В любой культурной жизни существует мощное тематическое поле. Понятно, что происходят те или иные события, а пресса на них так или иначе откликается. Такие отклики необходимо актуальны, злободневны. Комментарий — всегда к событию, а не просто потому, что какому-то интеллектуалу захотелось поговорить на любимую тему. Но иногда такие ассоциации достаточно отдаленны: не сразу и поймешь, почему появилась та или иная статья — какое у нее отношение к текучке. Просто так, чтоб поговорить о высоком, в газетах ведь не пишут.
26 февраля в New York Times напечатана статья практикующего психоаналитика (теперь всё больше говорят — психотерапевта) Адама Филипса (Adam Philips) «Можно ли измерить душу?». Речь в статье идет о том, является ли психоанализ наукой; а если так — или, наоборот, не так, — то какое место он занимает — или должен занимать — в повседневной практике американской медицины и жизни.
Психоанализ меня интересует, можно сказать, с детства, и я по этому вопросу читаю всё попадающееся на глаза. Прочел и статью Адама Филипса вне каких-либо злободневных ассоциаций — разве что памятуя о предстоящем юбилее отца-основателя (6 мая Зигмунду Фрейду — 150 лет). Потом, однако, понял, что такие ассоциации, такой актуальный контекст у его статьи есть, — хотя в самой статье никакой эмфазы не делается.
Тут два обстоятельства оказалось нужным вспомнить. Во-первых, конечно, неутихающие — или, лучше сказать — обострившиеся споры эволюционистов и креационистов: за кого болеть — Господа Бога или Дарвина? И второе, совсем недавнее событие: умерла Бетти Фридан, знаменитейшая американская феминистка; а феминистки тем еще в Америке знамениты, что яростно опровергают психоанализ , можно сказать, личную вражду испытывают к его отцу. Феминистки не могут простить доктору Фрейду многих его мнений, например, утверждения, что анатомия — ключ к женской судьбе.
Процитируем кое-что из статьи Адама Филипса о психоанализе в контексте современной американской жизни.
«Раскол между религиозной верой и научной истиной в западном обществе обозначился по меньшей мере в середине XIX века. Никто из психоаналитиков не станет говорить, что он верующий человек. Но зато много высококультурных разговоров ведется о том, что психоанализ пытается заменить собой искусство, истинность или польза которого понимаются в широком и неопределенном смысле: кто будет измерять Шекспира или доказывать его пользу?»
Коренной вопрос: если психоанализ ни в коем случае не есть вариант религиозной веры, то может ли он считаться наукой? Так или иначе, но искусством его тоже ведь назвать вроде бы неосновательно? На этот не новый уже вопрос Адам Филипс отвечает тоже известными соображениями:
«Одна из положительных черт психоанализа та, что он, как искусство, показывает пределы самого научного знания. Научный метод сама по себе недостаточен, когда нам нужно знать, как жить. Многие из высоко ценимых нами вещей нельзя ни измерить, ни предсказать».
Казалось бы, ясно, но психоаналитики не оставляют усилий доказать научность их метода, а с течением времени эти усилия даже увеличиваются. Причины этого явления весьма прозаичны, напоминает Адам Филипс:
«Попытки современной психотерапии настаивать на своей научности — просто попытка победить конкурента на рынке. Это придает ей солидность и весомость в потребительском обществе, повышает ее рыночную ценность».
Эта практика или, можно даже сказать, идеология внутренне нечестны, говорит Адам Филипс. Его статья кончается следующими словами:
«Если психоанализ что-либо и способен предложить — то нечто отличающееся от рыночных наборов нынешней культуры. Думать иначе — значит поддаться искушению рынка или обманывать людей, утверждая существование науки о душе. Честный психотерапевт не дает гарантий. Он знает, что никакая статистика не преодолеет коренной неопределенности его дела. Тут всегда возможны неудачи.
Да, психоанализ может занимать промежуточную позицию между религией и наукой, но не должен становиться ни на одну из сторон».
Честная, достойная позиция; но такая ее формулировка не снимает проблему, а заставляет еще и еще раз вернуться к ней. Два вопроса никак не уходят из поля размышлений: что такое всё же психоанализ как наука — или, сказать мягче, знание о душе — и почему именно так остро вопрос о нем стоит в Америке?
