Иван Толстой: Сегодня наша программа посвящена одному из самых спорных русских писателей, если не самому спорному. Неприличному, с точки зрения одних, возмутительному, глубочайшему и гениальному, с точки зрения других. Репутация Розанова не просто подмочена, она мокрая насквозь – как для людей из либерального лагеря, так и для охранителей, как для леваков, так и для православной церкви. Но с тем, что Василий Васильевич Розанов был фигурой оригинальнейшей, не спорит, кажется, никто.
Из чего соткан миф о Розанове? Об этом наш разговор.
Мой первый собеседник – академик Александр Николюкин, под чьей редакцией выходит в издательстве «Республика» самое полное собрание розановских сочинений. Почему до сих пор творчество Розанова было столь мало известно?
Александр Николюкин: Розанов, действительно, не был издаваем, не был исследуем, не был известен долгие десятилетия. И в чем же была причина? А мне думается, что причина была не только в том, что он был монархист, любил царя-батюшку, а в 17-м году даже прямо писал и выступал против Ленина и Троцкого. Правда, тогда это не было опубликовано, а то бы он свою жизнь и раньше, может быть, закончил. Дело, по-моему, не только в этом. А дело в том, что весь склад мышления Розанова, его система рассуждений была совершенно неприемлема для социал-демократов, для большевиков, для либералов, даже для правых партий. Почему Розанов был не понят современниками и запрещен в последующие годы? Ведь дело в том, что не только в советское время, но и до революции большинство критиков встречало его в штыки. Настолько резко, что трудно даже назвать такие горькие, ругательные, обличительные слова, которые бы не применялись к этому писателю. Причем, независимо от того, критики правого толка или левого толка выступали против. В чем же было дело? А дело было в том, что в России с давних пор было принято считать, что определенная гражданственная позиция у писателя, у критика, у общественного деятеля - это все. Вот еще философ и собиратель фольклора Петр Василевич Киреевский, брат известного философа Ивана Киреевского, в своем философском дневнике писал, что твердость убеждений - это главное у писателя и у философа. Конечно, бывали случаи, когда с одних позиций философ переходил на другие, когда легальный марксист Бердяев потом выступал против коммунистической идеологии за свободу и индивидуализм. Или предположим, народоволец, революционер-террорист Лев Тихомиров вдруг перешел и стал ярым монархистом, приверженцем самодержавия. Но человек был либо тем, либо другим. Но не одновременно и тем, и другим. А Розанов, и это основное в его мышлении и деятельности, он, как говорил, «пытался одновременно идти и налево, и направо». И это люди понять не могли. Поэтому тот же Петр Бернгардович Струве, обличая его в статье «Большой художник с органическим пороком», никак не мог понять, как же это Розанов и положительно пишет о Чернышевском, и отрицательно. Это объявлялось чуть ли не двурушничеством, вообще, отсутствием какого-то понимания. И не было понято, что это и составляет главную суть, главный нерв мышления Розанова.
Я приведу один только пример, чтобы это можно было понять. В 1911 году Россия праздновала 50-летие отмены крепостного права. И в один и тот же день, 19 февраля 1911 года, в двух газетах появляются статьи Розанова. В консервативном «Новом Времени», под своей фамилией, он пишет статью, где показывает, что царь Александр Второй сделал великое дело, что это благодаря его усилиям, его настойчивости, его уму-разуму и прочему было отменено крепостное право, вот так, как сейчас у нас написано на памятнике Александру Второму около Храма Христа Спасителя, открытого с длинной пояснительной надписью для людей, не знающих, кто такой Александр Второй.
И в тот же самый день, 19 февраля в либеральной газете «Русское слово», под псевдонимом Варварин, Розанов пишет другую статью, столь же искренне-убежденно, что Россия выстрадала и стремилась к освобождению крестьян на протяжении всего 19-го века, со времен Сперанского и Александра Первого, что это есть результат долгой многогодичной работы русского общества и что сам указ царя явился последней каплей (так статья, кстати, и называется «Последняя капля»), которая эту проблему разрешила.
И дело в том, что и в той первой статье, в консервативном «Новом времени», и в либеральном «Русском слове» Розанов был абсолютно прав, потому что он на всякое явление стремился взглянуть с разных точек зрения.
