Иван Толстой: Великая Отечественная вместила в себя множество разнообразных мифов. Миф о внезапности нападения, миф о неподготовленности Советского Союза, другой миф – наоборот, о тайной готовности, миф о победе собственными и только собственными силами, миф о неспособности Красной армии воевать без помощи союзников – промышленно-технической помощи, продуктовой, военной, миф о нежелании русского солдата защищать коммунизм и отсюда - миф о генерале Власове, миф о сотрудничестве русских эмигрантов с нацистами простив своей родины. Есть еще масса других устойчивых представлений, объясняющих ход войны и ее тайные пружины. И все эти мифы всплывают отнюдь не только в спорах ветеранов, стариков, сталинистов. Нет. Живучесть военных и околовоенных мифов поразительна в речах молодых людей. Не обо всех этих мифах пойдет речь сегодня. Наш разговор ограничен одним радиочасом. Начало войны и подготовка к ней, патриотизм понятый под разными углами – вот наши рамки. Начнет петербургский историк Олег Кен.
Олег Кен: В начале 41-го года не оставалось сомнений, что Красной армии нужно резко улучшить свою способность к мобилизованию. Вообще, проблема развертывания вооруженных сил – что в 14-м году, что в 41-м – была кошмаром. Преимущества страны - ее огромная территория и людские ресурсы - вместе с тем, были проклятием, поскольку преодолеть эти пространства и сосредоточить людские ресурсы было чрезвычайно трудно. С этим была связана забота военных о том, чтобы развернуть силы как можно ближе к границе, и как можно раньше. На этом настаивал Генеральный Штаб. Вполне понятное желание военных подстраховать себя, вполне понятное желание обезопасить страну и свое ведомство путем максимального приближения ресурсов к границе в случае войны. Но оказывается, что независимо от того, имелось ли в виду последующее наступление или оборона, советское государство не могло обеспечить элементарных условий для выполнения этих задач. В частности, дорожное строительство – ключевая вещь для военного планирования. Среди профессиональных военных, вообще, существует поговорка о том, что любители рассуждают о тактике, а профессионалы – о тыловом обеспечении. Так вот, это обеспечение вопиющим образом отсутствовало. Невозможность реализовать довольно ограниченные планы по увеличению пропускной способности железных дорог в западной части СССР, лишний раз говорит о том, насколько малоэффективной была система планирования руководства.
Иван Толстой: От хозяйственного состояния предвоенного СССР - к ситуации политической. Петербургский историк Юлия Кантор работает над книгой о военно-политических отношениях между Советским Союзом и Германией в 20-е – 30-е годы.
Юлия Кантор: С 33-го года существовал такой миф, что две страны, два государства - советская Россия и Германия - прервали свои отношения, которые до того, надо сказать, были достаточно тесными и многогранными, начиная от сугубо военной темы и заканчивая сферой общественно политической. Но это - отдельный разговор. Потому что для того, чтобы что-то прервать в 33-м, нужно было что-то иметь до него. Хотя и эта тема, тема взаимоотношений до 33 года, находилась под спудом, до последнего времени - в нашей стране и на Западе - из-за разрозненности архивов. Потому что часть архивов попала к союзникам, Германия была расколота на две части, доступ к архивам и западным исследователям был закрыт, а уж советским - тем более. Соответственно, даже возможности элементарного сопоставления архивного материала - открытого и рассекреченного - тоже не было. Когда Гитлер стал канцлером, советскому руководству нужно было принимать решение о том, насколько тесными будут взаимоотношения и насколько будут пролонгированы экономические, торговые и военные контакты. И вот в архиве российского МИДа, в частности, я нашла, как мне кажется, весьма колоритный документ. Это документ о встрече советского полпреда Хинчука в Берлине с Гитлером, только что ставшим канцлером Германии. Это 28 апреля 1933 года. Как мы помним, победа на выборах случилась 30 января 33-го года. Позволю себе прямую цитату из отчета полпреда в наркомат иностранных дел Москвы. Там есть любопытные вещи.
Цитата: «Гитлер произнес большую речь, в которой он говорил о том, что правительство в Германии теперь твердо и устойчиво, и тот сделает ошибку, кто станет предполагать, что в Германии может быть речь о каких-нибудь дальнейших политических переменах. Гитлер продолжал, что существование национал-социалистов установлено раз и навсегда. Он сказал, что независимо от разности миросозерцания обеих стран, их связывают взаимные интересы, и эта связь носит длительный характер. Это верно и для экономической области, и для политической. Потому что трудности и враги у них одни и те же. Советы, например, должны заботиться о своей западной границе, Германия же, должна заботиться о своей восточной границе. У Германии тяжелое экономическое положение, но и у Советов оно не легкое. В трудном положении настоящей эпохи Гитлер считает, что падение национал-социалистического строительства для Германии явилось бы такой же катастрофой, как, например, падение советской власти для России».