Несомненно, психоанализ в классической его, Зигмундом Фрейдом созданной форме стал мощным средством терапии: он помогает, действительно лечит психоневрозы. Но он может не всё, далеко не всё. Ему недоступен, например, внутренний мир человека психотического — тяжело больного, у которого прекратились душевная связь с миром, который полностью ушел в себя. Это и суть в подлинном смысле слова душевнобольные (как раньше грубо говорили, сумасшедшие), в отличие от невротиков — людей, в общем-то нормальных, но страдающих каким-нибудь странным симптоматическим сдвигом. Философ Генрих Риккерт был вполне владеющий своими умственными силами человек, глава одной из школ неокантианства, но не мог выйти из дому — страдал агорафобией, боязнью пространства. Да мало ли сколько таких еще фобий существует — скажем, боязнь сыпучих тел. Фрейд говорил, что это напоминает казни египетские, только их не семь, а гораздо больше. Вот такого рода недомогания поддаются психоанализу. Излечение возможно тогда, когда больной готов идти на связь с миром в лице психотерапевта, согласен говорить о себе, в процессе какового разговора проясняется характер и значение его симптомов. Происхождение же психоневрозов, показал Фрейд, связано с сексуальными травмами, вытесненными из сознания больного, противящимися ассоциироваться со светлым полем сознания, с целостным «я» невротика — именно потому, что он нецелостный, хотя и нормальный человек. При этом психоанализ, предупреждает Фрейд, психоанализ, снимая невротический симптом, не способен исправить невротический характер: просто становится немного меньше бессознательного и немного больше сознания.
Позиции психоанализа оказались заметно ослабленными в результате успехов естественных наук — биохимической фармакологии. Новые медикаментозные средства помогают облегчить страдания психотиков, скажем, людей, страдающих параноидальной шизофренией; химия проникает туда, где бессильно слово психотерапевта. Этот частный успех способствовал убеждению, что классический психоанализ — что-то вроде кустарщины, вот это самое сомнительное «искусство». Современному сознанию вообще свойственно искать и понимать истину по схеме и в методологии естественных наук. Нынче кажется, что душу можно починить, как чинят тело пациента, или, пуще того, испорченный мотор автомобиля. У американцев эта тенденция особенно остро выражена. «Квик фикс» (quick fix) — быстрая поправка, скоростной ремонт — вот требование, предъявляемое к медицине.
Но психоанализ не совсем медицина, потому что предмет его — человеческая душа, а не неодушевленная, хотя бы и живая материя. Наука одерживает победы там, где в искусственно — абстрактно — выбранном поле исследований можно установить простые количественные соотношения и измерить их. Вот что такое наука в строгом смысле. Душа — не материальный предмет, измерить ее нельзя. Хотя те же медикаменты могут помочь и невротику: скажем, снотворная таблетка позволит ему заснуть и помимо психоанализа, пытающегося понять, какая душевная травма стала причиной хронической бессонницы. Но что-то не припоминаются таблетки, которые спасали бы от той же агорафобии.
Существует еще одна проблема, способствующая разговорам о ненаучности психоанализа. Как известно, Фрейд говорил о сексуальной этиологии психоневрозов, что кажется совершенно некритическим сужением самого поля душевно-духовного опыта человека. В противовес выдвигают юнгианство, пытающееся говорить о целостном человеке во контексте его духовной жизни. Но как раз на фоне юнгианства фрейдистский психоанализ обретает научное достоинство, являет научный метод: именно потому, что он абстрактно сужен, сведен к сексуальному опыту, к частичности человека. Это необходимое в каждой науке — именно науке! — методологическое сужение. Юнг больше знает о человеке в культурно-историческом измерении, но он не дает терапевтического метода. В сущности задание юнгианской глубинной психологии — сделать человека гением, коли ставится задача восстановить его целостность. Целостных людей вообще нет, даже среди гениев, а невротиков именно Фрейд лечит.
Факт остается фактом: никакого «квик фикса» психоанализ не дает. Это длительный и дорогостоящий способ лечения. И тут еще одна опасность в нем обозначилась, специфически американская психотерапевтическая практика, намеренно длящаяся годами, в пределе — до конца дней пациента. Психоанализ сделался чем-то вроде семейно-консультационного бизнеса, нескончаемого по природе своей, по определению. Между тем Фрейд настаивал на том, что, разобравшись в смысле и происхождении невротических симптомов, нужно предоставить пациента самому себе. Психоаналитик в Америке сплошь и рядом — нянька, сиделка. Это хороший бизнес, но это уже не наука даже и в ограниченном психоаналитическом смысле.
