Когда же появится современная проза — часто задаем мы себе этот вопрос — о нашем времени, и такая, что не стыдно взять в руки? Достоевский писал о своих современниках, у Чехова в пьесах — врачи и офицеры, с которыми он сам общался. «Тихий Дон» появился через семь лет после окончания Гражданской войны. Неужто о последнем великом перевороте в российской истории вообще нечего сказать? Или некому? Замучившись ожиданием, «современными» стали просто назначать. Если матом и про наркоманов — значит, современный русский писатель.
А человек, действительно заслуживающий этого звания, пришёл со стороны. Вообще не литератор, художник, и профессии своей не скрывает. Максим Кантор. Его «Учебник рисования» (издательство ОГИ) – двухтомный роман в полторы тысячи страниц о том, что болит сегодня, а не при тоталитарном режиме царя Гороха. Прочла, не отрываясь. Илья Смирнов со своей исторической колокольни, кажется, тоже оценил роман весьма высоко:
«"Учебник рисования" — нелицеприятная панорама российской действительности (с эпизодическими вылазками в зарубежье, по маршрутам вывоза денег) от Горбачёва до приблизительно 2005 года: Ходорковский уже в тюрьме, но Берлускони ещё… хотел сказать "ещё нет", но имел в виду, что он ещё во главе Италии. В центре внимания автора его родная епархия — изобразительное искусство. Как оно реформировалось из живописи и ваяния сначала в "бессмысленные… квадраты, черточки, кляксы и загогулины", а потом… позвольте, процитирую: "рыночная цена колебалась в зависимости от цвета фекалий, месяца и дня их изготовления, консистенции, ингредиентов, что были употреблены мастером в пищу… Специально маркированные этикетки удостоверяли подлинность содержимого и предостерегали от подделок". В соседней галерее — акт скотоложества с хорьком. Почему с хорьком мужского пола, а не с более подходящими анатомически козой или овцой? О, это культурологическая проблема не для среднего ума, тут "имплантирован дискурс нетождественной себе субстанции во внеположенный объект". Итак, перед нами уважаемые искусствоведы, сочинители заумных этикеток сами понимаете, на что, во главе с министром культуры по фамилии Ситный. А далее в события втягиваются как простые работяги и пенсионеры, из этой среды, снизу — практически все положительные, некоторые так просто героические персонажи романа, а с другой стороны, сверху — звёзды экономики и политики, кто под собственным именем, кто под псевдонимом. Цеховая беда художников становится частным случаем большой социально-экономической закономерности. "Искусственное банкротство — потом приватизация — продажа по частям — перевод денег в офшорные компании"».
— Вот на псевдонимах давайте остановимся. Гриша Гузкин, штампующий карикатуры на пионеров, когда этих несчастных пионеров уже в помине нет, — тут догадаться не трудно. Художник по хорькам по фамилии Сыч — тоже узнаваем, хотя прототип, вроде, предпочитал собачек. У олигарха Дупеля биография Ходорковского. Фонд «Открытое общество» образцово прозрачный. В интернете началась игра в «маска, я тебя знаю», но застопорилась, потому что не всё поддавалось опознанию, например, журналистки Роза Кранц и Голда Стерн. Кто такие?
— Кантор разъясняет, но я лучше процитирую Евангелие от Марка: «И спросил его: как тебе имя? И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много». Имя им легион, потому что их много. Неповторима личность созидателя, Микеланджело. Инсталляторы и офшорные реформаторы взаимозаменяемы. «У гигантской амёбы нет ни структуры, ни хребта, ни лица». Кстати, нет и профессиональной специфики. Какая специфика в отсутствии профессии? Во всех сколько-нибудь, извините за неологизм, «культуроёмких» отраслях — одно и то же. Пока министерство культуры оплачивало из бюджета то, что описывает Кантор, министерство образования освобождало детишек от «избыточной» математики и переводило гуманитарные(!) предметы на Единое Гэ, то есть на тесты. Причём конкретные министры (кстати, об именах и лицах) поначалу, сразу после назначения, ещё проявляли нормальную реакцию, высказывали от своего человеческого имени что-то неодобрительное про «откаты», про ЕГЭ, про торговлю дипломами, а потом втягивались в легион. Становились его неразличимой частью. И методики одни и те же. Их хорошо показывает Кантор: «Чтобы понизить значение основных акций, следует дополнительно выпустить ещё тысячи… подобная эмиссия была произведена в интеллектуальном мире. Было введено в оборот огромное количество продукта, который назвали новым искусством, новой философией. Этот продукт – с принципиально нивелированным качеством – просто затопил своим количеством искусство старого образца, подобно тому, как партийцы старого призыва задавили немногочисленную ленинскую гвардию».