Американский писатель Уильям Фолкнер очень любил, в своих лекциях в Виргинском университете, вспоминать и приводить стихотворение американского поэта Уоллеса Стивенса о тринадцати различных способах взглянуть на черного дрозда. И говорил, что есть тринадцать способов смотреть на черного дрозда, и человек, увидев эти 13 способов, должен выработать свой, четырнадцатый.
Иван Толстой: Фигура Розанова в течение многих лет привлекала Андрея Синявского. Это увлечение вылилось в книгу 82 года «Опавшие листья Розанова». Мы позвонили в Париж вдове Синявского Марии Васильевне Розановой. Что интересовало Андрея Донатовича в фигуре Василия Розанова?
Мария Розанова: В первую очередь, его стилистика, я думаю, его парадоксальность, его стремление все на свете поставить вверх ногами самым неожиданным образом. Они внутренне были очень близки. Только и всего. Розанов, как его стилистический родственник. Ближайший стилистический родственник.
Иван Толстой: Книжка о Розанове была у Синявского задумана давно?
Мария Розанова: Он всегда хотел о нем написать. И он всегда о нем немножко думал. Я же вам уже как-то сказала, что, по-моему, он и на мне женился только потому, что я Розанова. И однажды задал мне совершенно дурацкий вопрос, в самом начале нашего знакомства. Он спросил, не дочь ли я Василия Васильевича, я – Мария Васильевна. Забыв, что Розанов помер в 1919 году. А я родилась в 30-м. Но как-то для него это было совершенно не важно - он остолбенел от моего имени и отчества.
Когда он меня спросил, не дочь ли я Василия Васильевича Розанова, я даже не знала, кто это такой. Но не могла же я признаться в том, что я чего-то не знаю. Я гордо сказала: «Нет, я сама по себе Розанова» и побежала срочно в Ленинскую библиотеку наводить справки. И вот тут-то я и выяснила, во-первых, кто он такой, а во-вторых, что он очень трудно доступный писатель - это было время, когда Розанов в Ленинке был или в спецхране или в отделе редкой книги. В букинистических его не было. И только когда я поехала в Ленинград, в командировку, а я несколько месяцев работала тогда в Ленинграде в реставрационной архитектурной мастерской, вот там, в ленинградском букинистическом, к моему невероятному удивлению, я обнаружила какую-то книжечку Розанова. Тут же схватила ее и приехала к Синявскому с подарком, таким совершенно невероятным, что сразу прибавило мне очарования.
Иван Толстой: Как мы уже говорили, академик Александр Николюкин на протяжении последнего десятилетия издает полное розановское собрание сочинений. Александр Николаевич, какие малоизвестные тексты Вам удалось отыскать?
Александр Николюкин: При жизни Розанова, и, естественно, после его смерти, были известны три его главные книги, которые больше всего читались. Это «Уединенное», которое привело в абсолютный восторг Марину Цветаеву и Максима Горького и два короба «Опавших листьев». Вот это, считалось, и есть главный Розанов как художник. У него много статей о церкви, о культуре, о религии, но это статьи. Нам удалось, помимо этих трех книг, по архивным материалам опубликовать еще семь томов, продолжающих этот его жанр «Опавших листьев». То есть, отдельных коротких записей на разные темы и жизни, и философии, и быта, и семьи, и брака, и пола, и чего угодно. Они появлялись, иногда, только в отрывках, а такие, как «Мимолетное» 1914-го, «Мимолетное» 1915-го вообще не печатались. Затем последние «Листья» 1916-го и недоконченные последние «Листья» 1917-го года. Наконец, две книги, над которыми он работал последние два года и только незначительную часть сумел опубликовать, это «Возрождающийся Египет», из которого под названием «Из восточных мотивов» вышло три выпуска. А там - двенадцать выпусков. Вот эти двенадцать выпусков, вместе с этим тремя вышедшими, мы напечатали отдельным томом. И, наконец, одно из самых известных его произведений, «Апокалипсис нашего времени», которого вышло десять выпусков. В начале сентября 1918 года начался красный террор и дальше издавать это было невозможно, потому что незадолго до этого был расстрелян его коллега по «Новому времени» Меньшиков, судьба эта была очень знаменательна. Даже были слухи, что, будто, и Розанова расстреляли. Но это были только слухи. Естественно, он дальше выпускать «Апокалипсис нашего времени» не мог, но в архиве сохранилось сорок выпусков.