И еще одна крайне интересная и значимая тенденция обозначилась в практике американского, западного вообще психоанализа. Она связана с неким, можно сказать, демократическим поворотом в методике лечения душ. Классический психоанализ не должен сопровождать человека всю жизнь, что есть злоупотребление им, но это процедура, всё же долженствующая быть длительной. Конфликты, снимаемые психоанализом, — это конфликты между принятой культурной нормой и инстинктуальными порывами человека, которые не поддаются окончательному подавлению, прорываются как раз в виде этих самых симптомов. И нынешняя тенденция психоанализа связана даже уже и не с уточнением или утончением его методов, а наоборот, с практикой снятия излишних напряжений между социальной нормой и антисоциальным инстинктом. Короче говоря, не только невротика, но современного человека вообще учат тому, чтобы он не страдал от этих конфликтов, ищут и создают новую социальную личность, у которой эти конфликты не приобретали бы патогенного характера.
У Фрейда не было такой терапевтической установки, но проблему он понимал как никто. В одной из его лекций по введению в психоанализ есть знаменитое рассуждение о девочке из подвала и девочки из бельэтажа. Послушаем Учителя:
«В подвале живет дворник, в бельэтаже — домовладелец, богатый и знатный человек. У обоих есть дети, и предположим, что дочери домовладельца разрешается без присмотра играть с ребенком пролетария. Легко может случиться, что игры детей примут непристойный, то есть сексуальный характер. Девочка дворника, которая, несмотря на свои пять или шесть лет, могла наблюдать кое-что из сексуальной жизни взрослых, пожалуй, сыграет при этом роль соблазнительницы. Таково общее, конечный же результат у обоих детей будет очень различным. Дочь дворника спустя несколько лет найдет себе любовника. Вполне возможно, что судьба ее окажется менее блестящей, но во всяком случае она выполнит свое предназначение в жизни, не пострадав от преждевременного проявления своей сексуальности, свободная от невроза. Другое дело — дочь домовладельца. Она еще ребенком начнет подозревать, что сделала что-то скверное, в ней сохранится какая-то удрученность (от этих детских сексуальных игр). Когда в девичьи годы она сможет кое-что узнать о половых сношениях, то отвернется от этого с необъяснимым отвращением.
Дочери дворника сексуальная деятельность казалась столь же естественной и не вызывающей сомнения, как в детстве. Дочь домовладельца испытала воздействие воспитания и приняла его требования. Ее Я из предоставленных ему побуждений создало себе идеалы женской чистоты и непорочности, с которыми несовместима сексуальная деятельность. Ее интеллектуальное развитие снизило ее интерес к женской роли, предназначенной для нее. Благодаря этому более высокому моральному и интеллектуальному развитию своего Я она попала в конфликт с требованиями своей сексуальности».
Феминистки вознегодуют, конечно, на слова о «предназначенной женской роли», но суть здесь не в этом. Ситуация, описанная в этих словах Фрейдом, претерпела значительную перемену: так сказать, роль девочки из подвала начала в современном обществе играть школа, идея и практика сексуального воспитания. Одна из задач этого воспитания — снятие табу с темы секса. Спустить девочек из бельэтажа в подвал — в общие нам всем подвалы и преисподние секса и прочих антисоциальных инстинктов. «Девочке нужно, нужно, нужно», — как бормотал заговорившийся Андрей Белый в мемуарах Цветаевой. В развитие этой установки поощряется публичное обсуждение интимных проблем: не нужно стесняться, нужно видеть обычность, нормальность происходящего с тобою. Чем меньше вытеснений, тем меньше неврозов. Культурная норма делается менее репрессивной.
Вспомнив популярную пьесу «Пигмалион», можно сказать, что нынче Элизе Дулиттл не требуется тренаж у профессора Хиггинса: не нужно ей изысканное английское произношение и аристократические манеры. Не надо поднимать ее на бельэтаж. Нынешних Галатей не следует оживлять — они и так достаточно живые.
Автор «Пигмалиона» Бернард Шоу потратил значительную часть своего состояния на работы по реформе английского правописания — сделать его проще и понятней для масс. Незачем слово « knight » писать шестью буквами, когда в нем четыре звука.
Таковы культурные тенденции современности, напомнить о которых представляется уместным в канун юбилей Зигмунда Фрейда, — и помимо того, что пишется сейчас о психоанализе.
