Иван Толстой: Елена, ваш диск называется “В кругу русских поэтов”. Какой для себя круг вы очертили?
Елена Янгфельдт-Якубович: Я очертила круг поэтов, которых я читала. Читала с юности и очень любила эти стихи. Поэты эти были сложные - и Мандельштам, и Пастернак. Трудно себе было представить, что этих поэтов можно петь. Но традиция началась в семье. Был такой замечательный журналист, работал он в газете “Известия”, Анатолий Абрамович Аграновский. Он приходится мне дядей. И Анатолий Аграновский первый в нашей семье стал петь стихи. Вообще все играли на гитарах, семья была очень музыкальная. Пели всегда замечательные песни и романсы, застолья были абсолютно исключительные, многоголосье такое, что рассказ об этой семье требовал бы отдельной передачи. Вкус петь хороший текст, я думаю, появился благодаря этим людям – семье, друзьям моих родителей или моих дядей, замечательных дядей. И уже ничего другого петь было нельзя, надо было петь только замечательные тексты.
Сначала я пела то, что пелось в семье, а потом мне интересно было найти что-то самой. Дяди мои некоторые вещи браковали, так что я понимала, что мне надо трудиться. И все-таки даже в России, будучи студийкой театра “Современник” или когда я работала несколько лет с Марком Розовским, это всегда была хорошая литература, которая игралась и пелась. И Марк Григорьевич Розовский очень меня поддерживал в том, чтобы петь стихи. Он мне как-то сказал: “Мы сделаем с тобой программу “Драматическая песня”. И я подготовила эту программу, но у нас ничего не получилось, нам не разрешили публично никаким образом спеть - ни на радио, ни делать ничего даже. Так что все это в России заглохло.
Но были наши друзья, были кухни, где мы пели, и там я и начинала петь. Значит, сначала пела я то, что пелось в семье, а потом стала делать музыку на стихи, которые находила сама. Сейчас мне уже даже трудно вспомнить, что сделано в Москве, а что сделано в Стокгольме или в Париже, вот за эти три года, что я там жила. Думаю, что большая часть все-таки создана на Западе. Я оказалась без своих дядь, я оказалась без людей, которые мне могли даже помочь найти какие-то стихи, и с большим удовольствием стала перечитывать. К этому процессу перечитывания я возвращалась множество раз, поскольку становилась старше, надеюсь, вкус у меня менялся. Очень от многого я отказывалась. Я думаю, что сделала музыку, наверное, на 50 стихов, а из них пою 15-20, не больше.
Иван Толстой: Как вы подбираете стихи для пения? Есть стихи, в которых живет какая-то песенная душа, а есть, видимо, те, в которых она не живет. Как вы ее выслушиваете, как вы ее угадываете в поэзии?
Елена Янгфельдт-Якубович: Слышу, Ваня. Читаю стихотворение и слышу музыку. Обидные бывают моменты, когда вдруг есть слово, которое петь нельзя. Вот бывают такие стихи, что есть одно-два слова, и эти слова возможны только в печатном варианте, но не в песенном. И, представьте себе, приходилось отказываться от таких стихов. Единственное, что я себе позволяла, - это сокращать какие-то стихи. Но я никогда не позволяла себе менять слово в стихотворении. Так что это все довольно сложный процесс. К сожалению, у хороших поэтов мало стихов, которые можно петь.
Иван Толстой: Как вырастает мелодия из стихотворения? Мелодия находится в полной зависимости от стихов, она вырастает сама из стихов или вы пытаетесь каким-то образом приспособить пение под уже существующие какие-то ходы песенные, мелодические?
Елена Янгфельдт-Якубович: Оба варианта, Ваня. Довольно часто было так, что в самих словах для меня была конкретная мелодия. У меня никогда не было задачи конкурировать со стихотворением, я, наоборот, ставила себе задачу сделать мелодию проще, но правильнее одновременно. Вот так вот, пожалуй. Конечно, иногда для меня совершенно четко звучит нота, иногда приходилось переделывать, что-то придумывать. Есть стихи, которые напоминают какие-то другие звуки, какие-то движения, ассоциации. Вот очень хотелось бы тогда найти правильную мелодию, чтобы передать этот ритм.
Вот в стихотворении Владимира Соколова, которое называется “Вагон”, мне очень хотелось, чтобы все-таки в музыке было ощущение идущего поезда.
Иван Толстой: Какие у вас внутренние взаимоотношения с вашими коллегами по цеху, может быть, предшественниками или вашими современниками? Есть ли какой-то внутренний диалог, есть ли какое-то возражение или внутреннее согласие с ними, использование какого-то слушательского опыта в ваших песнях?