Юлия Кантор: Это - весна 1933 года. В дальнейшем, ситуация развивалась так. Чем больше Гитлер наращивал жестко антисоветский тон, тем больше в Советском Союзе были этим озабочены. Что совершенно логично. Однако перейду к материалам совсем другого архива. Например, Российского государственного военного архива. 35-й – 36-й год - это время, когда предельно понятны умонастроения немецкой политической элиты, когда совершенно очевидно, что Германия будет не только наращивать военный потенциал, оставаясь в прежних границах, но и задумывается о расширении своих границ и о приобретении дополнительных не только территорий, но и природных ресурсов для своей промышленности, военной, в том числе. И вопрос стоял так: куда кинет взгляды Германия – на Запад или на Восток? В это время Советский Союз внимательно наблюдал за ситуацией. В 35-м году в «Правде» появилась статья наркома обороны Тухачевского, которая называлась «Военные планы современной Германии». Первоначально статья называлась «Военные планы Гитлера». Но правку не только в заголовок, но и в содержание статьи вносил Сталин, где убрал все негативное, что связано с персоной Гитлера. Потому статья получилась несколько обезличенной. Так вот, в этой статье явно прослеживалось мнение о том, что гитлеровская Германия будет идти на Восток. И на каких-то дипломатических встречах или на встречах с немецкими дипломатическими представителями обсуждались, несколько это возможно дипломатично, в том числе, и эти вопросы. Ворошилов, в частности, сказал, что если Гитлер скажет хотя бы несколько слов, дезавуирующих его антикоммунистические высказывания, то отношения, несколько обострившиеся в 35-36 годах между СССР и Германией, усилившей агрессивный тон, вернутся в прежнее русло, то есть, к началу 30-х годов.
Иван Толстой: То есть, на протяжении всех 30-х, шла такая двойная игра между Сталиным и Гитлером – надковерная, видная всем, и подковерная?
Юлия Кантор: Конечно. Это была двойная игра, а со стороны Советского Союза - игра вынужденная. Потому что Советский Союз существовал внутри своей реальности. В одной стороны, все больше и больше нарастали репрессии, и 37-м годом, как мы знаем, ничего не закончилось. И, при этом, вспомним дело военных, когда все те советские военачальники, которые, так или иначе, по долгу профессиональной военной службы, в 20-е – 30-е годы были связаны с Германией (собственно, они являлись протагонистами советско-германского секретного военного сотрудничества), пали жертвой вот этих отношений. Вернее, фальсификации, которая была основана на, якобы, существовавших секретно-шпионских связях этих военных с германским рейсхфером. Это был еще рейхсфер, а не вермахт гитлеровский. И, надо сказать, что репрессии были одним из факторов серьезнейшего ослабления советских вооруженных сил, но не только их, поскольку локальными репрессиями только в сугубо военной, прикладной сфере, все не закончилось - очень сильно пострадала и советская военная промышленность, которая не только была заморожена, во многих своих сферах, в частности, в авиации, в танкостроении, но и отброшена назад, поскольку были репрессированы не только военные, но и гражданские специалисты. Достаточно вспомнить Туполева и Королева, которые работали на военную промышленность. И тех, кто выжил, равно как и военных, которых не растеряли, достали из лагерей уже во время Отечественной войны, в 42-43-м году. Возвращаясь к вашему вопросу, скажу, что и гитлеровская Германия колебалась в отношении отношений (простите за тавтологию) с Советским Союзом. Потому что, с одной стороны, Германия была заинтересована в продолжении отношений хотя бы для того, чтобы развязать себе руки при пути на Запад. Все-таки, вначале, Гитлер шел на Запад, а уже потом на Восток. И, в этом смысле, умиротворение Советского Союза было ему весьма выгодно. Советский Союз, особенно после 37-го года, ближе к концу 38-го, понимал, что ситуация в Германии, в том числе с ее милитаризацией, стремительно нарастает и также находился в системе сдержек и противовесов. Но в этом смысле сталинская дипломатия не сильно преуспела, потому что к 39-му году оттянув, как казалось, войну… Хотя даже в воспоминаниях Молотова есть такое признание: «Мы знали, что мы слабее Германии, думали лишь о том, докуда придется отступать». Это признание, которое Молотов сделал после окончания великой Отечественной войны. Тем не менее, 39-й год и пакт, вроде бы, оттянувший войну, а на самом деле, сделавший ее просто неизбежной в последующие два года, поставил советскую Россию в ситуацию, когда она, с одной стороны, оказалась связанной пактом и дополнительными соглашениями к этому пакту (а в них присутствовало слово «дружба», и, соответственно, он не мог в отношении Германии предпринимать сколько-нибудь внятных шагов), а с другой стороны, страна оказалась совершенно неподготовленной к войне, или почти неподготовленной к той войне, которая была неизбежна.
