Американский фонд сохранения кино (National Film Preservation Foundation) подготовил четвертый выпуск из серии «Сокровища американских киноархивов» (Treasures From American Film Archives). В этом выпуске на двух DVD представлены 26 фильмов классиков американского авангарда, среди которых есть фильм Кена Джейкобса.
Кен Джейкобс (Ken Jacobs) – американский кинорежиссер, непреклонный авангардист, живой классик американского экспериментального кино, в одном ряду со Стеном Брейкэджем (Stan Brakhage), Джонасом Мекасом (Jonas Mekas) и Петером Кубелкой (Peter Kubelka).
Нашу беседу мы записали сидя в огромном пустом кинозале одного из центральных кинотеатров Роттердама, где Джейкобс – завсегдатай кинофестиваля и просто "ходячая реликвия".
Самой знаменитой его лентой, и в прямом смысле – работой всей жизни, стал фильм "Star Spangled to Death". Название, которое можно перевести как "Насмерть усеянный звездами", по аналогии с тем, как принято говорить об американском национальном флаге "усеянное звездами знамя" – "star-spangled banner".
Диссидентский взгляд на политические события, темы военного преступления и государственного насилия редко становятся предметом настоящего авангардного кино, поэтому фильм Джейкобса, который он начал снимать в пятидесятые, а закончил в 2004 году, уникален.
Однако седовласый и не изменяющий своим левацким взглядам 76-летний режиссер продолжает выпускать чуть не по фильму в год. В работе ему все эти годы помогают любимая жена Фло, дочь Ниси и сын Азазел.
Как говорит Кен Джейкобс: "это дешевая рабочая сила. Они всегда под рукой. Теперь, правда, и дочь, и сын выросли и живут отдельно, но у обоих работа вплотную связана с кинематографом"
– Как произошла ваша первая встреча с кино?
– Я родился в Бруклине под Нью-Йорком. Однажды кто-то взял меня на фильм "Синяя птица", очень дурной фильм. Это было году в 39-м, там снималась взрослеющая Ширли Темпл, уже не маленькая девочка, а подросток. И вот начался фильм, и вдруг я увидел огромных, гигантских размеров девочку, которая пыталась достать из кустов ярко-синюю птицу счастья – и все было такое цветное, что этот феномен цвета поразил меня. Что это? Все огромное и цветное! А потом кто-то взял меня на картину с участием Эдварда Робинсона, по-моему, она называлась "Исповедь нацистского шпиона". Эдвард Дж. Робинсон оказался самым уродливым мужчиной из всех, что мне довелось когда-либо видеть. Я смотрел и не мог поверить, что можно иметь такое некрасивое лицо, он был похож на лягушку. Я был поражен. А потом меня несколько раз подряд водили на "Горбуна собора Парижской Богоматери" с Чарльзом Лотоном, каждый раз меня брал на этот фильм кто-нибудь из взрослых, полагая, что я вижу этот фильм в первый раз. Одно время я даже думал, что выражение "сходить в кино" означало пойти смотреть "Горбуна". Но обычно я ходил в кино с дедушкой. По воскресеньям он брал меня за руку и усталой походкой направлялся в местный кинотеатр, где, как правило, показывали фильм на идише, а потом что-нибудь про ковбоев – такая была комбинированная программа. Кинотеатр был таким местом, где можно было, если станет скучно, залезть под кресла и отковыривать прилепленные к ним снизу жевательные резинки. Мне нравилось ходить в кино.
– Вы проработали над картиной "Насмерть усеянный звездами" лет 40 и закончили ее в 2004 году.
– Этот фильм не давал мне покоя. Я не мог себе простить, что забросил его. Это был ужасный камень на сердце – чувство вины, стыда. Я был уверен, что фильм я загубил, что проект провалился. Но я тогда не знал, что из себя будет представлять телевидение! И уж вовсе не ожидал прихода цифрового видео - аналоговое меня мало интересовало, из-за недолговечности записей. И я снова встал в строй.
– Я читала в одном из ваших интервью, что вы призываете сомневаться в том, что видят глаза, особенно сегодня, когда столь раздуто значение внешнего образа, а цивилизация, в которой мы живем, все больше основывается на всем визуальном.
– Я верю, что все самое прекрасное – в словах. Каждое слово – это гениальное творение. Джонас Мекас заявил однажды: "Бедных людей нет". Это было довольно нелепое заявление, но, насколько я его понял, он имел в виду, что никого, кто владеет языком, нельзя назвать бедным. Унаследовать язык – это великолепно!
– Но вы работаете с визуальными образами.