Иван Толстой: Ваша любимая розановская страница? С таким вопросом я обратился к некоторым литераторам. Вот что ответил петербургский писатель и эссеист Самуил Лурье.
Самуил Лурье: У меня, на самом-то деле, любимой страницы Розанова нет, он не является моим любимым писателем. Я тут его по этому случаю пересмотрел, и мне кажется, что он слишком уважал себя за то, что ему приходят в голову мысли, и слишком уважал свои мысли за то, что они приходят ему в голову. Он был, конечно, бесконечно талантливый человек, но вот это очень серьезное к себе отношение, такое серьезное отношение к себе, такое домашнее, интимное, без свидетелей, это то, что мне никогда не нравилось. Мне всегда казалось, что он сидит в слишком теплом белье, в слишком теплой температуре. Тем не менее, у него было мужество думать непрогрессивные мысли, и это очень хорошо, но мне нравятся у него, как и каждому из нас, только те мысли, которые отвечают моим, и я нашел довольно легко, пролистав тома с моими закладками, ту страничку, где он говорит, что боже мой, ведь вся Россия могла бы быть другой, если бы она внимательно прочитала просто русскую литературу. «Боже, если бы стотысячная, пожалуй, даже, миллионная толпа «читающих» теперь людей в России с таким же вниманием, жаром и страстью прочитала и продумала из страницы в страницу Толстого и Достоевского, задумалась бы над каждым их рассуждением, и каждым художественным штрихом, как это она сделала с каждой страницей Горького и Леонида Андреева, то общество наше выросло бы уже теперь в страшно серьезную величину».
Вот это удивительное рассуждение, которое, в частности, кончается словами, что получается так, что как будто срезали, «общество читает модных писателей – Горького, Леонида Андреева, и просто не продумало того, что оно имеет», и ужасно смешной и остроумный конец этой странички: «одно это неравенство весов отодвинуло на сто лет назад русское духовное развитие, как бы вдруг в гимназиях были срезаны старшине классы и оставлены одни младшие, одна прогимназия».
Эта замечательная мысль, не новая, потому что новых мыслей у Розанова немного, но, вообще-то говоря, когда Писарев писал, что Россия интеллигентных людей состоит из вечных карликов и вечных детей, это он и имел в виду. Меня это тоже всегда волновало, что ведь в действительности все уже сделано, уже не надо писать текстов, достаточно почитать Толстого и Чехова, чтобы Россия изменилась. Но она их не прочитала, она не изменилась, ничего не случилось.
Все, что меня во всем этом утешает, это что однажды сказал Фазиль Искандер на мой ужасный вопрос, что литература ничего не сделала, чтобы жизнь в России стала лучше: «Откуда вы знаете, что было бы, если бы она вообще не прочитала этого всего? Вполне возможно, что было бы еще хуже».
Вот эту мысль я ценю. Потому что он тоже чувствовал, что мы живем в такой действительности, где реально никто ни Толстого, ни Достоевского, ни Чехова не читал. Так было сто лет назад, так есть теперь.
Но, все же, я бы сказал о Розанове то, что он сказал о Чуковском, что он, «может быть, и очень хороший писатель, но совершенно не прелестный». Для меня он не прелестный.
Иван Толстой: Вероятно, самой скандальной книгой Розанова был сборник его статей «Обонятельное и осязательное отношение евреев к крови». После первого издания книга эта была переиздана 80 лет спустя – в составе собрания сочинений под редакцией Александра Николюкина.