Иван Толстой: Насколько же внезапным, на фоне того, что вы рассказали, было для Сталина гитлеровское нападение?
Юлия Кантор: Это болезненный вопрос. Миф о том, что Германия напала на Советский Союз внезапно, достаточно уже развеян хотя бы тем, что известны и опубликованы телефонограммы и телеграммы шифровки Рамзая - Рихарда Зорге - о том, что война начнется (и даже с точностью, практически, до дат) в третьей декаде июня. Также известно о том, насколько негативно относились Сталин, Молотов и Берия, нарком госбезопасности, к этой информации. Но не следует думать, что несмотря на то, что информация, почти априорно, отрицалась, считаясь дезинформацией, сталинское руководство не понимало, что война, все-таки, будет. Я могу сказать, что мне приходилось видеть документы и, собственно, они опубликованы в специальных изданиях, которые говорят о том, что где-то в 40-м году, после того, как перестала существовать Польша, после пакта Молотова-Рибентропа, и понимая, что Гитлер, в общем, засматривается на Восток (и дальше, чем Брест), Сталин предпринял некие меры (может быть, об этом известно в меньшей степени, чем о телеграммах Рамзая) по укреплению народного хозяйства Советского Союза, ориентируясь на предстоящую войну. Так, во многих регионах были созданы специальные группы, которые занимались исследованиями в КБ и на заводах с ориентировкой на военную промышленность. Кроме того, вокруг крупных городов и промышленных центров были устроены специальные, помимо колхозов, хозяйства, которые могли бы обеспечить эти регионы продовольствием в случае начала войны. В этом смысле, кое-какие усилия предпринимались.
В январе 41-го года, а это как раз финальная стадия разработки плана Барбаросса… Кстати, о том, что этот план разрабатывается, резиденты советской разведки в Германии передавали с самого начала работы гитлеровской военной элиты над этим планом. Так вот, в январе 41-го года Гитлер сказал: поскольку Россию в любом случае необходимо разгромить, то лучше всего это сделать сейчас, когда русская армия лишена руководителей и плохо подготовлена. О чем идет речь? Это события 37-го – 38-го годов, тотальные репрессии Красной армии, причем, не только в среде армейского руководства, но и по всей армейской вертикали. За чем, кстати, очень внимательно следили гитлеровцы, в частности, очень внимательно следил за этим министр пропаганды Гитлера Геббельс, который практически ежедневно докладывал фюреру о ситуации с репрессиями в Красной армии. Очень любопытно, например, вспомнить записку Берии Сталину, датированную 21 июня 1941 года:
Диктор: «Я вновь настаиваю на отзыве и наказании нашего посла в Берлине Деканозова, который, по-прежнему, бомбардирует меня дезой о якобы готовящимся Гитлером нападении на СССР. Он сообщил, что это нападение начнется завтра».
Юлия Кантор: Это только один штрих. Недавно мне в руки попался сборник «Лубянские чтения» - ежегодный сборник, который выпускает ассоциация историков, исследователей истории отечественных спецслужб. Там есть статья, посвященная ситуации предвоенного времени, основанная на архивных материалах Лубянки. Есть очень любопытная информация, на мой взгляд, подтверждающая не только тот факт, что наша разведка поставляла информацию о том, что война начнется во второй половине июня 41-го года, но и имеющиеся в арсенале сводки из других спецслужб, в частности, английских и французских тоже говорили о том, что война начнется. Но Сталин категорически эту информацию отвергал, не желая провоцировать Гитлера на какие-то острые действия, и боясь нарушить тот договор 39-го года и соглашения к этому договору, которые были заключены в 39-м году. Однако, интересно, что уже в апреле 39-го года высшему руководству нашей страны было сообщено, что на территории бывшей Польши были закрыты для проезда от Варшавы в восточном, то есть нашем направлении, любые поездки гражданских лиц. Это было сделано для того, чтобы обеспечить скрытность сосредоточения немецких войск уже 21 апреля 41 года. И в район восточной Пруссии в период, о котором я говорю, то есть, в конце апреля, скрытно, по ночам, прибывало огромное количество немецких дивизий. И механизированных, и пехотных, и каких угодно. И эта информация у советского руководства была, только ею категорически пренебрегали. От этого родился миф, что 22 июня было внезапностью. Так действительно оказалось, но не потому, что информации не было, а потому что на нее не обращали внимания.
