Иван Толстой: Репутация коллекционеров подмочена как мало что другое. Жулики, спекулянты, выжиги – самые обычные эпитеты, которыми их награждают. Коллекционеры слывут темными людьми, как правило, среди непосвященных, незнакомых с процессом коллекционирования. Разумеется, человек с хорошей коллекцией в России, особенно – в советские годы – стремился не высовываться. И правильно делал. Отношение государства к собиранию ценностей частным лицом было резко предосудительным. Отсюда – и отношение общества, точнее, обывателя.
Ленинградец Соломон Шустер на фоне отечественных коллекционеров был белой вороной. Мало того, что он был неутомимым тружеником в своей главной области – кинорежиссуре, он обладал гражданской смелостью и, почувствовав ответственность исторического момента, никого не спрашивая, стал снимать на пленку скорбные часы отпевания и похорон Анны Ахматовой. Не желая вести полуподпольный (как это слишком часто бывало) образ жизни коллекционера, Соломон Шустер, аристократ по складу характера, джентльмен в поведении, страстно и, по сути, религиозно относившийся к своему занятию, являл собой пример не просто высокого знаточества и артистизма, но наивысшей ступени – профессионализма.
Профессия – коллекционер. Наша программа посвящена репутации одного из них – и мифам вокруг всех остальных. Мой первый собеседник – знакомый Шустера, врач и тоже коллекционер, петербуржец Андрей Васильев. В конце минувшего года вместе с Натальей Семеновой Андрей Александрович составил и выпустил в издательстве «Трилистник» большой альбом, посвященный собранию Соломона Абрамовича и его жизни.
Андрей Васильев: Эта книга называется «Профессия - коллекционер», поскольку сам Шустер так себя позиционировал и, отчасти, от противного, потому что он был режиссер, довольно крупный и известный режиссер, но, в последние годы, кино не снимал. Точнее, готовился снимать «Театральный роман», но у него не задалось, не получилось. А поскольку собирательство влекло его к себе и влекло чрезвычайно, то он говорил: «У меня есть две профессии: одна - это кино, а другая - это коллекционирование и собирание картин». Вот поэтому мы и назвали эту книжку «Профессия - коллекционер», подчеркнув, скажем так, серьезное отношение нашего героя к своему второму занятию, которое, на самом деле, стало для него первым, как это было и с Зильберштейном, и со Смирновым-Сокольским, и с Костаки, и с массой людей, которые очень даже состоялись в каких-то своих профессиональных областях.
Иван Толстой: И которые не родились детьми богатеев или коллекционеров, у которых это не родовая линия, но благоприобретенная, ставшая именно профессией.
Андрей Васильев: Тут каждое словечко – «профессия» или «родовая линия» – нуждается, как ничто другое, в раскрытии. На примере Шустера мы можем говорить о родовой линии, потому что его отец был крупный коллекционер западного искусства. Говоря слово «профессия» и подчеркивая серьезность отношения к этому делу, мы должны его взять и ланцетом вскрыть. И увидим там, помимо серьезного отношения, конечно, деньги, увидим, конечно, сознание значимости своего занятия. Причем, не просто значимости в контексте денег, престижа, а культурной значимости. Но это и есть профессия, профессиональный подход. Вскроем еще немножко и увидим поиски идентичности. Мы ведь не удивляемся, когда ребенок вдруг начинает собирать марки, монеты, и мы знаем, почему он это делает: он себя обретает, встраивает себя в историю. Он рассматривает екатерининский рубль, или какую-то американскую марку конца 19 века, и он не просто ее собирает, потому что она ему нравится, как фантик. Вы понимаете, что все это сложносоставные понятия, где есть бэкграунд. И если мы будем копать дальше, мы выйдем на какие-то психологические основания этого дела, мы увидим, что человек в том мире тотального отчуждения, принуждения, навязанных репутаций, мнимых ценностей, которые диктует телевидение, партия, красный уголок… Очень важно подчеркнуть, что это апофеоз приватности. И говоря о Шустере, мне этот момент хотелось бы подчеркнуть более всего, потому что и сейчас мы стараемся бежать от личной ответственности, от какого-то частного интереса, приклеиться к какому-то профсоюзу. А коллекционирование - это профессия, но это занятие одиночного человека. Человек остается один, он тратит свои деньги, свое время, очень дорогое. Он, если он коллекционер, а не маршан, вкладывает деньги в пустоту. Да, он знает, что он может это продать. Но он это не продает. Это деньги, инвестированные по Гамбургскому счету, если, может быть, когда-то они принесут прибыль. А, может, и нет. Это его ответственность. Он сам себе эксперт, сам себе банк, он сам себе дирекция, бухгалтерия и сам себе гробовая контора. Потому что, как правило, все эти коллекции обращаются, в общем… Вот этот момент отцов и детей. Дети очень часто не любят родителей-коллекционеров.