Александр Николюкин: Это книга, отражающая процесс над Бейлисом и его выступления в печати в то время, собранные воедино, вызвала очень резкий протест, в так называемой либеральной критике. В либеральной критике, которая считала, на основании этой критики, что он выступил с антисемитских позиций. И, опять-таки, как Петр Бернгардович Струве не мог разобраться в его определении Чернышевского, с одной стороны, огромного деятеля, организатора и, с другой стороны, политического деятеля, так и здесь критика не смогла разобраться. Дело в том, как писала Гиппиус: Розанов в этой книге выступает не против евреев, а за евреев, правда, с таких позиций такая защита это почище всякого обвинения. Розанов был убежден, что в Талмуде у древних евреев было ритуальное жертвоприношение и пытался доказать текстами, причем не только сам, а обращаясь с консультациями к специалистам по Талмуду, что такое было. Но, считал он, поскольку в ходе процесса над убитым русским мальчиком Андрюшей Ющинским было установлено, что на голове нанесены раны именно ритуального характера, он и считал, что это есть проявление того древнего еврейского обычая, который, кстати, Розанов никак не осуждал, он просто его констатировал, как историк, что это было. Но, как известно, процесс кончился оправданием Бейлиса. Розанов писал: очень хорошо, я ничего против Бейлиса не имею, но ведь убийца-то не найден. Совершено ритуальное убийство, не доказали, что Бейлис принимал участие, но истинного виновника убийства не нашли. Я возьму на руки тело Андрюши Ющинского и понесу по всей России, потому что это для меня боль в сердце и оскорбление.
И, конечно, такого ему простить не могли. И поэтому были такие выступления. Причем, не одно. Его за это исключили, точнее говоря, признали невозможным работать вместе в Религиозно-философском обществе. У него одновременно существовало такое острое отношение к еврейскому вопросу и, одновременно, существовало юдофильство. Он всю жизнь интересовался и занимался еврейским вопросом. И вот до убийства Столыпина в 1911 году у него очень много чисто юдофильских статей. Большая серия статей «Иудаизм» печаталась в журнале «Новый путь» и другие. Но когда Богров убил Столыпина, он очень это переживал. Вы представьте, говорит, если бы какой-то русский убил бы Ротшильда, что было бы? Он считал это пощечиной русскому народу и выступал очень резко с обличением и поменял свои взгляды и, даже, во многом поссорился со своим другом Гершензоном, который его за это осуждал. Так что, понимаете, трудно в одной передаче объяснить его отношение к еврейскому вопросу. Можно только, грубо говоря, констатировать такую формулировку. Он был юдофильский антисемит и антисемитский юдофил. Это, конечно, парадокс, но у него, как всегда, этот взгляд с двух разных точек зрения и здесь присутствовал – тринадцать способов глядеть на черного дрозда.
Иван Толстой: Ваша любимая розановская страница? Вопрос Виктору Ерофееву.
Виктор Ерофеев: У меня много любимых страниц, но, пожалуй, одно из его высказываний бьет наповал. Это о русских. «Посмотришь на русского остреньким глазком, посмотрит он на тебя остреньким глазком, и все понятно, никаких слов не надо. Вот чего нельзя с иностранцем».
Иван Толстой: Взгляд Бориса Парамонова.
Борис Парамонов: Василий Васильевич Розанов – самый оригинальный русский человек. Начать с того, что он неопределим. Трудно как-то назвать его писателем – хотя он всю жизнь писал. Журналист, эссеист (по признаку того, что писал в газете)? Но эссеист – такого слова в России в его времена, пожалуй, что и не слыхивали, это было какое-то заморское англичанство. Журналистами же в то время называли издателей – газет и журналов. Розанов был, получается, газетчик, чуть ли не репортер, какой-то душа Тряпичкин из Ревизора. Вспомним, кстати, его современника – Чехова, едва вышедшего из статуса Антоши Чехонте: оба писали в газетах, причем в одной, причем лучшей в России, и самой богатой – у Суворина в Новом Времени. Вот тут на глазах читателей делалась история литературы: создавались малые жанры, перерастающие в высокие: газетная проза, чуть ли не заметки с пожара, начала приобретать черты собственного жанра. Кстати, параллель в высококультурной Англии – тогда же Честертон создал жанр высокой газетной, именно газетной эссеистики. Газета делалась носителем литературы, создавала свой жанр. Чехов появился с коротким рассказом, Розанов - с коротким эссе, который мог быть о чем угодно: то библиографическая заметка о барсуковском издании писем Погодина, то некролог какому-нибудь Рцы или Говорухе-Отроку (интересно, заметил ли кто, что это имя носит персонаж советской литературы – белый офицер, убитый влюбленной в него Марюткой?) А то возьмет и напишет гимн бане, в котором блистательно докажет, что русская баня – общественная институция, куда лучшая британского парламента.