Иван Толстой: Обратимся к другому распространенному мифу, возникшему сравнительно недавно. Это миф о том, что на самом деле, начать войну первым собирался Сталин, да не успел. Автор этой теории, бежавший разведчик ГРУ Виктор Суворов, стал объектом восхищения одних и объектом ненависти других. Можно ли подвести какие-то итоги споров вокруг Суворова?
Олег Кен: История войны стала для России мифом основания, и это преобладающее чувство довлеет над всякой попыткой объективного анализа и, в том смысле, понятно, что историческая наука, как целое, не существует, даже, если считать, что слово наука к ней применимо. И, конечно, выход в свет книги Суворова в 1992 году на русском языке, довольно бурно поддержанный авторитетными, в годы перестройки, людьми, от Буковского до Юрия Афанасьева, привел к формированию лагерей сторонников и противников и, может быть, самое главное для науки было то, что эта книга вызвала попытку ответить на нагромождение цитат из опубликованных материалов публикаций аутентичных документов, которые, до того времени, как, впрочем, в значительной степени и сейчас, оставались бережно ценимым секретом архива Генерального Штаба теперь уже Российской Федерации. Опубликование в середине 90-х годов советских военных планов или эскизов, по крайней мере, документов высшего уровня, хотя и без приложений, которые бы много объяснили, публикация планов 38-40-го года и, так называемых, «соображений» Генерального Штаба от 15 мая 1941 года, не ясно - утвержденных или не утвержденных, и в каком смысле, создали иную базу для продолжения дискуссии.
С другой стороны, несколько серьезных исследователей, по условиям времен и места, преимущественно московских, предприняли самостоятельные розыски. Здесь можно упомянуть исследование Владимира Невежина, посвященное пропаганде 39-41-го года. Несмотря на то, что от пропаганды до реальных приготовлений дистанция огромного размера, и Невежин не спешит, к его чести, поставить знак равенства между ними, выяснилось, что, действительно, весной 41-го года, в начале июня 41-го года, наступил заметный сдвиг в постановке пропагандистских задач в пользу не просто пропаганды неизменной и постоянной высокой мобилизационной готовности и готовности ко всяким неожиданностям, но и к осуществлению наступательной стратегии. Правда, это не значит, что речь шла непременно о нападении. С другой стороны, была открыта охота за подтверждением тезиса Суворова в советской военной доктрине в анализе передвижения войск. К профессиональным историкам присоединилось множество любителей, так что часто трудно провести грань между ними.
Из профессиональных историков можно, конечно, указать одного человека, который энергично поддержал основные тезисы Суворова. Это Михаил Мельтюхов и его книга «Упущенный шанс Сталина», которая пользуется большим успехом. Он включился в разработку альтернативного сценария, как видно из самого названия работы. И если Суворов в 90-е годы предложил дату 6 июля, как якобы день, когда планировалось начать наступление на Запад, то Мельтюхов предлагает 15 июля. В общем, общий подход Суворова разделяют некоторые авторы и, в особенности, если обращаться к трудолюбивым историкам, которые работают с документами, это, в наибольшей степени, Михаил Мельтюхов.
Иван Толстой: А кого из оппонентов Суворова вы считаете наиболее убедительным?
Олег Кен: Пожалуй, самым крупным сочинением, которое в наибольшей степени соответствует критерием профессионализма и характеру поставленной проблемы, проблемы поведения советского руководства накануне войны, начатой гитлеровской Германией, явилось сочинение Городецкого, точнее, второе из его сочинений, которое называется «Роковой самообман». Он вышло 7 лет назад, вскоре было переведено на русский, но остается сильно недооцененным. Главное, что от всевозможных идеологических упражнений и дилетантских упражнений в военном деле Городецкий вернул дискуссию к пониманию того, что война - это, прежде всего, политика. И предложенная им многоплановая реконструкция политической ситуации в 39-41-м годах во многом убедительна. Он восстановил реальную картину меняющихся выборов и невозможность в той ситуации адекватного ответа на них в силу многочисленных обстоятельств – дипломатического, хозяйственного, военного и чисто психологического характера. Нарисованный им образ Сталина - это образ не идеолога, а холодного реалиста. Может быть, даже слишком холодного, в интерпретации Городецкого, который ведет большую игру, запутывается в этой игре и оказывается перед необходимостью предпринять шаги, которые он предпринять не может, опасаясь того, что он вызовет, спровоцирует войну, опасаясь, что любой выбор чреват поражением. В этом смысле, можно сказать, что, несмотря на многочисленные издержки, в конечном счете, исследование Городецкого, и ряда других авторов, увы, преимущественно зарубежных, возвращают нас к пониманию того, что СССР, как государство, никогда мне являлся той спаянной системой, какой ее преподносила советская пропаганда и тоталитарная школа историографии. А это разнородное и многоуровневое объединение ведомств, людей, институций, которые были намерено разделены таким образом, что координация осуществлялась преимущественно через узкий канал высшего руководства, причем, координация эта происходила в форме сигналов, часто неясных, посылаемых Сталиным. Неясных и путаных намеренно или поневоле.