– Точно так же как любое слово – это произведение искусства, так и любой фильм, в котором, возможно, и нет слов вовсе, сам по себе является словом, высказыванием. Визуальная композиция, которую мы посмотрели, это новая величина в языке, мы теперь можем воспроизвести ее мысленно, она становится оборотом речи и единицей мышления. Точно так же, как создают высказывания музыканты – они создают эквиваленты слов.
– Почему вы в прошлом году вернулись к своим высказываниям шестидесятых и сделали еще целых два фильма на основе "Tom, Tom, the Piper’s Son", неустанно реконструируя одну и ту же сцену, снятую в 1905 году. Чем приворожили вас эти кадры? То же самое вы сделали и два года назад в фильме "Razzle Dazzle", раскладывая на пиксели старые кадры, на которых дети катаются на карусели. Несколько секунд материала, которым в вашей интерпретации нет конца, как мусульманскому настенному узору.
– Я все это время думал, что может быть два мальчика на пленке 1905 года еще живы, что они глубокие старики, но все еще среди нас. Но теперь я уже уверен, что из людей на этой пленке никого больше не осталось в живых. И одновременно с этим, все они такие живые, такие остроумные и веселые, подшучивают друг над другом. Я смотрю на это и знаю, что все мы так же исчезнем. Мне кажется, я словно присоединяюсь к ним в осознании смертности всего, и того, что ничего нельзя воспринимать как должное, не ценить. То короткое время, что мы живы, дано нам не для того, чтобы мы просто проскочили его. Оно дано нам, чтобы произошло чудо. Это удивительное открытие. Когда я был маленьким мальчиком, я еще этого не знал. Я помню, как однажды проезжал с дочерью мимо кладбища. Ей было тогда года два-три. Она пристала ко мне с вопросами, и я не хотел врать ей, и никак не мог придумать, как обойти прямой ответ на ее вопросы. Она просто загнала меня в угол, и мне пришлось, наконец, ответить ей, что там, на кладбище, лежат люди, которые жили когда-то, а потом их закопали в землю. Она была неотступна, как адвокат на допросе. А потом замолчала, уселась в автомобильном кресле поудобнее и сказала: "Я никогда не умру". И вот я смотрю на эти кадры, на людей, которые навсегда недоступны – и возможно, они кажутся столь интересными именно потому, что стали проявлениями времени, которое навсегда ушло – но ведь каждый момент во времени уходит навсегда, вот и этот уходит. Мы с вами, дорогая моя, уже в прошлом.
Полностью беседу с Кеном Джейкобсом читайте в программе "Поверх барьеров".
Кен Джейкобс (Ken Jacobs) – американский кинорежиссер, непреклонный авангардист, живой классик американского экспериментального кино, в одном ряду со Стеном Брейкэджем (Stan Brakhage), Джонасом Мекасом (Jonas Mekas) и Петером Кубелкой (Peter Kubelka).
Нашу беседу мы записали сидя в огромном пустом кинозале одного из центральных кинотеатров Роттердама, где Джейкобс – завсегдатай кинофестиваля и просто "ходячая реликвия".
Самой знаменитой его лентой, и в прямом смысле – работой всей жизни, стал фильм "Star Spangled to Death". Название, которое можно перевести как "Насмерть усеянный звездами", по аналогии с тем, как принято говорить об американском национальном флаге "усеянное звездами знамя" – "star-spangled banner".
Диссидентский взгляд на политические события, темы военного преступления и государственного насилия редко становятся предметом настоящего авангардного кино, поэтому фильм Джейкобса, который он начал снимать в пятидесятые, а закончил в 2004 году, уникален.
Однако седовласый и не изменяющий своим левацким взглядам 76-летний режиссер продолжает выпускать чуть не по фильму в год. В работе ему все эти годы помогают любимая жена Фло, дочь Ниси и сын Азазел.
Как говорит Кен Джейкобс: "это дешевая рабочая сила. Они всегда под рукой. Теперь, правда, и дочь, и сын выросли и живут отдельно, но у обоих работа вплотную связана с кинематографом"
– Как произошла ваша первая встреча с кино?