Интересно на примере Шустера: его отец был известным собирателем старой живописи западных мастеров. А у Шустера сначала был интерес к 60-м годам. Первая выставка Фалька, первая выставка импрессионистов, которую Изергина открыла в Эрмитаже, разгром художников в Манеже и вся ненормативная или околонормативная лексика Хрущева вокруг этого. Я думаю, что интерес к Ларионову, Гончаровой, Фальку, Кузнецову, Машкову, Лентулову, к фигуративной живописи левее «Мира искусства» у него был продиктован, с одной стороны, политическими моментами, моментами цензурными, а с другой стороны, естественной проблемой отцов и детей. Потому что его отец был очень респектабельный господин, умевший поставить на место зарвавшегося юнца. И вот это была такая протестная реакция. Я реконструирую это так. А потом к нему пришло понимание значения того, чем занимался его отец. Но, что интересно, он пожертвовал в Эрмитаж лучшие вещи из собрания своего отца. Вот это очень существенный момент. Пожертвовал совершенно бескорыстно.
Иван Толстой: Но что это значит - коллекционер, жертвующий, бескорыстно даже, какие-то единицы из коллекции, которой он не увлечен? Это не была ли, по особенностям того времени, попытка примириться с властью, откупиться или задобрить власть?
Андрей Васильев: Очень трудно реконструировать события, в которых сам не принимаешь участие. Возможно, была. Но, во-первых, всегда хочется откупиться и заплатить подешевле, и то каким-нибудь неходовым товаром. А там были вещи большого культурного значения.
Давайте немножко соскочим с темы Шустера и посмотрим немножко шире. Очень часто, когда люди занимаются собиранием, систематизацией, классификацией, вообще, каким-то укоренением вещей в уже сложившуюся историческую культурную канву и находят какое-то местечко в ней, расковыривают и помещают туда новое художественное имя, им совсем не хочется, чтобы после их ухода эти вещи распылились по свету, чтобы какие-то невежественные люди распорядились ими не так, как должно.
Иван Толстой: Конечно, в единстве коллекции есть определенный культурный этап.
Андрей Васильев: Ведь этот тщеславный момент используется очень широко и на Западе. Вы придете в любой музей и увидите там табличку, что вещи были пожертвованы тем или иным собирателем. У нас тот же Зильберштейн, Тимофеев, Эзрах, Окунев Борис Николаевич. Это - как дети. Сначала, когда их нет, то кажется, что очень легко распоряжаться чужими детьми. Но когда появляются свои, то хочется проследить их судьбу, даже после своего ухода.
Иван Толстой: Вы были знакомы с Соломоном Шустером.
Дайте ему, пожалуйста, характеристику. Вы ведь, по главному и первому своему образованию, врач-психиатр. Есть ли, на примере Соломона Шустера, в коллекционерской профессии какие-то особенности, которые делают человека привлекательным для врача психиатра, скажем мягко?
Андрей Васильев: При желании, можно найти такого рода черты в любом человеке и раскрутить их каким-то образом. До революции был журнал «Вопросы философии и психологии», и там публиковался все время такой очень плодовитый автор Чиж. Он анализировал с психиатрической точки зрения творчество Гоголя, Достоевского. Поэтому я думаю, что тут какая-то психологическая характеристика. Клинические клейма ставить не будем, а психологические – конечно. Во-первых, в коллекционировании есть опасность. Вот почему. Это может быть довольно простым способом компенсирования каких-то комплексов, каких-то недостач в собственном мироощущении. И когда мы говорили с Вами о том, что это поиск идентичности, он может быть в одну сторону, а может быть в другую сторону. Поэтому, наряду с самыми великолепными примерами великодушия, щедрости, культурного подвига в этой сфере, могут быть примеры самого вопиющего идиотизма, когда люди, ничего не понимая, но имея деньги, собирают абсолютно бессмысленные штабели каких-то холстов, подделок и прочего, которые потом просто не находят себе другого применения, кроме как пойти в комиссионный магазин.
Тот же Шустер говорил, что только круглый дурак не соберет хорошую коллекцию, имея неограниченные средства и хороших советчиков. И нужно быть действительно понимающим и знающим человеком, чтобы, имея в кармане несколько шиллингов, в Австрии, на венском блошином рынке или магазине купить подлинный офорт Рембрандта. Вот это правило, в общем, работает всегда. Хорошие вещи, как правило, человеку понимающему удается купить не так уж и дорого. Сейчас уже, конечно, время немножко другое, но, в общем, это правило действует до сих пор.