Елена Янгфельдт-Якубович: Я отношусь к поколению, когда бардовская песня все-таки была настоящей отдушиной для нас. И так получилось, что я не только пела, немного, но я все-таки пела Булата Окуджаву. Я его встречала, и он слышал то, что я делаю на стихи других поэтов. Он слушал и свои песни в моем исполнении. И я как-то получила от него скромное добро на исполнение этого репертуара. Мне это было приятно и важно. Я очень уважала и любила это простое искреннее исполнение. Я вообще всегда любила, как поют люди, которые чувствуют слово и меньше думают о своих голосовых связках. И такие люди были в России, которые очень аккуратно, с большим вкусом пели замечательные тексты. Вот мне хотелось бы продолжить эту традицию. А потом, когда я уехала из России, то должна была продолжать эту традицию сама. Я сама эти стихи находила, сама делала музыку и сама их отбирала. Потому что пробовать я их могла, в основном, только на западной аудитории, но в Париже это было очень серьезно, потому что приходили ко мне русские разных эмиграций, со мной говорили, кому-то нравилось, кому-то меньше нравилось, и так далее. Но, в любом случае, я очень ответственно к этому подходила.
Иван Толстой: Лена, а что дал вам западный опыт жизни, что он дал вашим песням?
Елена Янгфельдт-Якубович: Западный опыт, пожалуй, утвердил мое ощущение, что то, что я делаю для моей страны, где я родилась - очень важная вещь. Дело в том, что чем больше у меня было западного опыта, тем быстрее моя страна менялась. Я имею в виду, что произошла революция, началась перестройка. Если раньше мы думали, что вот сейчас мы можем петь эти замечательные стихи, которые не разрешены были, то оказалось, что в Россию пришла западная культура поп-музыки, и так далее. И это дало мне еще больше сил для того, чтобы положить на музыку российских поэтов, приехать в России и допеть то, что мной не было спето по причинам эмиграции, я с 1975-го года живу в Стокгольме, или допеть то, что уже никто и не сделает, потому что петь сегодня в России стихи - это не хлеб, а хлеб насущный это было самое важное для исполнителей. Потом судьба еще свела с Бродским, и мне важно было петь некоторые стихи, которые читались у нас в доме. Я считала, что я на это имею право.
Иван Толстой: Елена, вы ведь по большей части поете для иноязычной аудитории. Когда вы исполняете, а перед вами сидят иностранцы, для которых ваша ставка на слово, на содержание лишена ценности, делаете ли вы какую-то скидку для них?
Елена Янгфельдт-Якубович: Исполнительскую скидку не делаю никакую, но стараюсь быть щедрой и никогда не пою стихотворение без того, чтобы не сказать несколько слов о поэте, о судьбе поэта и несколько слов, о чем стихотворение, не превращая это в лекцию. Это продолжает быть концертом, но правильная фраза очень помогает слушателю воспринять вот эту музыкальную форму стихотворения. Многие мне говорили, что было ощущение, что мы понимаем, о чем ты поешь. Это мне приятно.
Иван Толстой: Вы упомянули о знакомстве и, насколько я могу судить, очень близком знакомстве с Иосифом Бродским. Скажите несколько слов о нем, как о воспринимателе пения его стихов, вообще о нем, как о человеке, о нем и о музыке.
Елена Янгфельдт-Якубович: Бродский любил разную музыку, он слушал, знал и любил классическую музыку. Одновременно, когда он узнал, что у меня есть собрание всего Лещенко, первое, что он попросил, чтобы я все ему переписала. А уже когда я ему переписала еще и Оскара Строка, и еще какие-то песни советских времен, но хорошие, он проникся большой любовью и уважением. Бродский любил песню, но не любил людей, которые поют стихи, потому что ему не привелось встретить человека, который бы пел стихи с определенным вкусом, с его вкусом. И это я понимаю очень хорошо. Он боялся вульгарного исполнения стихов, своих или тех поэтов, которых он ценил. Так что у меня была задача очень сложная. Я думаю, что только после того, как Бродский привык к тому, что я пела сначала какие-то русские романсы, цыганские песни, и он привык ко мне как к человеку, тогда я уже попыталась делать музыку на его стихотворения и получила добро. Но история началась с того, что год был 90-й, позвонили с российского телевидения и пригласили Иосифа Бродского, который жил у нас в эти дни, и Бенгта принять участие в программе “Браво-90” - была такая телевизионная программа. Одним из редакторов оказалась женщина, которая помнила меня по театру Розовского, так что меня тоже пригласили. Я помню, что Бродский хотел приехать. Сидели у нас дома, говорили, как приехать и чтобы он прочитал свои стихи. Очень просили, и симпатичные люди принимали участие в этой программе. Но осенью, то есть это был сентябрь, Бродский сказал, что дурацкая это все-таки идея, я не поеду, сердце не выдержит. И тогда он попросил Бенгта, чтобы тот сделал фильм такой любительский. У нас в саду, красивый осенний сад, под яблоней стоя, Иосиф и читал стихи, которые он написал летом. Стихи были замечательные. И Бенгт сделал такой любительский фильм, где Иосиф читал стихи. Бродский попросил Бенгта прочитать еще какие-то стихи, которые он выбрал для этой передачи.
