя осуждать весь народ. Это милость к падшим. Да, большинство пошло за Гитлером, толпа. И самое страшное происходит тогда, когда на толпу опирается политик и когда задавливают голос интеллигенции, меньшинства, которое взвывает к разуму, к осторожности в действиях". Вот что такое отношение и к Сталину. Оно все ширится сейчас. Оно все ширится, потому что нет достаточной информации. Вот маленький стих, который Булат написал в 90-е годы:

Покуда на экране кружится Сосо,
История все так же вращает колесо,
Когда же он устанет и скроется во тьму,
Мы будем с прежней страстью прислуживать ему.
И лишь тогда, пожалуй, на место станет все,
Когда нас спросит правнук:
А кто такой Сосо?

Николай Иванович (Москва): Я помню первый день войны. Тут говорилось, что Сталин исчез на две недели, и поэтому был бедлам и большие потери. Так вот, выступил Молотов. Было выступление по радио, так что не надо всякие глупости говорить.

Есть журнал секретариата Сталина, из которого видно, что он на две недели не пропадал.

Разница в войне. Вы ставите на одну плоскость и фашистов и наш народ. Война была не за кусочек территории или за изменение существующего строя, а война шла на уничтожение всего народа. И великий писатель Илья Эренбург об этом написал и описал буквально двумя фразами, как шло нашими людьми осознание вот этого, что война идет на уничтожение всего советского народа. Он говорил: "Мы не остановили немцев ни на укрепленной границе, ни на Днепре. Мы его остановили только на подмосковных огородах, когда мы поняли, что речь идет о жизни или смерти всей нашей страны".

В отношении того, что там были брошены в окружение и там и сям. Что об этом можно сказать? В любой войне есть моменты поражений и моменты побед. Вспомните, в войне Петра Первого с Карлом XII, Гитлером того времени. Война началась с сокрушительного поражения под Нарвой. Кстати, вы говорите о сталинских репрессиях, о жертвах. Недавно, общество "Мемориал" опубликовало список расстрелянных. В нем 1 200 000. Больше они не нашли.

Иван Толстой: Николай Иванович, мы вынуждены прервать ваш комментарий исторических событий. С большей частью этого комментария я решительно не согласен. Но у нас, увы, нет возможности для полемики на эту тему. Если бы нашли в списке трех расстрелянных человек, без суда и следствия, это уже было бы преступлением. Да и один человек свидетельствовал бы о преступлении. Вы имеете свою точку зрения, вы имеете право на нее, но мы имеем право не давать вам трибуны для бесконечной лекции с такими спорными заявлениями.

Сергей (Санкт Петербург): Я бы хотел рассказать, как я первый раз услышал Булата Шалвовича. Это было в пионерском лагере. В лагере не оказалось никого соображающего в электронике и я, будучи подростком, заведовал радиоузлом. Это было в Зеленогорске. Кто-то принес пленку, и попросили ее поставить. Тут же, минут через 20, прибежало КГБ или милиция, заставили выключить, и на вечер пришли взрослые. Я один был пацаном среди них. Я в первый раз видел, когда взрослые люди, участники войны плакали.

Иван Толстой: Я хотел бы привести еще один пример отношения Булата Шалвовича к войне. Пример отношения театрального исторического.

Песня:

Сумерки, природа, флейты голос нервный,
Позднее катанье,
На передней лошади едет император
В голубом кафтане,
Белая кобыла с карими глазами,
С челкой вороною,
Красная попона, крылья за спиною,
Как перед войною,
Вслед за императором едут генералы,
Генералы свиты,
Славою увиты, шрамами покрыты,
Только не убиты.
Следом дуэлянты, флигель адъютанты,
Блещут эполеты,
Все они красавцы, все таланты,
Все они поэты.
Все слабее звуки прежних клавесинов,
Голоса былые,
Только топот мерный, флейты голос нервный,
Да надежды злые.
Все слабее запах очага и дыма,
Молока и хлеба,
Где-то под ногами да над головами,
Лишь земля и небо...

Иван Толстой: Владимир Яковлевич, как вы относитесь к этой театрализации истории у Булата Окуджавы? С чем вы ее связываете, откуда такая симпатия?