Иван Толстой: Миф о генерале Власове глазами петербургского историка Алексея Цамутали.
Алексей Цамутали: Я, хотя и был подростком, но хорошо помню события Великой Отечественной войны. В частности, мне пришлось всю блокаду Ленинграда пробыть в осажденном городе, и я помню окружающих людей и их реакцию на происходящие события. Я хочу сказать, что несомненно отрицательно смотрели на поступок генерала Власова люди, искренне и последовательно отстаивающие принципы коммунизма и советской власти. Но была еще категория людей, являвшихся беспартийными, порой испытавших многие невзгоды от тех или иных преследований, которым подвергались люди, связанные, положим, со старой царской армией и страдавшие, иной раз, из-за своего происхождения. И, тем не менее, и в этой среде к Власову было крайне отрицательное отношение потому, что проблема ставилась так: идти с Власовым значило идти против Сталина, но вместе с Гитлером. Многие считали, что третьего не дано. Есть точка зрения, что Власов нашел третий путь. Я хочу сказать, что многие, видя все отрицательные стороны деятельности Сталина, даже в то время, все-таки, считали, что в данном случае, Гитлер для России страшнее и несет больше бедствий. Я не хочу сказать, что все так считали, я не могу говорить: большинство или меньшинство так полагало, но я думаю, что вправе существовать та точка зрения, что, все-таки, Власов становился на путь, который был заранее обречен на то, чтобы идти вместе с Гитлером, который вел, все-таки, и собственную страну к гибели, и предвещал ужасы всему миру.
Иван Толстой: Но ведь власовский вопрос возник не сам по себе, но исключительно в конкретных исторических обстоятельствах - в условиях окружения и плена.
Алексей Цамутали: Очень сочувствую людям, которые оказывались в немецком плену, в оккупации и были, порой, поставлены перед страшным выбором: или смерть, или возможность спастись, оказавшись в рядах этой Русской Освободительной Армии. Тем более, что, конечно, многие под влиянием впечатления от первых боев, от тяжелых поражений 41-го года во многом стали пересматривать свое отношение и к советской власти, и ко всему происходящему, и, поэтому, я думаю, надо различать отношение к тем, кто пошел туда сознательно, и тем, кто пошел, повинуясь просто попытке спастись в плену.
Я хочу сказать, что, будучи подростком, я все-таки знал людей, вернувшихся из плена и рассказавших о том, как они тоже оказались перед этим страшным выбором и все-таки устояли и не пошли во власовскую армию. Один мой родственник, молодой в то время человек, имел звание воентехника первого ранга, что соответствовало званию старшего лейтенанта, он оказался в окружении в сентябре 1941 года в районе Прилук. Долго ему удавалось скрываться по селам, он прятался до весны 42-го года, потом все-таки его выдали, и он оказался в немецком лагере. И вот он рассказывал, как он был в числе тех, кто перенося и все страшные унижения, избиения, ужасный голод и оказываясь перед угрозой голодной смерти, тем не менее, старался не пойти по пути, который предвещал вступление во власовскую армию.
Иван Толстой: А что вы скажете о самом генерале Власове?
Алексей Цемутали: Сама фигура Власова, помимо всего прочего, у меня вызывает серьезные сомнения, потому что он производит впечатление человека, который часто выглядит, как человек, совершающий карьеру. И потом, если мы сравним его судьбу с судьбой других генералов, оказавшихся в плену, все-таки будучи, в какой-то мере, в равных условиях, они смогли все-таки выжить. Многие, конечно, погибли, встав на путь открытого сопротивления. Но если я назову вам такие имена генералов, как Иван Николаевич Музыченко, генерал Понеделин и многие другие… Малоизвестной фигурой, я припоминаю, был командир дивизии генерал-майор Зотов, который попал буквально в первые часы войны в плен, когда еще ситуация была такая, что было непонятно, что происходит, и пробыв всю войну в плену он, тем не менее, не вступил во власовскую армию, хотя судьба многих из них была ужасна. Например, судьба Понеделина и Кириллова, которых незаслуженно обвинили в трусости, еще в чем-то. Мне приходилось знать офицеров старой армии, которые потом служили в Красной армии, тоже они испытывали немало неприятностей из-за того, что они были бывшими, и, тем не менее, они считали, что уж если они присягнули советской власти, то они должны ей верно служить, и в их глазах Власов, который, все-таки переступил присягу, выглядел, как человек, совершивший предательство.
