Давно подмечено, что технические мечтания фантастов рано или поздно реализуются. Тут обычно вспоминают и полеты на Луну, и видеотелефоны, и чудо жульверновского "Наутилуса", и даже Интернет. С лучезарными социальными фантазиями сложнее. Они либо вообще остаются нереализованными, либо воплощаются в жизнь в столь трансформированном и чудовищном виде, что их авторам, если б им довелось бы увидеть это, малым бы не показалось… Все это вполне можно отнести и к сочинению, фрагменты которого вы сегодня услышите. Вряд ли его автор, надеявшийся на победу коммунизма в планетарном и межпланетном масштабе, мог представить себе, что цветистый праздник Первомая превратится в наше время в садово-огородную декаду "со слезами на глазах", и выпиванием на природе…
Но давайте все же послушаем.
Программа «Документы прошлого», 2004 год. Включаем запись.
С тех пор, как Кампанелла и Мор в деталях расписали, каким должно быть идеальное общество будущего, литературное описание близкого и далекого будущего, предсказание его общих черт и конкретных деталей стало устойчивым литературным жанром, трансформировавшегося к нашему времени, с одной стороны, в футурологию, с другой - в фантастику. Оба культурных направления "солидности" что ли, ради, подчеркивают свою связь с наукой. (Про фантастику так и говорят часто - "научная", а про футурологию - и говорить нечего, - наука и все...) Наученные горьким опытом предшественников авторы обоих жанров избегают разговора о близком будущем и "излишней" конкретики. И, тем не менее, по ходу времени, мы все чаще имеем возможность сравнить их прогнозы или мечтания с уже совершившейся реальностью. И сегодня Ольга Эдельман предоставила нам материал для такого сравнения - сочинение, написанное в 20-х годах прошлого века и описывавшее Москву нашего времени.
"Белый, ослепительно белый город, забрызганный золотом весеннего солнца, в гвоздиках и розах знамен и плакатов.
Волны музыки, радостней солнца и хмельней цветущих черемух, качали, потрясали и влекли меня вперед. Движенье тысяч радостных людей, биение единого сердца торжествующей массы опьяняли. Казалось, душа вот-вот вырвется из маленькой оболочки и сольется с ликующим миром, с цветами, знаменами и небом, где гудели и пели пропеллеры алюминиевых кораблей, горящих хрустальными стеклами кают.
У меня кружится голова, - где я и что со мной?
- Товарищи, товарищи, скажите, что все это значит?
Две карие звезды ласково и удивленно остановились на мне.
- Да, да, этот праздник так красив и чудесен. Он не уступит недавнему празднику Победы Всемирной Коммунистической Революции! - воскликнула девушка.
[...]
Я следовал за девушкой, стараясь не потерять ее в массе. Гигантские дома из белого камня и чистейшего стекла встречали и провожали наши колонны. Ровные мостовые пересекающих путь улиц, вымощенные квадратиками желто-шафранного цвета, убегали направо и налево бесконечными коридорами дворца. Не видно было ни столбов, ни рельс, ни мчащихся автомобилей и экипажей. Казалось, массы людей движутся по сказочно-мертвому городу.
Я хотел спросить девушку о дивном городе, о невиданном празднике, но раздались звуки музыки, и заколыхалось пение гимна. Пела многотысячная толпа. Я жадно ловил каждый звук, каждое слово песни и вдруг почувствовал: это-песня весны, радости и торжества. Восторг охватил меня, и я понял: я участвую в празднике Первого Мая. Я разбираю даже припев этой песни.
Первое мая!
Наш праздник всемирный,
День торжества и победы труда . . .
Моя крайняя растерянность, мой крик:
- Так это праздник Первого Мая! - удивили окружающих. Девушка взглянула на меня, как на упавшего с луны, и обратилась к идущему рядом с ней юноше:
- Послушай, Алекс, этот товарищ положительно несносен в своем чудачестве. Нам следует поговорить с ним.
И немедленно взяла меня под руку. Тот, кого она называла Алексом, был строен (впрочем, все виденные мною люди казались необыкновенно красивыми). Одет он был в светло-коричневое трико простого, изящного покроя; черную шапочку украшал синий с золотом пропеллер (позже я узнал, что это знак школы воздухоплавания).
Уставив на меня свой веселый лучисто-детский взгляд, он произнес:
- Вы, товарищ, большой оригинал. Ваш странный вид и костюм положительно меня заинтересовали, Уж не с Марса ли вы прилетели? Хотя мне хорошо известно, что с последним у нас говорит только радио, но добраться до него еще никому не удавалось.
Раздавшиеся вблизи нас звуки "Интернационала" прервали беседу".
Ольга Эдельман: Этот текст был написан Владимиром Кирилловым в 1921 году и попал в одну из издававшихся тогда "Первомайских хрестоматий". Начинается история с того, что автор задремал накануне праздника:
"Поздним вечером из подвала соседнего дома я принес к себе, на четвертый этаж, ведро воды; на маленькой печке вскипятил чай и запил им полученные по карточке полфунта хлеба. Не раздеваясь, лег и стал думать о наступающем Первом Мае. Лицо праздника омрачалось тенями наших страданий - нужды, холода и голода.