Иван Толстой: Продолжим медицинскую линию в нашем разговоре. Наш следующий собеседник - московский хирург и коллекционер Александр Алексеевич Линденберг. Какова природа коллекционирования с Вашей, врачебной точки зрения?
Александр Линденберг: Я полагаю, что природа проста. Она укладывается в одно слово – мания. С медицинской точки зрения, коллекционирование - это своеобразная мания. Мания собирать, мания находить, мания владеть.
Иван Толстой: Вкладываете ли Вы в это слово какую-то оценочность?
Александр Линденберг: Вы имеете в виду духовную или материальную?
Иван Толстой: Нет, с материальной понятно. А вот именно духовную.
Александр Линденберг: Сказать очень сложно. Ведь она, как всякая страсть, имеет очень разную выраженность. Коллекционер может балансировать на грани безумия, и тогда дальше - пустая квартира, продано все ради обладания редкой фигуркой Будды. А может, все-таки, себя несколько удерживать в определенных рамках и тогда можно сказать, что эта страсть кипит в нем, но не перекипает.
Иван Толстой: Зачем собирает человек те или иные фигуры, предметы, книги, марки, картины, мозаику или что-то еще? Можно ли углубиться и нащупать какие-то корни этой мании, этой страсти, этого стремления?
Александр Линденберг: Я полагаю, что в нашем современном мире это блестящая разгрузка от стресса. Может быть, абсолютно подспудная и человек, сам не понимая этого, находит себе выход в тех страстях, которые ему душу греют. А что было раньше? Собирали-то всю жизнь и, полагаю, что это было просто желание любоваться, какой-то исток в этом - во владении, в любовании, в обладании.
Иван Толстой: Давайте попытаемся угадать какие-то общие черты, если обратимся к Вашей страсти, к Вашей мании. Вы собираете такую необычную вещь, как фигурки монахов. Вообще, есть на свете у Вас конкурент в этой области?
Александр Линденберг: Нет, в этой области у меня конкурентов нет.
Иван Толстой: Тогда возникает такой вопрос. Ведь коллекционеру очень часто хочется сравнить свою коллекцию с другим собирателем, хочется посоревноваться, хочется поиграть мускулами и обнаружить какую-то свою удачливость, в конце концов, в собирании чего-то. А у Вас и конкурентов нет. Как же Вам пришла в голову идея собирать именно это?
Александр Линденберг: Я начал собирать, пройдя несколько этапов собирательства. И я понял, что играть мускулами мне неинтересно. Играть в какую-то коллективную игру - вот мы собираемся, чтобы обсудить, кто нашел какую марку - мне тоже неинтересно. А вот сбросить стресс, почувствовать фигурку в руках, поставить ее на полочку, развернуть так, чтобы она эффектно смотрелась, вот это интересно. И здесь вопрос в том, что очень тонкая грань между коллекционированием и собирательством. Вроде бы, одно и то же. А на самом деле, это не совсем так. Коллекционер, по-моему, требует такой коллективной оценки, он живет в стае коллекционеров. А собиратель, он, извините за вульгарность, -тихушник. Он собрал, и он владеет, как скупой рыцарь. И изредка кому-то что-то показывает. Но, при этом, его жизнь наполнена определенным смыслом. Я не имею в виду всю жизнь, потому что это опять болезнь, а определенную часть жизни у людей, особенно с тяжелым трудом, которым хотелось бы на что-то отвлечься. Ведь отвлечься можно по-разному. А здесь - то, на чем можно отвлечься всегда и везде. Потому что, куда бы ни попадал я за рубежом или в России, я везде ищу и нахожу эти фигурки. Люди, которые меня окружают, проходят мимо абсолютно спокойно. Они не чувствуют этой флюидности, что в этом киоске, торгующем русскими сувенирами, в самом дальнем углу, стоит запыленная фигурка, сделанная случайно, неизвестно зачем и неизвестно для кого. А я ее изымаю, и она присоединяется еще к большому количеству подобных фигурок. И вот это вот и представляет для меня то, что я формирую. Скорее, я, все-таки, больше собиратель, чем коллекционер. И мне стая не нужна.
Иван Толстой: Александр Алексеевич, расскажите о Вашей коллекции, о самых ее впечатляющих вещах. С чего это все началось, как Вы пришли к мысли собирать монахов? И есть ли какая-то среди них градация? Как Вы их делите?