Иван Толстой: От оценок историка - к поэтической памяти. В 90-е годы поэт Александр Межиров, по просьбе моего коллеги Игоря Померанцева, записал свои военные стихи в нашей лондонской студии.
Александр Межиров:
Покидаю невскую Дубровку,
Кое-как плетусь по рубежу,
Отхожу на переформировку
И остатки взвода увожу.
Армия моя не уцелела,
Не осталось близких у меня
От артиллерийского обстрела,
От косоприцельного огня.
Перейдем по Охтинскому мосту,
И на Охте станем на постой,
Отдирать окопную коросту,
Женскою пленяться красотой.
Охта деревянная разбита,
Растащили Охту на дрова,
Только жизнь, она сильнее быта,
Быта нет, а жизнь еще жива.
Богачев со мной из медсанбата,
Мы в глаза друг другу не глядим,
Слишком борода его щербата,
Слишком взгляд угрюм и нелюдим.
Слишком на лице его усталом,
Борозды о многом говорят,
Спиртом неразбавленным и салом
Богачев запасливый богат.
Мы на верхней Охте квартируем,
Две сестры хозяйствуют в дому,
Самым первым в жизни поцелуем
Памятные сердцу моему.
Помню, помню календарь настольный,
Старый календарь перекидной,
Записи на нем и почерк школьный,
Прежде школьный, а потом - иной.
Прежде - буквы детские, смешные,
Именины и каникул дни,
Ну а после - записи иные,
Иначе написаны они.
Помню, помню, как мало-помалу,
Голос горя нарастал и креп,
Умер папа, схоронили маму,
Потеряли карточки на хлеб.
Знак вопроса иступленно-дерзкий,
Росчерк бесшабашно-удалой,
А потом рисунок полудетский,
Сердце, пораженное стрелой.
Очерк сердца зыбок и неловок,
А стрела перната и мила,
Даты первых переформировок,
Первых постояльцев имена.
Друг на друга буквы повалились,
Сгрудились недвижно и мертво,
Поселились, пили, веселились,
Вот и все, и больше ничего.
Здесь и я с другими в соучастьи,
Наспех фотографии даря,
Переформированные части
Прямо в бой идут с календаря.
Дождь на стеклах искажает лица,
Двух сестер, сидящих у окна,
Переформировка длится, длится,
Никогда не кончится она.
Наступаю, отхожу и рушу,
Все, что было сделано не так,
Переформировываю душу
Для грядущих маршей и атак.
Вижу вновь, как в час прощаясь ранний,
Ничего на память не берем,
Умираю от воспоминаний
Над перекидным календарем.
Иван Толстой: Еще один миф связан с позицией русского зарубежья: предатели, переметнувшиеся на сторону врага, или все как один герои и участники движения Сопротивления? Я попросил московского историка Олега Будницкого рассказать, как же раскололо русскую эмиграцию гитлеровское нападение на Советский Союз.
Олег Будницкий: Нападение Гитлера на СССР раскололо русскую эмиграцию по понятному вопросу: идти ли вместе с Германией против Советского Союза, ради свержения большевизма, или выступать в защиту Советского Союза, который, в общем-то, в глубине, в корне, является Россией. А защита России от внешнего врага - это и есть такой категорический императив, кто бы у власти в это время не находился. Даже признавая эту власть антинародной, употребляя терминологию более позднего времени, может быть, война переменит ситуацию, во всяком случае, сейчас нужно защищать Россию. Вот такая была позиция у части русской эмиграции.
