Классики только кажутся мертвыми. На самом деле они продолжают жить напряженной и часто суетной жизнью, участвуя в посмертной ярмарке тщеславия. Одних авторов задвигают на пыльные полки, других оживляет новый подход, новая биография, новое издание и новая волна внимания. Именно такую судьбу - вернуться к нам, в сегодняшний день - уготовила писателю Джону Чиверу биографическая книга, написанная о нем Блэйком Бейли.
Джон Чивер – редкий пример современного писателя (он умер в 1982 году), про которого можно с уверенностью сказать: классик. Кроме пяти романов, Чивер написал 120 блистательных рассказов. Все они печатались в журнале "Нью-Йоркер". Джон Апдайк писал, что это было "лучшее из всего, что опубликовал журнал за всю его историю".
В Америке бытует сравнение Чивера с двумя другими классиками. Чивера называют "Чеховым американского пригорода" и уподобляют художнику Эдварду Хопперу. Оба сравнения вполне обоснованны, хотя сходятся эти три художника лишь в одном свойстве – в умении детально и любовно воссоздать уютный мир благополучия, а затем осветить его трагическим светом. Но если Чехов и Чивер способны увидеть трагикомичность жизни, то в картинах Хоппера никакого юмора нет. И если Чехов всерьез сказал: "В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли", то в этом случае Чивер просто не подошел бы под чеховское определение человека. Вот что написал Джон Апдайк в своей опубликованной уже после кончины писателя рецензии на новую биографию Чивера:
"Даже я - при том, что был знаком с Чивером и не раз наслаждался его обществом, - не чаял закончить эту слишком уж добросовестную биографию и прорваться, наконец, через миазмы этой жизни. Которая принесла так мало счастья и ее обладателю, и всем, кто его окружал".
Рассказывает молодой друг Чивера литератор Макс Зиммер, "занесенный, - как пишет Блэйк Бейли, - в жизнь писателя запоздалым гомосексуальным пылом Чивера":
"Если был на свете человек, который терпеть себя не мог, то это был Джон. Он считал свое существование – ошибкой, грехом. Он был, как никто, одарен талантом и любовью близких людей, но при этом не раз говорил, что у него никого нет, кроме его старой собаки. Это было его отчаяние. И при этом в нем начисто отсутствовала способность увидеть и понять, каким отчаянием и самоотвращением он заражает других".
Зная за собой гомосексуальные порывы и считая их постыдными, Чивер еще в юности надеялся "вылечиться" любовью женщины и завел роман с женой друга Лайлой Рефрежер, которая (через много лет) сказала про него биографу: "Он был такой милый, такой, в общем, порядочный человек. Но только в нем было что-то, что мешало ему быть абсолютно порядочным".
"Никто из нас, - пишет Апдайк, - не может назвать себя абсолютно порядочным человеком. Но в Чивере диковинным образом сочеталось признание и понимание собственных грехов и слабостей с чопорным, цензорским отношением к грехам и слабостям других. Между его темными наклонностями и его таким ясным, ярким искусством была почти органическая несочетаемость".
Чивер женился на красивой и одаренной женщине Мэри Уинтерниц, родившей ему троих детей. С деньгами в доме всегда было плохо. К тому же Чивер пил, постепенно превращаясь в скрытого, но неизлечимого алкоголика (см. рассказ "Скорбь о бутылке джина"). Но попытки Мэри заняться чем-то самостоятельным - писать, преподавать - он не только высмеивал, но и преобразовывал в почти преступные действия своих персонажей. В его классическом рассказе "Пловец" жена, забрав детей, уходит от мужа, потерявшего работу и социальный статус, и тот сходит с ума. В замечательном рассказе "О юность и красота" жена, находящаяся в ситуации, похожей на ситуацию Мэри, то ли случайно, то ли не совсем случайно убивает мужа, который пытается удержать уходящую молодость. В рассказе "Океан" героиня (с явными чертами Мэри) пытается отравить мужа.
"Как отец Чивер мог быть любящим и заботливым, но мог быть и безжалостно саркастичным", - пишет Блэйк Бейли. – "Он не делал секрета из того, что разочарован в двух старших детях, Сюзан и Бенджамене. Сюзан, похожая на отца характером и интеллектом, не могла простить ему обид детства. Это видно из книги ее воспоминаний "Домой засветло!". Бенджамен, издавший после смерти отца его дневники, был потрясен тем, как мало в этих дневниках было упоминаний о них, о детях. Оба – Сюзан и Бен – стали писателями. Только младший, Фред, профессор юриспруденции, оказался не ранен отцовским сарказмом. Он, единственный, брал на себя заботу о Чивере в тяжелые дни его запоев и был способен взглянуть на отца со стороны".