Иван Толстой: Борис Михайлович, Розанов, однако, вошел в литературу большими жанрами, первое его напечатанное произведение – речь о месте христианства в мировой истории, он выпустил серию очень серьезных статей о гимназическом преподавании, из которых вышла книга «Сумерки просвещения», он написал даже гносеологический трактат «О понимании».
Борис Парамонов: Конечно, я это помню, но вот беда: все эти в высшей степени серьезные сочинения, среди них неупомянутый Вами обширный комментарий к Легенде о Великом Инквизиторе Достоевского – чтение солидное, но не стань Розанов тем, кем он стал, - сейчас были бы намертво забыты. Розанов сделал себе имя, создал свой жанр, завоевал славу – переведением своих в высшей степени громадных тем в ключ фельетонного непритязательного разговора, чуть ли не болтовни. Эффект был необыкновенный, он до сих пор сказывается. Розанов показал, что серьезных, мировых тем, наследия так называемых великих спутников можно касаться слегка. Буквально: перстами легкими как сон. Розанов доказал, что философия, лучше сказать философствование может быть забавным. Превращение философии в легкий жанр – вот Розанов. Этим он внес колоссальную новацию в русскую литературу, все русские писатели двадцатого века вышли из розановского гимназического сюртука, буквально все – от Набокова до Эренбурга в «Хулио Хуренито». Философема как куплет – вот жанр Розанова. Я тоже, по мере слабых сил, подражаю в этом Розанову.
Иван Толстой: Но можно ли сводить Розанова к жанровым поискам и находкам, - не правильнее ли говорить об открытии им новых колоссальных тем в русской литературе? Розанов - крупный писатель-мыслитель, открывший новые пути познания, нашедший новые темы?
Борис Парамонов: Конечно. Розанов произвел тематическую революцию в литературе. Но колоссальные свои темы он произносил шепотом, на ушко, как пишет об этом Бердяев в мемуарах:«пришепетывая и поплевывая». Знаете, есть такой фильм Бергмана «Крики и шепоты»; вот это Розанов: его шепоты – на самом деле крики! Розанов открыл – не он единственный, но очень по-своему – главную тему двадцатого века – пол. Розанов – самый настоящий пророк сексуальной революции двадцатого века. Розанов научил девушек оргазму, убедил их в законности оного. Святость пола – вот открытие Розанова в стесняющих рамках христианско-церковной культуры.
Второе у Розанова, прямо связанное с первым: его мощный бунт против христианства. У этого бунта были свои, очень персональные корни, как мы знаем, но в целом Розанов попал в некую мишень. Не может управлять человечеством институция, культура, система, прямо направленная против базовых инстинктов человечества. Христианство не может и не должно быть руководителем человеческой жизни в ее полноте. Христианство уместно в смертный час, а не в час битвы, труда и любви. Главное для меня у Розанова - его слова, сказанные буквально на второй день большевицкого переворота: «Россия упала в яму, вырытую человечеству христианством».
Иван Толстой: Все же Розанов умер как христианин, с соблюдением православного смертного чина.
Борис Парамонов: Но он и писал об этом: христианство - религия смерти, она обставляет покойника, умирающего обрядами необыкновенной красоты. У Розанова есть работа «Русский Бог», написанная для Италии, там прямо говорится, что центр православной религии – покойник, гроб.
И еще бы одну тему я выделил у Розанова – тоже пророчески увиденную им в далях молодого еще тогда двадцатого века. Сейчас это называют нерепрессивной цивилизацией. Он был ее пророк. Цивилизация, культура не должны быть репрессивными, обременительными. С другой стороны, известно, что не репрессивная цивилизация – это деревянное железо. Конечно, Розанов здесь ничего не решил, но он поставил этот вопрос: увидел будущее, каким бы оно ни обернулось.
Иван Толстой: Звонок в Петербург – филологу, историку и эссеисту Наталье Константиновне Телетовой. Чем Розанов оригинален?