Александр Линденберг: Во-первых, я собираю только христианских монахов – католических и православных. Во-вторых, все начиналось с увлечения историей русской церкви вообще, и монашества, в частности. Торжество силы духа над телесной оболочкой, это меня, как врача, всегда привлекало. Какое-то ощущение, что это надо как-то увидеть, оно тоже не исчезало. В какой-то из первых поездок, как ни странно, в Словакию, в монастыре Молчальников я увидел первые две фигурки, достаточно простенькие, и приобрел их, не имея никакой задней мысли – просто как сувенир путешествующего. Это было начало коллекции.
А дальше – больше, больше… Уже появилась страсть, прилежание и сейчас коллекция уже разрослась до достаточно больших размеров. Градация? Понимаете, все любимы. Но есть тут одно маленькое замечаньице. Там есть каноническая часть коллекции. Это резаные монахи, или монахи, сделанные из глины, изготовленные в монастырях с полным каноном того, что на них должно быть надето, с соответствующим выражением, и есть монахи-сувениры. Их достаточно мало на Руси, потому что на Руси монах как сувенир использовался только в качестве елочной игрушки. А монахи западного толка, католического, там сувениров масса. Стоит попасть в какой-нибудь центр католицизма, например, в Сантьяго де Кампостелла или, если совсем повезет, в Ассизи, там будет тиражирован Франциск Ассизский в любых видах, начиная от солонки и кончая грозной фигурой для домашнего алтаря. Поэтому я, все-таки, стараюсь выбирать нечто среднее, чтобы в коллекции была представлена любая форма, которую делают. Вторая форма - она и на Руси, и на Западе не каноническая - не там, где надо, могут нарисовать крестик, не там, где надо, выражение лица соответствующее, без бороды, например, что для монаха на Руси практически не бывает. Я это собираю потому, что это все равно монах, но это уже народное творчество, некий кич, на Западе, наверное социальный заказ. Все они находят свое место.
Иван Толстой: Александр Алексеевич, для Вас приемлемы такие прикладные формы в Вашем собирании, как, например, монах-солонка, монах-карандаш, монах-пробка? Наверное, и такие выпускают. Вы их берете в свою коллекцию? Их принимают остальные участники Вашего собрания?
Александр Линденберг: Они на отдельной полке. Это очень интересная тема, от которой даже мистикой веет. На одной полке, во-первых, ни под каким видом не могут собраться католические и православные. У меня достаточно была сложная, до появления нужных полок, ситуация, я пытался их составлять вместе. Просто разгрызалось все. Второе, как ни странно, на одной полке практически не сбираются самоделки и канонические монахи монастырского производства. Поэтому я их собираю, конечно, но они стоят отдельно. Они представляют из себя такую юмористическую часть коллекции и в каноническую особо не суются. Так же как писаная икона никогда не терпит рядом с собой бумажную икону, подделку.
Иван Толстой: Конечно, всегда существовала сатирическая и насмешливая линия изображать монахов как-то не очень почтительно. Есть ли в Вашей коллекции неприличные фигурки с монахами?
Александр Линденберг: В общем, я современные неприличные фигурки не брал ни разу. Я считаю, что это не совсем верная и правильная позиция тех, кто их изготавливает и продает. Но это их личное дело. Что касается в юмористическом плане, то на Руси таких фигурок нет, а у католиков есть. У них, монахи - это пивовары, любители спиртного, и, поэтому, целая серия в самых разных модификациях - монах и бочка. Монах, спящий с бочкой, монах, идущий с бочкой, монах, пьющий из бочки. Это у них стандартная ситуация, и они на нее не реагируют, как на что-то неприятное. Это, даже, в монастырях продается - такая легкая ирония над самими собой.
Иван Толстой:
Из воспоминаний Соломона Шустера:
«Илья Григорьевич Эренбург - кумир молодежи послесталинского времени – был моим дальним родственником. Кузина моей бабушки по материнской линии была его теткой. Родство не бог весть какое, но меня, как ни странно, как-то приближало к этой фамилии обстоятельство отнюдь не серьезное, а скорее забавное. С самого моего детства у меня в комнате стояла настольная лампа. Тулово ее было севрского фарфора, с амурами в розоватых облаках. И бабушка, и мама говорили, что лампа «от Эренбургов». Так в моем сознании эта фамилия вошла как нечто вполне домашнее и лишь затем ассоциировалось с автором «Падения Берлина», «Тринадцати трубок» и «Хулио Хуренито».
Именно в этой последовательности был читан мною Илья Григорьевич.
К описываемым годам мои познания в «эренбурговедении» были относительно полными - я полюбил его странные стихи («Я не знал, что дважды два четыре, и учитель двойку мне поставил, и тогда я оказался в мире постоянных, непреложных правил…»), и его эссеистику («Перечитывая Чехова»).