Другая часть, и, я бы сказал, возможно, большая, была готова использовать нападение Германии на Советский Союз для того, чтобы вернуться, встать на место свергнутых большевиков или, по крайней мере, попытаться к новой власти прислониться. Здесь, прежде всего, речь идет о правых кругах эмиграции и о значительной части военной эмиграции. Более того, один из лидеров Русского Общевоинского Союза генерал майор фон Лампе, который жил в Берлине, еще до нападения Германии на Советский Союз, когда было уже понятно, что война не за горами, обращался к германскому командованию - к генералу фон Браухичу - с предложением услуг, содействия. Надо сказать, что и глава Российского Императорского дома Владимир Кириллович обратился в это время к эмиграции - я цитирую приказ генерала фон Лампе объединению Русских Воинских Союзов (20 июля 1941 года, город Берлин): «Объявляю обращение главы Российского Императорского дома. В этот грозный час, когда Германией и почти всеми народами Европы объявлен Крестовый поход против коммунизма и большевизма, который поработил и угнетает народы России в течение почти 24 лет, я обращаюсь ко всем верным и преданным сынам нашей родины с призывом способствовать, по мере сил и возможностей, свержению большевистской власти и освобождению нашего Отечества от страшного ига коммунизма. Владимир. 26 июня 1941 года. Сен Бриан».
Проблема была в том, для этой части эмиграции, в частности, для фон Лампе и эмигрантов, которые находились на территории Германии, Чехии и Словакии, что немцы их не брали служить. Они не нуждались тогда в русских эмигрантах и не хотели связываться с этими русскими, которые неизвестно как себя еще поведут. В Сербии, увы, из русских эмигрантов был сформирован Русский охранный корпус, потом он назывался просто Русский корпус, которые воевал против сербских партизан на стороне нацистской Германии. Командовал корпусом, наиболее длительное время, генерал Штейфон. Вот такая была печальная история.
Другая часть эмиграции заняла непримиримо антинацистскую позицию и позицию патриотическую – защиты России, даже, если она называется Советским Союзом. Если говорить о военных, то наиболее яркой фигурой здесь был, конечно, генерал Антон Иванович Деникин, который после войны очень резко выступил, обратился с письмом к начальнику Русского Общевоинского Союза генералу Архангельскому, в котором писал: «Теперь, в свете раскрывшихся страниц истории, невольно встает вопрос: что было бы, если бы все призывы руководителей РОВСа были услышаны, если бы все намерения их были приведены в исполнение? Только недоверие к нам немцев и пассивное сопротивление большинства членов Союза предохранило их от массовой и напрасной гибели. Ваше превосходительство, когда-то, в роковые дни крушения Российской империи, я говорил: берегите офицера, ибо он стоит верно и бессменно на страже русской государственности. К вам, и к тем, что с вами единомышленны, эти слова не относятся».
Иван Толстой: А гражданские лица?
Олег Будницкий: Раскол тоже прошел по русской эмиграции. Причем, правые, они или служили нацистам, или им всячески сочувствовали. Кого я имею в виду? Вот, скажем, известный думский скандалист Марков-второй. Он служил в нацистском ведомстве пропаганды. Или генерал Бискупский, который стал начальником Управления по делам русской эмиграции в Германии. И целый ряд журналистов-публицистов, группировавшихся вокруг «Парижского Вестника», нацистского органа на русском языке в Париже, или вокруг газеты «Новое Слово» в Берлине. Ярко выраженную антинацистскую и патриотическую позицию занял Василий Маклаков, знаменитый адвокат и бывший посол России во Франции и глава эмигрантского комитета. Маклаков образовал группу, точнее, вокруг него образовалась группа, которую так и называли «группа Маклакова», которая оказывала содействие движению Сопротивления, по мере возможности, во Франции и, во всяком случае, вела антинацистскую пропаганду. Маклаков был нацистами арестован, его продержали пару месяцев в заключении, потом выпустили, взяв с него подписку, что он никогда не будет претендовать на исполнение роли главы эмигрантского комитета. Маклаков был не молод, что не мешало ему, по мере сил и возможностей, заниматься антинацистской пропагандой.
Здесь, кстати говоря, не было бы счастья, да несчастье помогло. Сидя в нацистской тюрьме, как он впоследствии сам писал, он обдумал план своей книги «Вторая государственная Дума» и, будучи изгнанным из Парижа, живя под Парижем у своего приятеля барона Бориса Нольде, написал «Вторую Думу», которая вышла уже после окончания войны.
Но вот это левое либерально-демократическое крыло эмиграции, при всем том, что многие из них продолжали резко критиковать советскую власть и лично товарища Сталина, они, в общем-то, занимали совершенно четкую антинацистскую позицию.
