Четыре года назад драматург Николай Коляда дебютировал спектаклем «Персидская сирень» в академическом театре драмы Екатеринбурга. Так, по сути, началась жизнь частного «Коляда-театра». С 29 мая по 3 июня он показывает спектакли в Москве — в основном, спектакли по пьесе самого Коляды, но есть еще и «Ревизор», который Николай Коляда поставил как режиссер.
Господа, я пригласила вас затем, чтобы сообщить преприятное известие: в Екатеринбурге появился замечательный «Ревизор». Мое впечатление от спектакля так сильно, глубоко, столько времени пытает меня вдохновленной лирической мукой, что не сказать о нем не могу. Жалко, что в день спектакля погода была хорошая, и домотканые половички у входа в подвальчик «Коляда-театра», вперемешку с желтыми листьями, были сухими и выглядели празднично. Лучше, если бы шел дождь, и замеченная мною выбоина на мостовой была наполнена грязью, как это свойственно отечественным выбоинам, и напоминала бы миргородскую лужу. Тогда вход в спектакль был бы мгновенным, интерактивным и выход из спектакля в жизнь по грязи — тоже. Тесное фойе, вешалка, знаменитые мещанские коврики с оленями, вышитые полотенца и телевизор, параллельно со спектаклем передающий запись давнего «Ревизора» московского театра Сатиры — вся эта уютная, любимая, советская провинциальная диковатость, как стиль, ужасно подходит «Ревизору» Николая Коляды. Говорят, что натурой Гоголю послужил эпизод, произошедший в городе Тотьме Вологодской губернии. То-тьма, и в «Ревизоре» — тьма, темнота, Евразия. В этой Евразии, стране, еще недавно занимавшей одну шестую часть света и, при всей своей бескрайности, всегда жившей в тесноте и обиде, и ставит своего «Ревизора» Николай Коляда. Чтобы протиснуться на сцену, герои сперва должны повалить нехилый дощатый забор, а потом прошлепать по настоящей российской грязи. Ее — целое огромное корыто. «В лунном сиянии снег серебрится». Месят босыми ногами эту грязь бабы в ватниках и с кружевными воротничками, играющие в ручеек. Потом тыкают в мокрую грядку зеленый лук. И дают тут же городничему — пусть он, который выдает перегар за свой природный запах, ест лук и чеснок или что-нибудь другое. В спектакле Коляды Городничий — замечательный актер Владимир Кабалин — подкрепит свой реальный совет посадкой в чернозем очередного пучка этого зеленого лука. Вместо вечной миргородской лужи, обойти которую невозможно, Коляда вывалил на сцену родную землю, российскую почву. На ней — веками произрастаем, ее — веками топчем. Никому в голову не придет грязь убрать. Как пишет Гоголь: «Что за скверный город! Только где-нибудь поставь какой-нибудь памятник или просто забор, черт их знает откуда и нанесут всякой дряни!». Проще носить с собой ведра и тряпки, и без конца мыть пол в трудовом энтузиазме. Что в этом спектакле все и делают. Халаты, тюбетейки, водка в самоваре. Тут и правда ни до какого государства не доедешь. Тут, без сомнения, в городском присутствии должны быть гуси с гусятами, как и пишет Гоголь, тут пьяный хор чиновников, во главе с городничим, точно должен петь «Амурские волны», а толпа в ватниках, веселящаяся на улице, хор из «Травиаты». Деньги — грязь? Грязные деньги? Вот взятки Хлестакову все и дают грязью. Зачерпнул — шлепнул. И три рубля с ладошки соскрести можно на баранки. Найденная пространственная метафора позволяет бесконечно вербализовывать себя. Все-таки, Коляда — литератор. Анну Андреевну и Марью Антоновну Хлестаков измажет грязью, вываляет в земле, опозорит, и земля уйдет к финалу из под ног городничего. Да мало ли в родной речи присловий на эту тему. И все могут быть отнесены к этому «Ревизору».
Я спросила Коляду, о чем он ставил спектакль: «Я взялся за это потому, что говорят, что в России есть две беды — дураки и дороги. Вот об этом я и ставил спектакль. Поэтому там грязи так много».
Мы живем между свекло́й и на́чать, так что абсолютно логично, что пришедший городничий так сразу и объявляет : «К нам едет реви́зор, инкогни́то, с секретным предпи́санием». Здесь так говорят, в этой стране, и по-другому не знают, не умеют. Анна Андреевна постоянно моет пол книзу головой, оттого все ее ударения скатились вниз, а слова растянулись, образовав бесконечный бабий причет. То, что проделывает Коляда с гоголевским текстом, гомерически смешно, остроумно, тонко. «Интересно, а какую музыку они сейчас вклю́чат?» — интересуется сидящий рядом со мной интеллигентный екатеринбургский зритель. И я окончательно понимаю: все точно. Я в России, которую мы не потеряли. Земля такая. И денег здесь — как грязи, и земли — как грязи. Слишком много. И письмо финальное — грязь. И Анна Андреевна мечтает о Петербурге, сидя в грязи, и Бобчинского-Добчинского закидывают в финале комьями грязи. Евразия — страна дикая, но — страна живая. И ставит Коляда спектакли лирические и трагические. О том, как каждый раз очередная бледная столичная нежить имеет по полной программе эту провинциальную страну дураков с ее Кудеяром-атаманом городничим и разбойниками, которые, конечно, немало пролили крови честных крестьян, но, все же, горькие бедолаги, они больше напоминают людей, чем голуболицый кокаинист Хлестаков — замечательный артист Олег Ягодин. Он, собственно, сидит себе тихохонько под лестницей, не влезая в разудалую жизнь с народными гуляниями по грязи, но эта страна сама находит его и отдается ему сама, и взятки дает, и замуж просится. Что посеяли в грязи — то и пожали. Но не отнять у этой земли, изнасилованной земли, человеческих страданий. И стоит в финале трагический городничий, которому наплевать на разоблачительное письмо, и наплевать, приедет или не приедет очередной реви́зор. А он приедет, следующая нежить, опять голодная, и опять корми его. Потому, что на глазах городничего только что опозорили его жену и дочь, а он не смог заступиться. Инкогни́то-то из самого Петербурга! И грязь эту не смыть, и в этом городе не жить. И пошли бы все ревизоры, куда подальше — в доме беда. Не отнять у этой земли страданий. Ими, действительно, искренне болен Николай Коляда, в каждом спектакле которого, каким-то образом, живет его родная деревня Пресногорьковка. Пресно и горько. Россия. Этот спектакль не мог появиться на Садовом кольце. Чтобы почувствовать Гоголя так, надо, действительно, жить в «Тотьме», даже, если это многомиллионный город. Надо, действительно, почувствовать почву. Это пресно и горько. К финалу, под шаляпинские рассказы про Кудеяра-атамана, до слез берет лирическая, мучительная боль. Почему-то вспоминается собственное детство, родной город. Но не вологодское бездорожье, по которому ехали на капусту (направо — Тотьма, налево — Грязовец), и не райцентр, страшнее и безнадежнее которых в России нет ничего, а река, покой, деревья у дома и солнце, которое светило не так, как сейчас. Над чем плачете? — спросил бы Гоголь. Николай Васильевич, над собой, — ответила бы я ему. Коляда — драматург и режиссер — всегда сентиментален. Сочетание с «Ревизором», сентиментальности лишенным, дало поразительные результаты — слезы сквозь смех. Этого Гоголь решительно не ожидал. И я, должна признаться, тоже. Немая сцена. Занавес.