Владимир Мотыль: Потому что Булат по своему настрою не был певцом трагических событий или какой-то героической романтики. Он уходил в фантазии на тему. И в стиле, который ему был свойственен, - улыбка и ирония. Поэтому это для него очень органично. Это его свобода. Свобода уйти от вранья в художественную фантазию. Потому что говорить правду о войне:один раз он обжегся. Он сказал в "Будь здоров, школяр" все, что он видел. Это абсолютно искренняя повесть. А что потом последовало? Закрытие этого издания, запрет ему выступать. Это запрет на правду. И я хотел бы от самого Булата в день его рождения напомнить один его маленький завет:

Пока от вранья не отвыкнем,
Традиции древней назло,
Покуда не всхлипнем, не вскрикнем,
Куда это нас занесло?
Пока покаянного слова
не выдавит впалая грудь,
придется нам снова и снова
Холопскую лямку тянуть.

Иван Толстой: Как относятся наши современники к творчеству Окуджавы? Какие песни Окуджавы вы любите - задавал вопрос наш корреспондент Александр Дядин на улицах Петербурга.

- Мое поколение очень любило его. Я с удовольствием слушаю его песни до сих пор. Они автоматом в тебе живут.

Говорят, что он безголосый певец. Но так как он брал душой, я живу этими песнями, это мой путеводитель по жизни.

- Самое главное, что ходишь и поешь его песни, а когда напрягаешь память, не знаешь даже из какой строчки сказать.

- Я всегда музыку воспринимаю хорошую душой, сердцем. Вот доходит до души. А другая и слезу вышибет. "Дай же ты всем понемногу и не забудь про меня". У него же и голоса, и музыки особенной нет. А вот как он это подавал! И сам текст, слова - это прекрасно, за это человека можно ценить, уважать, любить.

- Сейчас трудно вспомнить, но в свое время мы очень им увлекались, с удовольствием сами пели и слушали. Записи есть. Мы их иногда с удовольствием на даче ставим с мужем. И даже дети случают с удовольствием.

- Про троллейбус, про Арбат. Эти песни связаны с моими родителями, они дороги.

- Это была личность. Он лучше всех сумел высказать свои мысли. К сожалению, из военных песен ничего не помню. Виноградная косточка, Синий троллейбус. У меня дома есть кассета с записями его песен. Когда на даче убираемся, если муж гитару не забывает, тогда поем.

- "Простите пехоте, что так неразумна бывает она, когда мы уходим, когда над землею бушует весна. И шагом неверным по лестничке шаткой спасения нет, лишь белые вербы, как белые сестры, глядят тебе вслед". Я очень люблю его песни и стихи, и считаю, что это один из гениальных поэтов нашего времени.

- Я обожаю его творчество. С удовольствием слушаю его песни. Знаю его биографию, сочувствую его тяжелой жизни. Военных песен я не очень много знаю. Но душевные, лиричные очень мне нравятся.

- Его песни поют в походах. Но, к сожалению, у меня другой способ время провождения.

- Я его считаю очень значимой личностью. У меня мама занималась авторской песней, и у них были слеты. В детстве я наблюдала интерес моих родителей к его творчеству. Но сама - это не для меня. Я почти его не слушаю. Это для другого поколения, наверное. Хотя есть ребята и моего возраста, которые его любят и ценят.

- Я постоянно про себя пою его песни. Если человек поет, как молитву, песню, значит, он взял от Бога и дал людям.

Иван Толстой: Владимир Яковлевич, какой эпизод, связанный с булатом Шалвовичем вы вспоминаете чаще всего?

Владимир Мотыль: Есть такое выражение "выпрямило". Я как-то был просто раздавлен очередным закрытием моего проекта. Пришел разбитый к Булату. Он мне говорит: "Я тут такую песенку написал. Послушай, как тебе она". И он берет гитару и тихо напевает: "Моцарт на старенькой скрипке играет:". И эта песня так вошла мне тогда в душу. Я его попросил спеть еще раз. Он очень щедрый был. И когда он выступал в аудитории и его просили повторить, он почти никогда не отказывал. И он мне спел снова. И вот это мне врезалось в нашей дружбе. Я не могу сказать, что она была тесной и очень продолжительной, потому что я жил своим кино, он для меня писал для кино всего несколько песен, и мы встречались не так уж часто. Но этот эпизод незабываем.