Здесь, опять-таки, внутри этого левого либерально-демократического крыла, прошел свой раскол. Например, Павел Николаевич Милюков признал некоторые достижения советской власти и, по существу, признал правоту Сталина в некоторых отношениях. Перу Милюкова принадлежит печально известная статья, которая называлась «Правда большевизма». Это тот самый лидер кадетов и, в свое время, автор Декларации Добровольческой армии! Другая статья, в которой подчеркивалось непримиримое отношение к советской власти, несмотря на то, что в данный момент нужно поддерживать Россию в борьбе с нацистами, принадлежала перу бывшего секретаря Учредительного Собрания Марка Вишняка, называлась «Правда антибольшевизма» и была опубликована в «Новом журнале» в Нью-Йорке. С этой статьей и полемизировал Милюков.
Иван Толстой: Историк Юлия Кантор, по роду своей профессии, следит за новыми книгами, посвященными начальному периоду войны. Мы попросили ее рассказать о наиболее интересных новинках.
Юлия Кантор: Очень интересная книга вышла, это перевод с немецкого языка, «Первая мировая война, вторая мировая война - сравнение их». Это как раз сборник аналитических материалов и мемуаров, связанных с двумя войнами и с человеком и человечеством в этих войнах.
Что касается авторских публикаций, то хотелось бы назвать книгу Кристофа Расса, которая, в переводе с немецкого, звучит так: «Человеческий материал. Немецкие солдаты на Восточном фронте». Это как раз то, что непосредственно касается нашей темы. Как видно из названия, речь идет об особенностях немецкого существования на Восточном фронте. О системе информации или дезинформации на Восточном фронте и о том, как существовали немецкие армии, начиная с 39-го по 45-й год на направлении от Польши и дальше на Восток.
Есть интересные исследования автора с известной фамилией Мессершмидт, которое посвящено правоохранительной и правовой системе внутри гитлеровской Германии. Оно так и называется «Юстиция вермахта 1933-45-го годов». Там весьма интересные материалы, связанные с трансформацией юриспруденции и с полным отходом от общепринятых, общеевропейских, общечеловеческих правовых норм в Германии, начиная от расовых и заканчивая многими другими, которые вступили в силу в Германии при победе НСДАП на парламентских выборах.
И одна книга, о которой мне бы хотелось сказать отдельно. Она совершенно стоит особняком, на мой взгляд, по сравнению с другими, вышедшими в Германии на эту тему. Это книга «Блокированный Ленинград: 1941-1944». Это огромное исследование, которое только что вышло в свет, представляющее собой не только интересую, с точки зрения подбора информации, монографию, но и с точки зрения анализа. Дело в том, что немецкий исследователь, пытаясь абстрагироваться от того, в какой стране он живет и какую страну он представляет, очень спокойно, без какой-либо конъюнктурной пыли, анализирует и, надо сказать, очень сочувственно и очень профессионально и, в то же время, без излишних эмоций ситуацию в Ленинграде на документах, на воспоминаниях. На обложке книги, это тоже важно, наше Пискаревское кладбище, наша Родина-Мать и на русском: «Слава героям Ленинграда!». Принципиально, что эта фотография есть именно на обложке. Она, собственно, и определяет контекст самого повествования.
Что касается нашей страны, то огромное количество книг вышло к юбилею Победы в прошлом году, но и сейчас эти издания продолжаются. Могу даже сказать, что интересно, что книги, посвященные Великой Отечественной и второй мировой воине, были представлены даже на Всероссийской выставке «Интермузей-2006», которая только что закончилась в Москве. И, как показывает практика и опыт, наибольшим спросом сейчас пользуются книги не сугубо документальные, а книги мемуарные, личностного характера. Книги также в переводе с немецкого, книги неких военнопленных, людей, которые пробыли у нас в плену, кто несколько лет, кто много лет, и книги советских врачей и советских специалистов, которые помогали этим людям выжить, несмотря на то, что только-только война закончилась, и вы понимаете, какое априорное отношение к немцу, как к оккупанту, как к фашисту… Как раз, когда сопоставляешь книги тех и других, то оказывается, что везде есть место человеку и человечности. Что, на мой взгляд, очень важно. И, может быть, действительно, пришло время, через 60 лет после окончания войны, задуматься об этом, о том, что даже в бесчеловечных условиях находятся люди, которые могут оставаться людьми.
Иван Толстой: И еще один поэтический голос. Николай Моршен. Эмигрант военных лет. Записано в Калифорнии в конце 90-х.
Николай Моршен:
По тропинке по лесной
Два солдата шли весной,
Их убили, их зарыли
Под зеленою сосной,
Кто убил и почему –
Неизвестно никому,
Ни родному, ни чужому,
Разве Богу одному.
Через год иль через два
Прорастет кругом трава,
Все прикроет, припокоит,
Приголубит трын-трава.
У тропинки у лесной
Запоет гармонь весной,
Слышу, слышу звуки польки,
Звуки польки неземной.