Наталья Телетова: Василий Васильевич Розанов - фигура грандиозная. Этот невысокий человек, рыжеватого колера, который вызывал очень раздвоенные чувства, не столько сам владел этой двойственностью, сколько вызывал эти двойственные чувства, потому что казался таким обыденным. Человек, который любил обыденное, отнюдь не потому, что обыденное казалось ему прекрасным. Он искал счастье в любви к жене, к детям, в теплоте. Мне чудится, что он с юности знал страшную свою судьбу – голодный, холодный Загорск, тогда еще Троице-Сергиева Лавра, где он умирал от голода и холода. Уже взрослые дети, сын, только что похороненный на неизвестной станции, от тифа умерший (единственный сын, несколько дочерей). Умирал он на руках у Флоренского, совершенно ему чуждого, но, все равно, по основной, корневой системе, безусловно, христианина и православного, по основной, там будут другие различия дальше.
Чуть ли в не последний раз он пишет в своем «Апокалипсисе нашего времени»: «Эх, творожку бы». И вдруг ты чувствуешь эту детскую душу очень наивного человека. Он был очень искренен. Как всякий искренний и эмоциональный человек, его часто заносило. Не то, чтобы он говорил не то, что он думает, а просто какие-то акценты вдруг делались более заметными, чем оно было бы у логически спокойного, холодного, рассудительного человека. Поэтому эти заносы у блистательного стилиста, у этого мастера разговорной речи, от которого нельзя оторваться, когда его читаешь…
Вот мы держим список его произведений. Учтем, что до революции его преследовала духовная цензура за «Темный лик». После революции его преследовали большевики, потому что жил он под крылышком церкви и был безусловно связан с церковью. Дальше пришла сегодняшняя власть и, полагаю, что она его отнюдь не любит. Я имею в виду церковную сегодняшнюю власть и распространяться на эту тему считаю бестактным, хотя и хотелось бы.
Он всегда был не в моде. Потому, что меньшинство понимало размах этого замечательного человека, русского Ницше, как скажет очень метко о нем Мережковский. Кто в кругу его? С одной стороны, Мережковский, хотя не совсем близко, еще дальше - Бердяев, Федотов. Дальше все обрывается. Он совершенно самобытен. Его искренность вызывала страшное раздражение. Его непоследовательность в деталях, конечно, была абсолютно неприемлема для толпы читающей, низкопробной интеллигенции, и, поэтому, такие люди, как Владимир Ильич, писали о нем, что он прислужник (это подлость сказать про эту свободную душу), реакционер. Тут все делилось на революционеров и реакционеров, однолинейность, никаких противоречий, о которых, конечно, в мифе о Розанове мы должны говорить. Я не буду пересказывать, каковы это противоречия. Это ведет далеко. Я наверное скажу только главное.
А главное - вот что. Розанов еще не знал того открытия, которое сделает историческая наука в ХХ веке. Открытие заключалось в том, что Русь крещена была несколькими священниками, приехавшими из Болгарии, из Охридского монастыря. Крестили Киевскую Русь, киевлян. Крестили, в то время как богумильская ересь свирепствовала среди священства там, в Охридском монастыре. И эту ересь, как заразу, принесли на Русь. И то, что впоследствии каждый свободный и несвязанный ум будет так или иначе отрицать, это досталось отрицать тогда Розанову, который даже не понимал истоки этого раздражающего его отвратительного ханжества, которое он так не называет. Он говорит о мертвящем влиянии церкви, о Христе, который задушен христианами, который есть не жизнь, а гроб. Великолепные его цитаты лежат передо мной, я не хочу их цитировать, у меня нет на это времени. Он великолепен, и доказательность его речи уже абсолютная – это «Темный лик» и другие вещи, которые преследовались.
Я скажу, что два его произведения, которые составляют определенную дилогию, совершенно у нас неизвестны. Это «Апокалипсис нашего времени», последнее его творение – десять маленьких тетрадочек. И перед этим написанная «Апокалиптическая секта». Это, может быть, самое ценное, что от него осталось. История того, как душа человеческая во всем ее богатстве, в ее любви друг к другу, к миру, любви амор и любви каритас, как эта душа раздавлена запретами, ханжеским восприятием мира. Именно влияние богумильства издалека, из тьмы веков все время давит на христианство и православие в России. «Смирись, гордый человек», - скажет Достоевский. А куда лучше было бы сказать: дерзай, смирный человек!