— В романе выставки мусора идейно окормляет критик с говорящей фамилией Шайзенштайн, но в знакомом мне театральном мире действуют его неотличимые двойники. Повторяют практически слово в слово ахинею о том, что искусство лежит по ту сторону морали. Получается у Кантора не сатира, а строгий реализм.
— Голда Стерн и Ко подсчитывают жертв тоталитарного режима: кто больше? «что же, сто миллионов погибло? А вообще-то сколько в России народа? Если сто миллионов вычесть, останется сколько?». Это сатира, да? А вот интервью реального режиссера Льва Додина газете «Известия» (17.03.2006): «В период сталинизма в нашей стране было убито сто миллионов».
— Но в других эпизодах реализм Кантора ближе к магическому, например, история хорька, который из жертвы гомозоофилов вырос в телеведущего и депутата. Привет от Гоголя. Или образ старухи по имени «Герилья», которая является в интерьерах дорогих евроремонтов, нагоняя на обитателей ужас. Кстати, и от обоих главных злодеев попахивает чертовщиной, чего стоит трость с набалдашником — головой пуделя — в руках финансиста Оскара Штрассера. А вообще жанровая неразбериха, избыточность, недоработка отдельных сюжетных линий — очевидные недостатки романа, в них как раз и отразилась несимпатичная автору эпоха, а нам в который раз приходится сетовать на отсутствие такого пережитка тоталитаризма, как редактор. Это художественные претензии. А как с историческими?
— Пожалуй, с Ивана Антоновича Ефремова не было в русской литературе такой насыщенности текста столкновениями идей, и споры героев, как правило, даже интереснее, чем приключения, которые, как вы верно заметили, часто кажутся недоработанными, хотя замысел у каждого на отдельный роман. Например, трагическая судьба Струева — человека, который не умел бояться, при Советской власти, именно назло ей, занялся авангардом, а потом начал осознавать, что просроченный нонконформизм превратился в лакейское ремесло, и снова решил идти наперекор. Но в книге есть ещё одна составляющая — учебник рисования в буквальном значении слова. Вставные маленькие лекции о том, как работает художник. От технологии: холст, грунт — к тому высшему, ради чего существует искусство. «Чтобы собрать воедино разнесённые во времени и по величине фрагменты бытия… Художник пишет ради того, что он любит». И эти вставки принципиально важны. Ведь сейчас хватает обличительной литературы. А если учесть, что Гексогена Проханова и Баяна Ширянова тиражируют одни и те же издательства, и партию «Родина» создавал «актуальный галерист», то получается смертельная схватка двух рук одного хозяина. А иногда читаешь тоже, вроде бы, «про жизнь», но с гаденькой ухмылочкой в каждом абзаце: мол, вы же думайте, что я это всерьёз, что я переживаю за этих насекомых. На жаргоне Розы Кранц и Голды Стерн — «постмодернистская ирония». «И начальство благосклонно щурилось на своих шутов…» Максим Кантор, которому вообще-то в чувстве юмора не откажешь, о серьёзных вещах высказывается серьёзно, а нравственную позицию задают как раз лекции о живописи — это позиция нормального трудящегося человека, который знает и любит своё дело и старается «победить ложь работой».
А претензий исторических — хватает. Например, в начале так переставлены местами события 1980-х и 1990-х, что я в раздражении чуть не бросил книгу. Вообще размашистые обобщения, стрижка разных эпох под одну гребёнку или вставной эпизод из истории гражданской войны в Испании, выполненный в той же манере, что и аферы с поддельным Малевичем — мне это не нравится. Историческая истина конкретна, эпохи так же различимы, как авторские манеры старых мастеров живописи, а трагедия Испанской республики – именно трагедия, а не фарс.
— Опять получается жанровая неразбериха.
— Да. И терминологическая. «Интеллигенция», «демократия», «прогресс» – слова с ускользающим смыслом, ими надо пользоваться осторожно. Кантор временами оговаривает, что интеллигенция не всякая, а «компрадорская», а то забывает, и получается, что честные труженики в театре города Владимира должны отвечать за столичных лизоблюдов. Нападки на «интеллигенцию» вообще могут понравиться тем, кто навязывает России сборник «Вехи» в качестве источника вечной мудрости. Или вот в романе сказано от автора, что классовая теория сегодня не работает, потому что «система усложнилась», «внутри каждого класса произошла стратификация». А я по секрету замечу, что и в Средние века правящий класс был устроен сложно — запутаешься, вплоть до такой экзотики, как похолопившиеся дворяне или послужильцы, откуда, например, Григорий Отрепьев, Иван Болотников. Но ведь социальной структуры (феодалы сверху, крестьяне снизу) это не отменяет. В данном случае Кантор просто некритически воспроизвёл штампы из учебников социологии, которые заслуживают доверия не больше, чем статьи культурологов.
