В академических кругах пересмотр истории не прекращается ни на минуту: то выясняется, что динозавров смела с лица земли комета, а не изменения климата, то оказывается, что в 1941 году Сталин сам готовился напасть на Германию, но припозднился. То нам сообщают приятную новость о том, что Чингиз-хан был заботливым, щедрым и веротерпимым лидером, и тому подобное. На этот раз историк Дэвид Эндресс пересматривает концепцию «большого террора» Великой Французской революции (David Andress, The Terror: Civil War in the French Revolution), имевшего место с сентября 1793 года по июль 1794-го.
За эти 10 месяцев только в Париже было обезглавлено больше 2000 человек: придворных, аристократов, а также контрреволюционеров и «плохих» революционеров из всех сословий. А сколько их убили в провинции, никто не считал. Поэт Вордсворт писал: «Все сгинули, все: друзья, враги... все партии, все возрасты, все ранги... Голова за головой, и голов всё не хватало тем, кто повелел им пасть». Идейными вождями террора были якобинцы Робеспьер и Сен-Жюст, и оба, вполне символически, стали последними жертвами собственной кровавой затеи.
В чем же ревизионизм книги Эндресса? Вот как этот тезис формулирует рецензент книги Адам Гопник:
Начиная с современника революции, члена английского Парламента Бёрка, до классического историка Карлайла и до Диккенса с его «Историей двух городов», все историки, писатели и поэты рисовали в наших умах страшную вакханалию экзекуций — с толпой, опьяневшей от крови, с жуткими «парижскими вязальщицами», которые плотоядно наблюдали за катящимися окровавленными головами, не переставая вязать. Словом, — якобинский террор.
В отличие от этого подхода, профессор Эндресс считает, что якобинские казни не были террором как таковым, террором, продиктованным злой волей одного человека или группы. По его мнению, массовые экзекуции были просто одним из эпизодов в спорадической гражданской войне, то разгоравшейся, то гаснувшей во Франции. Эпизод чудовищный и кровавый, но не кровавей других.
«Во время Наполеоновских войн, — пишет Эндресс, — под Аустерлицем и под Бородиным погибло больше французов, чем во время якобинского террора».
То есть массовые убийства безоружных людей, включая женщин и детей, профессор Эндресс приравнивает к военным потерям?!. Коррекция, которую вносит в исторический подход Дэвид Эндресс, ясна уже из названия его книги: «Террор: беспощадная война за свободу». Он пишет: «Робеспьером руководило отчаянное желание добиться победы над оппозицией. А оппозиция, действительно, существовала». И Эндресс добросовестно и научно пытается демифологизировать якобинский террор. Он с фактами в руках показывает, что поначалу, в сентябре 1792 года, казни аристократов и священников велись планово, логично и полулегально, с короткими, но все же судами. Не было безумия – было отчаяние борьбы за республику. Обезглавленное тело подруги Марии-Антуанетты, принцессы де Ламбаль, по страшной легенде, толпа раздела догола и, глумясь, волокла по улицам Парижа... Эндресс приводит сведения, по которым ее тело сразу принесли в полицейский участок и даже, как сказал бы Зощенко, головку приложили. «Невеликое утешение, - как принцессе, так и нам!», - замечает рецензент, и далее пишет:
Эндресс — добросовестный ученый. Он подробно описывает, что происходило в провинции, в частности, попытки наладить экономику республики (а также еще более страшные экзекуции). Он показывает, как террору способствовали другие европейские страны, пытавшиеся реставрировать абсолютизм и тем усиливавшие отчаяние якобинцев. Он объясняет личности Робеспьера и Сен-Жюста — как романтические и принципиальные. Они не рвались к мировому господству или к личной власти, и они не обеспечили себе личную безопасность — в отличие от более поздних диктаторов: Гитлера и Сталина. Однако этой версии мешает недавняя книга историка Рут Скарр о Робеспьере. Из неё встает фигура первого в истории интеллектуала-убийцы, — прототип Ленина, который санкционировал первые экзекуции, а потом слушал «Лунную сонату».
«Террор, — объяснял Робеспьер в речи перед Конвентом, — это ничто другое, как акт установления справедливости — скорый, суровый и не вызывающий сомнений. И как таковой он — акт добродетельный. Это — не какой-то отдельный принцип действия, это — следствие установления демократии в стране, которая остро в ней нуждается. Милосердие для злодеев?! Нет! Милосердие — только для невинных».
Нам ли не узнавать риторику? Однако заметим, что даже сам Робеспьер, в отличие от профессора Эндресса, называл свои действия «террором». Но главное, конечно, не в терминах. Рецензент Адам Гопник ставит в своей статье естественный вопрос:
Даже если мы вспомним, как нас призывает Эндресс, что якобинцы были не единственными безумцами в тогдашней Европе, то что? «Робеспьер и его группа, — пишет Эндресс, — были мясниками, но мясниками, окруженными вампирами. В отношении к ним надо выработать ощущение пропорции». Хочется спросить профессора Эндресса: а зачем вам нужно ощущение пропорций? Чтобы всё со всем сравнивать и нивелировать? Мол, и этот акт кровавый, и тот — не лучше. «Читайте Гиббона о разрушении Александрии... Читайте Томпсона о зверствах луддитов... Читайте книгу Годхагена «Добровольные палачи Гитлера», читайте Конквеста о Гулаге», — пишет Эндресс.
Читайте. Но не давайте террору притворяться борьбой. Были у Робеспьера, Сталина, Ивана Грозного резонные причины для убийств, или их не было, не имеет ни малейшего значения, раз это привело к конвейерной работе палачей и гильотин, к концлагерям, к Гулагу...
Думаю, однако, что научно аргументированная книга Эндресса сыграет-таки свою вредную роль и поможет многим демагогам нашего времени придать нынешнему террору видимость борьбы... за что? Причины всегда найдутся.