Я помнил наизусть фразу из его публицистического сборника «Белый уголь, или Слезы Вертера»: «Искусство, которое постоянно требует высоких слов, напоминает жену, которая все время за варкой щей, за штопкой носов требует выражения вечной любви. От такой жены одно спасение – вокзал».
Я самонадеянно поставил кавычки, хотя, конечно,
цитирую верно по смыслу, но неточно. Точна, пожалуй, последняя фраза. Я люблю Эренбурга за афористичность.
Илья Григорьевич не казался мне знатоком искусства - суждения его были, пожалуй, чересчур литературными. Пролистывая берлинского издания книгу «А все-таки она вертится» с обложкой Фернана Леже, я часто не соглашался с ним - мне ближе были Пунин и Тарабукин, но все же у Эренбурга было одно несомненное достоинство - он всегда существовал в гуще событий, он был в схватке, а не стоял над ней».
Соломона Шустера, уже в 50-е годы, знал известный сценарист (вспомним хотя бы «Мертвый сезон») Александр Шлепянов, живущий сейчас в Лондоне.
Александр Шлепянов: Начнем с того, что сочетание Соломон Абрамович Шустер в советской действительности 50-х, 60-х, 70-х годов звучало вызывающе. Все окружающие Соломона молодые киношники (а с ним я познакомился, когда он только пришел в кино, это было конец 50-х годов), превратились – Рабинович в Викторова, Гринберг в Самойлова, и далее по списку – Самсонов, Алов, Ливнев, Галич, это все, как Вы понимаете, еврейские фамилии на самом деле, но они взяли себе псевдонимы, чтобы как-то выживать в обстановке государственного антисемитизма.
Но не таков был Соломон Абрамович Шустер. Когда господин Толстиков, секретарь Ленинградского обкома (а он принимал все фильмы в Ленинграде), увидел как-то в титрах имя Соломон Шустер, то его чуть кондратий не хватил, настолько это было необычно. Естественно, он ожидал, что такой человек станет Семеном Шустовым, скажем. Но нет, Соломон Шустер, черт побери! И в этом был характер Соломона, надо сказать.
Достаточно было на него посмотреть в советской толпе тех лет, где-нибудь на Невском проспекте, когда все шли в таких курточках нейлоновых, кепчонках - в общем-то, народ выглядел очень серо и затрюхано. И, вдруг, Соломон - в галстуке бабочкой, с тростью, роскошный такой с виду. Хотя он не был еще тогда богачом, но он держал фасон. Он был из потомственной петербургской купеческой семьи, из семьи домовладельцев, и он вообще не желал замечать советскую власть. И, надо сказать, что советская власть удивительно с этим смирялась. Хотя не раз делались попытки его взять за горло, посадить. Но об этом отдельно.
Для меня основная черта Соломона - это, в общем, мужество, человеческая смелость. Кстати, как-то Толстиков принимал несколько фильмов. В том числе фильм Ефима Учителя (был такой режиссер, отец нынешнего Учителя), причем Ефим Учитель был герой труда, лауреат всевозможных премий, заслуженный деятель искусств, и Феликса Нафтульева о Ленинграде. А там же принимался маленький фильм Соломона и наш с Кайнихидзе, по-моему, это было «Маринино житье». Мы сидим все у Толстикова среди боссов партаппарата, и Толстиков, глядя на кадры фильма Учителя, вдруг видит на эскалаторе какого-то человека с бородой и говорит громко: «А это что за жидовская морда?!». Тонкошеи и вожди вокруг, включая господина Романова, захихикали и, вдруг, встал Соломон, вышел и довольно ощутимо хлопнул дверью. Все совершенно обомлели. Мне стало стыдно, что я этого не сделал, и я вышел вслед за Соломоном. Соломон спокойно стоял в коридоре и курил сигарету «Мальборо». Он имел обыкновение, на последние деньги, но всегда покупать у швейцара ресторана «Садко» блоки «Мальборо» или «Винстона». Потом эти блоки раскуривал весь Ленфильм. Но, тем не менее, Соломон, в своей бабочке, со своей тростью стоит в коридоре Смольного и курит «Мальборо». Это зрелище было, по тем временам! Сегодняшним нашим слушателям это, может быть, и не понять, потому что каждая собака курит все, что угодно и носит все, что угодно. А тогда это был колоссальный вызов существующему миропорядку. Продолжая тему смелости Соломона нельзя не упомянуть историю с похоронами Ахматовой. Когда умерла Ахматова, ее привезли отпевать в Никольский собор в Ленинграде. Естественно, ни одна студия, не говоря уже о телевидении, не почесалась снять это событие. Там собрались все знаменитые ахматовские сироты. Вы помните, кто это: поэты Найман, Рейн, Бобышев, Бродский. А также вся ленинградская интеллигенция того времени и, даже, приехал, между прочим, Сергей Владимирович Михалков, что может показаться странным. Но, вообще, Сергей Владимирович Михалков не так прост, как многим кажется. Короче говоря, там собралось очень много всяких замечательных людей, но никакой прессы. И, вдруг, появляется Соломон вместе с оператором Шафраном и еще несколькими киношниками, и они начинают снимать эти похороны. Опять, надо сказать, реакция государства – остолбенение. Сперва все думали, что это откуда-то пришло разрешение, но ничего подобного. Соломон на свои деньги приобрел пленку, воспользовался связями на Хронике и на Ленфильме и они наснимали много коробок этой пленки. Но когда ее принесли на студию, тут же приехали гебисты, арестовали эти коробки и увезли их к себе в Большой Дом. Не знаю, какова судьба этой пленки. Надеюсь, что ее рассекретили, она существует и ее можно посмотреть. Но тогда это была выходка будь здоров. И Соломона довольно надолго отлучили от кинопроизводства, и он потом с большим трудом продирался обратно.