Обратите внимание, что в России первое место среди жителей русских занимает фамилия Смирнов. Вот это смирение, которое этому невысокому рыжеватому человеку, который казался таким семейным, таким теплым и обыденным, было отвратительно, как неспособность любить, как неспособность дерзать, как неспособность в любви искать счастье для всей страны, любви амор, эрос, который может переходить в каритас – здесь ключик ко всему Розанову. Богумильские остаточки, которые проникали в него, вызывали в нем ярость. Причем, он был добрый человек, безусловно и, даже, я бы сказала, не экспрессивный, а больше экспрессионист - посмотрите на его два короба «Опавших листьев». Позже будет другой жанр.
Так вот, дилогию составляют эти «Апокалиптические секты» и «Апокалипсис нашего времени». «Апокалиптические секты» - это рассказ о том, как люди уродуют самих себя во имя Христа, полагая, что уродствование, скопчество, кастрация, ненависть к живой жизни и плоти есть дар христианства, абсолютно искалечивая саму идею христианства. Вот, где богумильские следы мы находим. То любопытно, что сегодня, в начале ХХ века, мы сталкиваемся со стихийным, как бы неподконтрольным желанием освободить христианство и православие вот от этих богумильских следов, от этого ханжества, от этой сухости, от этого стремления раздавить плоть. А что же останется, если плоть раздавить? Что останется, где поместится душа и дух? Так богумильская ересь говорит о том, что сатана был источником плоти, земли, растений, животных и человеческой плоти. И только бог был источником духа и души. Чудовищная теория, за которую жгли на кострах, но она пришла к нам и незаметно у нас разлеглась, в нашем православии. И вот с ней он ведет свою борьбу. Да, миф о Розанове, как о человеке, который все пишет про пол, про людей лунных, да, он пишет об этом. Но он совершенно не о плоти пишет, он пишет о живой жизни, которая отождествляется с жизнью.
Так вот, я начала говорить, что в моде сейчас книга Дэна Брауна «Код Да Винчи». Мы говорим, что вот это детектив. Так что, детектив вызывает такой интерес во всем мире? Нет. Вызывает то, что сам Дэн Браун недавно выступал и говорил о том, что он хочет реабилитировать вечную женственность, потому что в христианстве она раздавлена. Я уж не говорю о мусульманстве. И Христос, заподозренный в том, что он любил Магдалину, представляется чудовищным. Почему? Потому что любовь, любовь плотская, амор, эрос, рассматривается как грех, чудовищное искалечение рода человеческого. Причем Розанов пишет о том, что Россия погибнет, если она, наконец, не остановится в своих преследованиях любви, красоты, которую несет именно Христос. И Дэн Браун, который пытается сказать, что Христос был женат на Марии Магдалине, что осталось потомство, которое страшно укрывали сторонники и которое преследовалось официальной церковью. Почему? Потому что тогда Христос выходил из-под власти церковников, а это приносило пользу, приносило власть. И вот этот детектив посвящен этой теме.
Не знаю, наверное, Браун не знает Розанова, но как интересно, что постепенно христианство стремится – и католицизм, и протестантизм, и православие, но очень слабо, потому что у нас все в зародышевом состоянии. Но свою лепту в борьбу за оздоровление, за возвращение гармонического человека человеку вносит Розанов. И вот из далека - по времени, по топографии - Дэн Браун творит то, о чем косвенно и много, и блистательно пишет Розанов.
Иван Толстой: Любимая розановская страница у Петра Вайля.
Петр Вайль : Я бы вспомнил о книге, вовсе не самой известной у Розанова, но в которой удивительно ярко проявилась его абсолютная внутренняя свобода и поразительная писательская честность, когда правда жизни важнее любой самой драгоценной идеи. Это - «Итальянские впечатления».
Вообще-то Розанов, написавший "кроме русских, единственно и исключительно русских, мне вообще никто не нужен, не мил и не интересен", нужды в загранице, похоже, не испытывал вообще.