А потом произошла чудная история со мной. Мы стояли в кухне, Бродский открыл свой портфель, вынул оттуда напечатанное на машинке стихотворение и сказал мне: “Знаете, Ляля, я написал эти стихотворение в 65-м году. Мне сказали, что Булат Окуджава, будто бы, посвятил мне “Песенку о Моцарте”, и я решил посвятить ему стихотворение. Я писал это стихотворение как песню. И мне бы хотелось, чтобы это пелось. Посмотрите”. И положил мне в единственном экземпляре стихотворение, при мне исправил несколько слов, и родилась “Песенка о свободе”, посвящено Булату Окуджаве. Мне моментально запелось это стихотворение: “Ах, свобода, ах, свобода!”
Через несколько дней я Бродскому спела, я ничего не мудрила, я сделала мелодию такую, какую я слышала. Тот, кто знает Бродского, сразу поймет, о чем я говорю. Он хихикнул, это было в его характере, когда ему что-то нравилось, он хихикал, и сказал: “Ну, по-моему, годится”. И вот с этим “ну, по-моему, годится” я поехала в Москву вместе с Бенгтом, мы приняли участие в программе “Браво 90”, и там я пела стихотворение Бориса Пастернака “Зимняя ночь” на музыку моего дядя Анатолия Абрамовича Аграновского и стихотворение Иосифа Бродского “Песенка о свободе”.
Иван Толстой: Лена, песня, романс, музыка на стихи - чем они отличаются друг от друга?
Елена Янгфельдт-Якубович: Русский романс, в основном, и делался на стихи, на хорошие стихи. Очень много пели и Пушкина, и Лермонтова. Но бывает романс на хорошие стихи, а бывает на плохие или на такие, которые можно петь, но ничего особенного. Пока поешь поэзию, это очень чувствуется, очень слышно, какое слово написано хорошим поэтом и хочется продолжать эту традицию.
Иван Толстой: А с песней как это все соотносится?
Елена Янгфельдт-Якубович: Есть музыкальная форма, которую мы называем романсовой, а есть музыкальная форма, которую мы называем песенной.
Иван Толстой: Романс может превратиться в песню?
Елена Янгфельдт-Якубович: Никогда об этом не думала. У романса есть своя мелодика, свой ритм определенный. Ритм песни может меняться в зависимости от исполнителя, романс как-то более требовательный в своей форме, как мне кажется.
Иван Толстой: Вы поете романсы?
Елена Янгфельдт-Якубович: Не специально так, чтобы петь романсы. Я пою несколько романсов, которые мне нравятся. Я, например, пою Пушкина “Я вас любил”. Нельзя не петь. Когда я жила в Париже, я попросила Мишеля Окутюрье сделать перевод этого стихотворения, и я пела это по-французски. В Стокгольме один славист сделал тоже перевод, я пела и пою это по-шведски. Пушкин, как это ни странно, Пушкин, который требует, чтобы это был рифмованный стих и, соответственно, перевод, вот возможно это стихотворное такое благодарное для переводчика, и с музыкой никаких проблем.
Иван Толстой: Я вижу, у вас здесь есть одна шведская песенка.
Елена Янгфельдт-Якубович: Шведская песенка у меня есть, потому что она могла бы быть и русской по мелодии. Ее очень любил Бродский. А мои девочки, которые ходили в музыкальную школу, они пели на два голоса замечательно. Они были совсем маленькими, и Иосиф очень часто просил, чтобы они спели ему эту песню. Простая мелодия, очень русская по мелодии, и Бродский начал ее переводить на русский язык.
Кто не может без ветра плыть,
то не может без весел,
Кто не может без друга жить,
Не проливая слез,
Я могу плыть без ветра,
Но не могу не плакать, потеряв друга.
Вот такая песня.
Иван Толстой: За 30 с лишним лет жизни в Швеции вам немножко приоткрылось, что такое шведская душа?
Елена Янгфельдт-Якубович: Шведская душа - чистая, сердобольная, внешне очень сдержанная, слишком сдержанная, так что не всегда понятна реакция. Это для людей, которые на сцене, трудный момент. Ты не понимаешь, как тебя воспринимают. Поэтому аплодисменты потом и комплименты потом воспринимаются несколько неожиданно, странно. Приятно. Парижская публика куда веселее, так скажем, куда более благодарная, поэтому для меня эти несколько лет, что я жила и пела в Париже, большая отдушина и совершенно замечательные воспоминания. Но сложилось так, что семья вернулась в Швецию, и здесь я живу, и здесь я пою. А потом жизнь так сложилась, что можно было вернуться в Россию и, надо сказать, что меня встретили очень тепло, у меня было несколько совершенно замечательных концертов. Всегда, когда я пела, были полные залы, небольшие, может быть, на 200-300 мест, но свободных мест не было. И еще я сделала для себя такой подарок. Думала, что для себя, а получилось так, что и для тех, кто сидел в зале. Я с моей старшей дочкой, которая к этому времени стала артисткой мюзикла, приехала в Москву, и в театре Марка Розовского у Никитских ворот дала несколько спектаклей. В первом отделении пела я стихи, во втором отделении моя дочь с шведскими музыкантами пела стихи Дороти Паркер, американской поэтессы, музыку к которым сделала она, а потом мы с ней на бис вместе вышли и спели несколько песен или романсов.