Вообще, сам факт, что Соломон стал коллекционировать русский авангард, - это тоже показатель большой смелости в то время. Потому что он начал это делать как раз тогда, когда государство с большим удовольствием выкидывало произведения советских, русских авангардистов, конструктивистов, супрематистов из музеев, в лучшем случае, отсылало их в далекую провинцию, где они гнили в хранилищах, никогда это не выставлялось. Точно так же, как в Германии Гитлер объявил это искусство дегенеративным, точно так же оно было объявлено и в Советском Союзе чуть ли не антисоветским. Однако людей, кто собирал тогда русский авангард можно было пересчитать по пальцам одной руки. Костаки (которому в большой степени помог собирать его коллекцию Соломон), Василий Иванович Ракитин, московский искусствовед и знаток авангарда, еще два-три человека и Соломон.
Каждое утро мы с ним встречались на углу Желябова и Невского, где были доски с объявлениями. В этих объявлениях было все, что угодно: прямострунный рояль, допустим. Но если это был хороший район, то мы обязательно по такому объявлению шли. В двух-трех случаях из десяти, помимо прямострунного рояля, в этом доме оказывалась либо какая-нибудь интересная антикварная литература, либо футуристическая книга, либо где-нибудь на чердаке или в подвале оказывалась какая-нибудь авангардная живопись. Со временем мы поняли, что главным источником пополнения коллекции должны быть, в бывшем блокадном Ленинграде, дворники. Почему дворники? Когда весь народ вымирал или был эвакуирован, то дворники смело шарили по квартирам и все, что блестело, или что могло им показаться более или менее продажным, они тащили к себе. И, действительно, когда мы разбили Ленинград на квадраты и начали прорабатывать дворников, то перед нами открылось небо в алмазах. Мы ежедневно находили что-нибудь выдающееся. Конечно, у нас не хватало денег на то, чтобы это покупать. Потому что дворники, преимущественно татарской национальности, - они довольно жадные ребята. Они требовали, по тем временам, порядочных денег. Поэтому приходилось что-то продавать. В основном, Костаки, который был самый богатый из нас всех, он был источником денег. Но что-то удавалось оставить и себе. И, таким образом, образовались наши коллекции, в особенности, коллекция Соломона, которая, также как и коллекция Чудновского, была одной из лучших в стране.
Могу рассказать еще и о просто физической смелости Соломона. Он был довольно сильный человек. Соломон был могучий малый, несмотря на свою интеллигентскую внешность, бабочку, трость. Как-то мы вышли из Дома кино и пошли на стоянку такси напротив Цирка. Там мы стояли первыми, чтобы взять машину, но в это время подвалила какая-то группа здоровенных ребят, похожих на футболистов, которые стали нас бесцеремонно отпихивать, чтобы взять такси без очереди. Надо было видеть, что вытворял там Соломон. Он кидал людей. На этой площади разыгралась битва, достойная хорошей киносъемки. Правда, нашу компанию составлял еще режиссер Черенцов, который был десантником во время войны, поэтому у него были и специальные навыки. Но, тем не менее, как это ни странно себе представить, но мы раскидали этих футболистов и победоносно уехали на такси. На Соломона я, после этого, смотрел совершенно другими глазами.
Иван Толстой: Разговор о Соломоне Шустере мы продолжаем с петербургским врачом и коллекционером Андреем Васильевым. Можно ли, по тому что собирал, какую коллекцию смог собрать, сконцентрировать в своих руках Соломон Шустер, вывести какой-то его человеческий портрет?