Истоки подобного чувства - в распространенном убеждении: за рубежом настоящих, глубинных проблем нет. Эта уверенность и сформировала особый жанр русского путешествия. Судьба заграницы - быть метафорой России, и русский путешественник видит то, что хочет видеть, а перед его умственным взором одна страна - родина. Когда Петр Великий "в Европу прорубил окно", наибольший интерес как раз окно и вызвало. Были бы стекла не биты, а что за ними - во-первых, неважно, а во-вторых, заранее известно. Сумел же Маяковский главное впечатление об Америке ("Я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл - вторично") выразить за три недели до прибытия в Штаты. И из всех вопросов внешних сношений по-настоящему волнует тот, что пародийно задан Венедиктом Ерофеевым: "Где больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону Пиренеев?"
Тем не менее, Розанов все-таки, дожив до 45 лет, отправился впервые за границу, в Италию, и написал "Итальянские впечатления".
Половина посвящена Риму, над которым нависает розановский сладкий ужас, соблазн и пугало - Ватикан (туда он попал к тому же на праздник, в Пасху 1901 года). Похоже, все путешествие было затеяно ради одной цели: самому посмотреть на католицизм вблизи.
Средоточием европейской культуры для Розанова была завершившая греко-римский путь Италия. Ей и предстояло рассчитываться за весь западный мир. И прежде всего - за религию, ибо: "Чем была бы Европа без католицизма?" Хотелось самому потрогать Ватикан, как он плотоядно трогал историю пальцами страстного нумизмата.
Никакой культурфилософской концепции у Розанова нет. Самый свободный и противоречивый из русских писателей, опровергающий себя в пределах одной страницы, он таков и в "Итальянских впечатлениях". По любой затронутой проблеме легко набрать столько же "за", сколько "против". Правда, здесь, что для Розанова редкость, он попытался исходить из сверхзадачи - противопоставить католицизму православие с запланированным результатом - и оказался побежден своей собственной живой мыслью и чужой живой жизнью. Можно сказать и по-другому: Италия победила идеологию.
Слишком интеллектуально и эмоционально честен был Розанов, чтобы не прийти в восторг от увиденного. Он поражен подвижностью итальянцев и их жизни: "Я не видал апатичного, застывшего, тупого во взгляде лица, каких так много у нас на севере". И обобщающий образ: "У нас, в России, вся жизнь точно часовая стрелка; здесь, в Италии, - все точно секундная стрелка. Она, конечно, без важности..." В этом вводном слове "конечно" - вся суть розановского взгляда на иной мир: почтительно признается чужое, но из души рвется свое.
Розанов борется. Сам с собой, разумеется. С собственной презумпцией. Ничего не выходит с идеей Италии как мертвой музейной пустыни. Впечатления в целом - единый торжествующий вопль: "Необыкновенный гений, необыкновенная изобретательность, необыкновенная подвижность". Видно, что более всего поразило Розанова: на все лады повторяемое - живость и, главное, жизнеспособность католичества. Нужно было мужество, чтоб написать о Ватикане - с осуждением даже, но с уважением и признанием мощи: "Там есть бесконечная дисциплина. Но это дисциплина не мертвая, а живая".
Италия вызывает - нет, не зависть, а ревность. Вот подходящее слово для описания того комплекса, который осеняет "Итальянские впечатления", уже потому хотя бы, что ревность невозможна хоть без толики любви.
Не только сами по себе подвижность и активность католичества волнуют Розанова, но и то, что оттого так велик приток художественных талантов на поприще католицизма и оттого так естественны они в храме. И хотя он твердит, словно заклиная, о несовместимости западного и восточного христианства, перед великим искусством расхождения стушевываются.
Надо было приехать самому в Италию, чтобы там, а не дома прийти к главному, возможно, выводу, уже не разделяя веру на католическую и православную, а объединяясь: "Все умерло, кроме христианства".
Может быть, только в Италии православный Розанов так остро ощутил себя христианином вообще. Он коснулся католичества "пальцами" - в соборе и на улице - и испытал чувство теплой близости вместе с ощущением исторической взаимосвязанности. Ревнивый испытующий взгляд оказался плодотворным.