"Он был совершенно незнаком с реальным миром, - рассказывал Фред биографу. – Любой лавочник мог его обмануть. Он, ведь, никогда ничем не занимался, кроме писательства. Как моряк, он был всегда в море и не знал, как живут на земле. И никто, абсолютно никто не разделил с ним его жизнь".
Никто, кроме его персонажей и его читателей. Он создал для нас целый мир, даже два: мир многоквартирного нью-йоркского дома – там живут герои рассказов "Исполинское радио", "История Саттон-Плэйс", "Город, где разбиваются мечты", - и мир выдуманного пригорода Шейди Хилл, приюта верхушки среднего класса, где обитают герои рассказов "Пловец", "Взломщик из Шейди Хилла", "О юность и красота", "Пять сорок восемь". Об этом мире литературный критик Джеймс Уолкотт пишет в рецензии, опубликованной в журнале "Vanity Fair":
"Какие бы пороки и жалкие слабости своих пригородных героев ни описывал Чивер, они всегда неразрывно переплетены золотыми нитями его нежной жалости к этим героям, его нежной любви к облакам, ветру, дождю, солнцу, к плавательным бассейнам, к теннисным кортам, к элегантной зелени – ко всему, что составляет их миниатюрное и шаткое королевство. В этом, созданном Чивером царстве, всегда кроется что-то дикое, готовое сорваться с цепи от неожиданной мелочи: от лишнего глотка виски, от белого следа лямки на загорелой коже. Как и Скотт Фитцджералд, Чивер был очарованным романтиком. Но сколько бы он ни скользил и ни падал в реальной жизни, в прозе он до самого конца крепко держал вожжи своего лирического дара, позволяя демонам пугнуть и отрезвить нас, но не давая им разнести в прах нашу живую душу".
Мы, читатели, даром получаем то, за что великие таланты платят кровью, счастьем, жизнью. Как мало им достается при жизни той любви, которой после смерти их одаривают поколения читателей. У Чивера есть рассказ "Золотой век". Обнищавший поэт пишет, сгорая от стыда, сценарий для телевизионной "мыльной оперы" и на гонорар увозит семью в Италию, в рыбацкую деревушку. Там он, наконец-то, сочиняет стихи. А вся деревня с упоением смотрит его сериал по его сценарию. После премьеры к его домику подходит целая делегация во главе с мэром деревушки, который растроганно говорит: "Это так интересно, так трогательно, так близко к жизни!" И местная девочка добавляет, извиняясь: "А мы думали, что вы просто поэт".
Подготовлено по материалам программы Александра Гениса "Поверх барьеров - Американский час".
Джон Чивер – редкий пример современного писателя (он умер в 1982 году), про которого можно с уверенностью сказать: классик. Кроме пяти романов, Чивер написал 120 блистательных рассказов. Все они печатались в журнале "Нью-Йоркер". Джон Апдайк писал, что это было "лучшее из всего, что опубликовал журнал за всю его историю".
В Америке бытует сравнение Чивера с двумя другими классиками. Чивера называют "Чеховым американского пригорода" и уподобляют художнику Эдварду Хопперу. Оба сравнения вполне обоснованны, хотя сходятся эти три художника лишь в одном свойстве – в умении детально и любовно воссоздать уютный мир благополучия, а затем осветить его трагическим светом. Но если Чехов и Чивер способны увидеть трагикомичность жизни, то в картинах Хоппера никакого юмора нет. И если Чехов всерьез сказал: "В человеке все должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли", то в этом случае Чивер просто не подошел бы под чеховское определение человека. Вот что написал Джон Апдайк в своей опубликованной уже после кончины писателя рецензии на новую биографию Чивера:
"Даже я - при том, что был знаком с Чивером и не раз наслаждался его обществом, - не чаял закончить эту слишком уж добросовестную биографию и прорваться, наконец, через миазмы этой жизни. Которая принесла так мало счастья и ее обладателю, и всем, кто его окружал".
Рассказывает молодой друг Чивера литератор Макс Зиммер, "занесенный, - как пишет Блэйк Бейли, - в жизнь писателя запоздалым гомосексуальным пылом Чивера":
"Если был на свете человек, который терпеть себя не мог, то это был Джон. Он считал свое существование – ошибкой, грехом. Он был, как никто, одарен талантом и любовью близких людей, но при этом не раз говорил, что у него никого нет, кроме его старой собаки. Это было его отчаяние. И при этом в нем начисто отсутствовала способность увидеть и понять, каким отчаянием и самоотвращением он заражает других".
Зная за собой гомосексуальные порывы и считая их постыдными, Чивер еще в юности надеялся "вылечиться" любовью женщины и завел роман с женой друга Лайлой Рефрежер, которая (через много лет) сказала про него биографу: "Он был такой милый, такой, в общем, порядочный человек. Но только в нем было что-то, что мешало ему быть абсолютно порядочным".