Андрей Васильев: Конечно. Во-первых, я решительно отвергаю меркантильный и какой-то прагматический подход в его собирании. Он, конечно, четко знал, что он делает, он знал, что вещи, которые, в общем, никому не нужны… Хотя, это тоже не совсем так. Ларионов был фигурой, которая пользовалась определенным пиететом у тех, кто понимал и знал. У него были преданные ученики, которые хранили ему верность вплоть до 60-70-х годов. Но, конечно, он понимал, и как только появилась первая возможность поделиться с людьми этим материалом, как только началась перестройка, был организован Фонд культуры. Помните, были два фонда культуры – РСФСР и Советский. И этот Фонд культуры начал устраивать выставки. Выставки “ Time of changes ”, выставки русского авангарда из частных собраний произвели на Западе фурор, потому что это искусство никто не знал. А если знал, то забыл. И приехали живые люди, которые первый раз выехали за границу. Пожилые люди, которые привезли фантастические вещи. Все это, конечно, еще легло удачно на время большого интереса к России. Было устроено три, четыре или пять выставок, были изданы каталоги. Потом журнал «Наше наследие» начал публиковать. Поэтому я думаю, что он очень хорошо понимал значение того, чем он занимается. И когда он говорил о второй профессии, то он подчеркивал ее серьезный характер.
И, надо сказать, что судьба оказалась к нему благосклонна в этом отношении. Ведь многие коллекции просто растворились. Мы не знаем, где они, что они. А коллекция Шустера просто сменила владельца, но ядро ее осталось цельным, и она доступна для изучения, обсуждения.
В этом виде деятельности есть определенная Табель о рангах. Картина, на которой изображена молодая обнаженная девушка, скажем, ценится больше, чем изображение какого-нибудь старика на смертном ложе. У Шустера был такой литературный подход к этому. Он не просто интересовался живописью, он очень пристально интересовался бытованием вещи. Он мог ехать в какой-то пригород, сидеть с какими-то беспамятными родственниками, разговаривать, выспрашивать у них, кто, что. Он был вечно обложен справочниками, он был очень въедливым в этом отношении. И он был очень заинтересован в том, чтобы восстановить репутацию человека. Существенный момент. Бывает так, что вещь, скажем, ученика Петрова-Водкина написана в манере учителя, и недобросовестный дилер делает ее Петровым-Водкиным. Он убивает человека, он его лишает не только имени, но и репутации. Мы знаем, что было 20 учеников, но мы не знаем их работ. Потому что все эти работы превратились в других людей, которые, на тот момент, лучше продавались, например. Шустер был очень заинтересован в том, чтобы воскрешать. Он очень любил портрет. Тоже трудно продаваемая вещь. У него есть интересная новелла о портрете Сафроновой. Поэтому я испытываю к нему благодарность и считаю, что он был человек, из которых должна состоять культурная структура общества. Он выполнял свой долг, во всех смыслах. И в том смысле, что он отдавал дань культуре, и деловым аспектам жизни. Но это нормально, это цивилизация.
Иван Толстой: Давайте вернемся к тому, с чего мы начали. Можете ли Вы назвать, какими чертами должен обладать человек, чтобы стать коллекционером? Вот кто-то приходит к вам и говорит: «Дяденька Васильев, я хочу быть коллекционером». И Вы поднимаете вверх указательный палец и говорите…
Андрей Васильев: Это очень просто. Человек, прежде всего, должен обладать волей. Ему нужно знать такие слова, как цель и положение. Он должен говорить: «Я полагаю, что это так и я знаю, что это так, потому что я так полагаю». Это очень важно. Он не должен слушать других людей. То есть он, конечно, должен слушать, но это мнение не должно заглушать в нем собственные волевые импульсы. Кстати, тот же Соломон, который любил всякие систематизации, говорил, что есть люди, которые собирают ушами, а есть те, которые собирают глазами. Так вот, ушами собирать - это прислушиваться к чужим мнениям. К ним надо прислушиваться, но имея собственное мнение. Потому что это как раз пример человека, имеющего деньги и покупающего вещи, исходя из соображений каких-то экспертов. Это безликие собрания. У Соломона было собрание эстетское, он мог сочетать вещи внешне не сочетаемые. Есть такой старый способ, который сейчас уже почти никто не использует, когда для того, чтобы определить, поддельная вещь или нет, не обращались к технологам, а вешали вещь на стенку между двух безусловных вещей… Вешали даже «Черный квадрат» между Валентином Серовым и Врубелем и говорили, что вот «не рвет стенку». Конечно, это сугубо антинаучный метод, но исключительно эффективный.
Иван Толстой: Обратимся к народному мнению. Что вы стали бы коллекционировать, если бы средства вам это позволяли? Такой вопрос задавал петербуржцам наш корреспондент Александр Дядин.