– Я родился в Бруклине под Нью-Йорком. Однажды кто-то взял меня на фильм "Синяя птица", очень дурной фильм. Это было году в 39-м, там снималась взрослеющая Ширли Темпл, уже не маленькая девочка, а подросток. И вот начался фильм, и вдруг я увидел огромных, гигантских размеров девочку, которая пыталась достать из кустов ярко-синюю птицу счастья – и все было такое цветное, что этот феномен цвета поразил меня. Что это? Все огромное и цветное! А потом кто-то взял меня на картину с участием Эдварда Робинсона, по-моему, она называлась "Исповедь нацистского шпиона". Эдвард Дж. Робинсон оказался самым уродливым мужчиной из всех, что мне довелось когда-либо видеть. Я смотрел и не мог поверить, что можно иметь такое некрасивое лицо, он был похож на лягушку. Я был поражен. А потом меня несколько раз подряд водили на "Горбуна собора Парижской Богоматери" с Чарльзом Лотоном, каждый раз меня брал на этот фильм кто-нибудь из взрослых, полагая, что я вижу этот фильм в первый раз. Одно время я даже думал, что выражение "сходить в кино" означало пойти смотреть "Горбуна". Но обычно я ходил в кино с дедушкой. По воскресеньям он брал меня за руку и усталой походкой направлялся в местный кинотеатр, где, как правило, показывали фильм на идише, а потом что-нибудь про ковбоев – такая была комбинированная программа. Кинотеатр был таким местом, где можно было, если станет скучно, залезть под кресла и отковыривать прилепленные к ним снизу жевательные резинки. Мне нравилось ходить в кино.
– Вы проработали над картиной "Насмерть усеянный звездами" лет 40 и закончили ее в 2004 году.
– Этот фильм не давал мне покоя. Я не мог себе простить, что забросил его. Это был ужасный камень на сердце – чувство вины, стыда. Я был уверен, что фильм я загубил, что проект провалился. Но я тогда не знал, что из себя будет представлять телевидение! И уж вовсе не ожидал прихода цифрового видео - аналоговое меня мало интересовало, из-за недолговечности записей. И я снова встал в строй.
– Я читала в одном из ваших интервью, что вы призываете сомневаться в том, что видят глаза, особенно сегодня, когда столь раздуто значение внешнего образа, а цивилизация, в которой мы живем, все больше основывается на всем визуальном.
– Я верю, что все самое прекрасное – в словах. Каждое слово – это гениальное творение. Джонас Мекас заявил однажды: "Бедных людей нет". Это было довольно нелепое заявление, но, насколько я его понял, он имел в виду, что никого, кто владеет языком, нельзя назвать бедным. Унаследовать язык – это великолепно!
– Но вы работаете с визуальными образами.
– Точно так же как любое слово – это произведение искусства, так и любой фильм, в котором, возможно, и нет слов вовсе, сам по себе является словом, высказыванием. Визуальная композиция, которую мы посмотрели, это новая величина в языке, мы теперь можем воспроизвести ее мысленно, она становится оборотом речи и единицей мышления. Точно так же, как создают высказывания музыканты – они создают эквиваленты слов.
– Почему вы в прошлом году вернулись к своим высказываниям шестидесятых и сделали еще целых два фильма на основе "Tom, Tom, the Piper’s Son", неустанно реконструируя одну и ту же сцену, снятую в 1905 году. Чем приворожили вас эти кадры? То же самое вы сделали и два года назад в фильме "Razzle Dazzle", раскладывая на пиксели старые кадры, на которых дети катаются на карусели. Несколько секунд материала, которым в вашей интерпретации нет конца, как мусульманскому настенному узору.
– Я все это время думал, что может быть два мальчика на пленке 1905 года еще живы, что они глубокие старики, но все еще среди нас. Но теперь я уже уверен, что из людей на этой пленке никого больше не осталось в живых. И одновременно с этим, все они такие живые, такие остроумные и веселые, подшучивают друг над другом. Я смотрю на это и знаю, что все мы так же исчезнем. Мне кажется, я словно присоединяюсь к ним в осознании смертности всего, и того, что ничего нельзя воспринимать как должное, не ценить. То короткое время, что мы живы, дано нам не для того, чтобы мы просто проскочили его. Оно дано нам, чтобы произошло чудо. Это удивительное открытие. Когда я был маленьким мальчиком, я еще этого не знал. Я помню, как однажды проезжал с дочерью мимо кладбища. Ей было тогда года два-три. Она пристала ко мне с вопросами, и я не хотел врать ей, и никак не мог придумать, как обойти прямой ответ на ее вопросы. Она просто загнала меня в угол, и мне пришлось, наконец, ответить ей, что там, на кладбище, лежат люди, которые жили когда-то, а потом их закопали в землю. Она была неотступна, как адвокат на допросе. А потом замолчала, уселась в автомобильном кресле поудобнее и сказала: "Я никогда не умру". И вот я смотрю на эти кадры, на людей, которые навсегда недоступны – и возможно, они кажутся столь интересными именно потому, что стали проявлениями времени, которое навсегда ушло – но ведь каждый момент во времени уходит навсегда, вот и этот уходит. Мы с вами, дорогая моя, уже в прошлом.
Полностью беседу с Кеном Джейкобсом читайте в программе "Поверх барьеров".