"Никто из нас, - пишет Апдайк, - не может назвать себя абсолютно порядочным человеком. Но в Чивере диковинным образом сочеталось признание и понимание собственных грехов и слабостей с чопорным, цензорским отношением к грехам и слабостям других. Между его темными наклонностями и его таким ясным, ярким искусством была почти органическая несочетаемость".
Чивер женился на красивой и одаренной женщине Мэри Уинтерниц, родившей ему троих детей. С деньгами в доме всегда было плохо. К тому же Чивер пил, постепенно превращаясь в скрытого, но неизлечимого алкоголика (см. рассказ "Скорбь о бутылке джина"). Но попытки Мэри заняться чем-то самостоятельным - писать, преподавать - он не только высмеивал, но и преобразовывал в почти преступные действия своих персонажей. В его классическом рассказе "Пловец" жена, забрав детей, уходит от мужа, потерявшего работу и социальный статус, и тот сходит с ума. В замечательном рассказе "О юность и красота" жена, находящаяся в ситуации, похожей на ситуацию Мэри, то ли случайно, то ли не совсем случайно убивает мужа, который пытается удержать уходящую молодость. В рассказе "Океан" героиня (с явными чертами Мэри) пытается отравить мужа.
"Как отец Чивер мог быть любящим и заботливым, но мог быть и безжалостно саркастичным", - пишет Блэйк Бейли. – "Он не делал секрета из того, что разочарован в двух старших детях, Сюзан и Бенджамене. Сюзан, похожая на отца характером и интеллектом, не могла простить ему обид детства. Это видно из книги ее воспоминаний "Домой засветло!". Бенджамен, издавший после смерти отца его дневники, был потрясен тем, как мало в этих дневниках было упоминаний о них, о детях. Оба – Сюзан и Бен – стали писателями. Только младший, Фред, профессор юриспруденции, оказался не ранен отцовским сарказмом. Он, единственный, брал на себя заботу о Чивере в тяжелые дни его запоев и был способен взглянуть на отца со стороны".
"Он был совершенно незнаком с реальным миром, - рассказывал Фред биографу. – Любой лавочник мог его обмануть. Он, ведь, никогда ничем не занимался, кроме писательства. Как моряк, он был всегда в море и не знал, как живут на земле. И никто, абсолютно никто не разделил с ним его жизнь".
Никто, кроме его персонажей и его читателей. Он создал для нас целый мир, даже два: мир многоквартирного нью-йоркского дома – там живут герои рассказов "Исполинское радио", "История Саттон-Плэйс", "Город, где разбиваются мечты", - и мир выдуманного пригорода Шейди Хилл, приюта верхушки среднего класса, где обитают герои рассказов "Пловец", "Взломщик из Шейди Хилла", "О юность и красота", "Пять сорок восемь". Об этом мире литературный критик Джеймс Уолкотт пишет в рецензии, опубликованной в журнале "Vanity Fair":
"Какие бы пороки и жалкие слабости своих пригородных героев ни описывал Чивер, они всегда неразрывно переплетены золотыми нитями его нежной жалости к этим героям, его нежной любви к облакам, ветру, дождю, солнцу, к плавательным бассейнам, к теннисным кортам, к элегантной зелени – ко всему, что составляет их миниатюрное и шаткое королевство. В этом, созданном Чивером царстве, всегда кроется что-то дикое, готовое сорваться с цепи от неожиданной мелочи: от лишнего глотка виски, от белого следа лямки на загорелой коже. Как и Скотт Фитцджералд, Чивер был очарованным романтиком. Но сколько бы он ни скользил и ни падал в реальной жизни, в прозе он до самого конца крепко держал вожжи своего лирического дара, позволяя демонам пугнуть и отрезвить нас, но не давая им разнести в прах нашу живую душу".
Мы, читатели, даром получаем то, за что великие таланты платят кровью, счастьем, жизнью. Как мало им достается при жизни той любви, которой после смерти их одаривают поколения читателей. У Чивера есть рассказ "Золотой век". Обнищавший поэт пишет, сгорая от стыда, сценарий для телевизионной "мыльной оперы" и на гонорар увозит семью в Италию, в рыбацкую деревушку. Там он, наконец-то, сочиняет стихи. А вся деревня с упоением смотрит его сериал по его сценарию. После премьеры к его домику подходит целая делегация во главе с мэром деревушки, который растроганно говорит: "Это так интересно, так трогательно, так близко к жизни!" И местная девочка добавляет, извиняясь: "А мы думали, что вы просто поэт".
Подготовлено по материалам программы Александра Гениса "Поверх барьеров - Американский час".