- Самолеты времен до второй мировой войны. Типа «Ньюпан», «Форман». И летал бы на них. Когда летишь - внизу деревенька видна, озеро. Нравится мне авиация.
- Мне от родителей достался ломоносовский фарфор, начиная с 30-х годов. И там был еще такой завод Коминтерна. Его мало, практически нет. Одна фигурка только у меня. Вот, по мере финансовых возможностей, покупаю кое-что.
- Я музыкант. Думаю, что собирал бы редкие шедевры рок культуры. Это касается гитар - «Ипсен», «Ибанес»… Интересно это, безусловно, но зависит исключительно от финансовых возможностей.
- Книги по истории (это меня интересует в смысле познавательности этих книг), и по искусству, связанных с живописью, архитектурой.
- Я думаю, что одежду, наверное. Эксклюзивные какие-то вещи.
- Картины, наверное. Когда идешь в Эрмитаж, стоишь над каждой картиной и получаешь огромное удовольствие. Я бы и у себя дома тоже получала огромное удовольствие.
- Знаю, что один человек коллекционировал один самолет. Он очень старинный. Он его собирал по деталям. Я бы тоже собирал что-нибудь около этого, какую-нибудь технику. Это какая-то цель, ты к ней стремишься. А потом добился - и все, и мечта пропадает.
- Я собираю марки. Я их не покупаю. С писем отклеиваю, прошу знакомых, чтобы мне давали. Пока в голову не приходит собирать что-то другое
- Значки. Я их с детства собирал. Дома у родителей висит тысяча штук. Сейчас уже вырос. Сын продолжит.
- Слоников. Разных размеров, цветов, из разных стран. Мне эти животные нравятся.
- Живопись, русских авангардистов, Кандинского. Не обязательно известных авторов, которые дорогими становятся. Ведь только небольшое количество художников чего-то достигают после смерти. Бывает много неизвестных авторов, которых никто не видел. Можно коллекционировать и показывать их кому-то.
- Как женщина, может быть, какие-то женские штучки - поделки, маленькие игрушечки. Правда, они меня раздражают, потому что они собирают пыль, их надо вытирать, расставлять. Поэтому я коллекционер такой - меня процесс приобретения интересует больше, чем хранения.
- Вообще-то, всю жизнь коллекционировал марки. Было очень модно в 60-е годы. Меня приучили родители. Увлечение серьезное прошло. А светлое воспоминание об этом осталось. Иногда люблю пересматривать.
- Не парки, но какие-нибудь уголки природы из разных частей света. Чтобы человек мог прийти и оказаться сразу в разных частях света.
- Я любитель бильярда, так что все, что связано с этой игрой. Я не говорю про те столы, которые общая масса людей видит. Я говорю про красивые столы, красивые шары, красивые кии. Некоторые столы - это настоящее произведение искусства, на которые смотришь и понимаешь, что это искусство сделать такой стол. Вообще, собирание чего-то - это процесс бесконечный.
Иван Толстой: И завершим программу маленьким эпизодом из жизни Соломона Шустера – в изложении Александра Шлепянова.
Александр Шлепянов: К Соломону пришла какая-то женщина, якобы интересовавшаяся искусством, и хотела она что-то продать и что-то купить. Такая учительница по виду. Она сказала, что живет в Пушкине или Павловске, назвала свой адрес и сказала, что в следующий раз уже придет с мужем и принесет какие-то картины.
Соломон, надо сказать, уши не развесил. Он сделал вид, что все хорошо, но на следующий день поехал проверить ее адрес. Оказалось, что такого дома нет вообще. Тогда Соломон обратился в соответствующие органы. Органы, которые до этого за Соломоном следили, думая исключительно о том, как бы его прихватить на чем-то, пошли ему навстречу и сделали засаду где-то во дворе в тот день, когда должны были прийти налетчики. И вот приходит эта женщина, сперва одна, говорит, что вот сейчас подоспеет ее муж, осматривает всю квартиру, видит, что там никого нет. Затем запирается в уборной, и Соломон слышит, что она звонит. Я не уверен, что тогда были мобильные телефоны, но у нее, видимо, было какое-то переговорное устройство. Она звонит и говорит: «Да, сейчас придет мой муж». Раздается звонок в дверь, она с улыбкой смотрит на то, как Соломон идет открывать, думая, что сейчас ему придет конец, но дверь открывается и входят оперативники, которые во дворе уже повязали бандитов, а сейчас уже пришли за самой наводчицей.
Иван Толстой: Соломон Абрамович скоропостижно скончался от сердечного приступа в Берлине 1 сентября 95 года в день открытия выставки «Берлин-Москва». Ему был 61 год.