— Понятно, что человек не в силах объять необъятное. Все отрасли знания.
— Да, но в других местах я испытываю эстетическое удовольствие от того, как художник Максим Кантор чётко формулирует научные представления об обществе. «Человек есть не что иное, как совокупность других людей — их знаний, их опыта, их привычек и страхов». «Чтобы себя выражать, требуется для начала себя иметь… Нельзя выразить пустоту…, невежество,… моральное ничтожество». «Деньги и власть — одно и то же, — сказал Струев». Или вот описание Москвы, с которым я, коренной москвич, с горечью и болью за свой город – но вынужден согласиться. Двухтомник Кантора не только перевесил все толстые журналы и литературные премии, но может заменить вузовские учебники по экономике, социологии, новейшей истории. Вы думаете, я шучу? Ну, вот вам важнейшая экономическая категория — откат. «Задумывает Поставец проект, культурные чиновники дают согласие, шлют рекомендации директорам музеев, министерство выделяет из бюджета сумму на реализацию концепции, запрашивает деньги у зарубежных партнеров – в эти деньги (иностранные и бюджетные) заложен так называемый «откат». И подробно – как он взимается. Недавно мы с вами обсуждали учебник по экономике культуры, и там вы не найдёте такого серьёзного, квалифицированного анализа этого финансового механизма, а как без него понять российскую культуру последних десятилетий?
— Непонятно и другое: как эту книгу пропустили. Я имею в виду не факт напечатания чего-то на бумаге, а то, что книга откровенно противостоящая «гигантской амёбе», допущена этой амёбой на прилавки общедоступных книжных магазинов. Может быть, в надежде на то, что объем двухтомника и соответствующая цена отпугнет простых читателей. Купит роман тот самый «бомонд», который в нём изображен. Прошу прощения, если вторгнусь в Вашу епархию, но есть и в самом тексте кое-что, для «бомонда» приемлемое. Например, антипутинские высказывания. Или то, что с момента своего падения олигарх Дупель (Ходорковский) выглядит уже не как один из «легиона» безликих. Его становится жалко.
— Совершенно верно. Отвергая политику последних двадцати лет, автор не всегда проводит различие между правлениями (что, с моей точки зрения, не исторично и даже не живописно) и политическими программами. «…Единственное, что оставалось делать России и русским, это найти в себе силы преданно полюбить победителей... Разница в концепциях двух либеральных партий состояла в следующем. Партия прорыва предполагала… немедленный альянс с Америкой на любых условиях… Программа была свободолюбивой и отличалась радикальностью в отношении уничтожения России как самостоятельного существа в географии и истории… Единая партия Отечества предлагала программу государственную… Договориться с новой империей о вхождении в неё России на разумных основаниях. Зачем вам лезть в наши топи и чащобы, говорила эта партия новым хозяевам, для чего вам мёрзнуть в нашей Сибири и мокнуть под дождём? Условия в нашей стране мерзкие, не марайте ручек, не студите ножек, на то есть мы, ваши наместники…». А вот перемена тона в отношении Дупеля, вождя первой из перечисленных партий — здесь Кантор продолжает традицию русской классики. Христианский подход: сочувствовать тому, кто страдает, хотя бы и поделом.
Ну, можно ещё наскрести в романе примеры поспешного, некорректного изложения исторических сюжетов, подать их таким образом, что автор, дескать, уравнивает коммунизм с нацизмом, Советский Союз с гитлеровской Германией. Можно надёргать таких цитат. Я их не стану приводить, потому что, на мой взгляд, они не отражают позиции автора, в других местах он высказывает противоположные суждения, и они как раз очень хорошо вписываются в сюжетные линии и в распределение авторских симпатий — антипатий к персонажам.
А вообще новейшая история — открытая система. Перспективы не сводятся в две программы, изложенные чуть выше. И империи не вечны. Кстати, нередко их хоронят их же наместники. Ну, а платья голого короля не греют. Медицинский факт.
— Тогда первый шаг к выздоровлению — честная диагностика, и нельзя не порадоваться появлению в книжных магазинах романа, с которым не обязательно во всём соглашаться, но над которым можно размышлять. Кстати, в нем еще очень интересны рассуждения автора о том, как изменения, происходящие в изобразительном искусстве, указывают, если не определяют, те перемены, которые вскоре станут происходить в общественной жизни.