Завтра в клубе "Красная Звезда" мне предстояло выступить с речью о значении Первого Мая. Я обдумывал речь, вспоминая прошлые, дореволюционные праздники Первого Мая: лес, полянка, пикеты и дозоры, условный пароль, взволнованная речь оратора, возбужденные лица. А дальше - полиция, матерная ругань, побои, плетки, следы которых долгие месяцы не сходили со спины.
Но усталость и изнеможение брали верх над разгоряченной мыслью; глаза смыкались, а мысли тонули и путались в туманной тени дремоты. И вот..."
Ольга Эдельман: И вот тут-то и пригрезился ему великолепный город коммунистического будущего, оказавшийся Москвой 1999 года.
"Легкий и мелодичный шум пропеллеров заставил меня оглянуться назад, и я увидел приближающийся к нам огромный красный корабль. Он летел низко, плавно и медленно. Я прочитал надпись на его корпусе: "Первомай". Корабль осыпал цветами шествующие колонны.
Букеты алых, золотистых и голубых цветов падали с них и ловились налету идущими, вызывая взрыв восторга и веселья. Букеты были перевязаны ярко-оранжевыми лентами, с тиснеными золотыми словами: "Привет от Итальянской Коммунистической Республики"".
Ольга Эдельман: Как полагается по жанру, в этом будущем победившего во всем мире коммунизма автор немедленно встретил девушку невиданной красы, звали ее Мери.
"Такой я не встречал в своей жизни - ни в снах, ни наяву. Красота и разум соперничали в ней. Она была живым воплощением замыслов древних художников, что мечтали слить грезу о боге и правду о человеке. Все ветви души ее струили ароматы расцветшей личности. Все в ней до маленькой пряжки на ботинке, сделанной из удивительного голубого металла, являло образ прекрасного. В ней высшая утонченность была высшей простотой".
Владимир Тольц: Вообще-то, даже если оставить в покое упомянутого уже мною Кампанеллу, такого рода текстов, начиненных "образами прекрасного", в литературе - великое множество. Тут и Вера Павловна у Чернышевского, с ее мучившими нас в школе сновидениями, и ранние повести Станислава Лема и братьев Стругацких. Все они, так или иначе, описывают прекрасные светлые города и сооружения будущего, красивых и душевно чистых людей (обратите внимание на "веселый детски-лучистый взгляд" Алекса в рассказе Кириллова). И прекрасная девушка будущего - тоже характерный элемент этих утопий.
Текст Кириллова мы выбрали потому, что он написал не о некоем неопределенном или очень отдаленном (как "Полдень XXII века" у Стругацких) времени. Он, то есть автор, указал точную дату и место: 1 мая 1999 года, Москва. В общем, соблазн сравнить записанные мечтания с тем, что мы сами видели, велик.
Ольга Эдельман: На мой взгляд, у рассказа Кириллова есть еще одно достоинство. Это - посредственная литература, грубо говоря, набор свойственных жанру общих мест. А вы знаете, как раз такие, средние литературные тексты лучше всего отражают свою эпоху: убеждения, предрассудки, систему ценностей, эстетику. Вот герой рассказа входит в Пантеон, выстроенный напротив Кремля.
"Мы вошли в светлый Голубой зал, где были собраны флаги, плакаты и знамена периода с 1917 по 1925 год. Большие стеклянные колпаки на бронзовых установках с барельефами, изображавшими различные эпизоды великой эпохи, были расставлены в хронологическом порядке. Близким и родным повеяло на меня от потускневших и обветшалых реликвий пережитых мною бурных дней. [...] К глазам подступили слезы. [...]
Мы прошли еще один зал, увешанный и уставленный портретами, бюстами и гравюрами известных деятелей Великой эпохи. [...] Многих я видел в лицо, со многими был знаком, были близкие друзья, товарищи по борьбе и творчеству. Только теперь, на историческом фоне, выявилась их мощь и красота, которых часто не замечали современники. Их дела жили, сияли их бессмертные подвиги, и звучали их песни во славу человечества. [...]
А голос Мери, словно весенняя песнь, звучал и пел о красивой и полнозвучной жизни. Здесь, на чудесных фабриках, в труде и науке, и там, в роскошных садах и селениях, где легко дышать, где светлы дали и ароматны цветы. [...]
В небе по-прежнему гудели стальные птицы, ястребами взвиваясь и падая вниз, описывая петли. Плавно и торжественно проплывали блестящие аэроноуты, и пестрели яркие аллегорические фигуры, поднятые в честь великого праздника. Сердце билось учащенней. Кружилась голова. Каждую минуту я готов был зарыдать.
- Если бы жившие в мое время, - произнес я с дрожью в голосе, - видели хоть бы частицу этой прекрасной и счастливой жизни, они удесятерили бы свою энергию в борьбе за будущее. Мы слишком мало работали.
Две карие звезды вспыхнули восторженно и гордо.
- Неправда, вы - титаны, вы - сказочные герои! Любуйтесь! Это взошли ваши семена! - И, взяв меня под руку, Мери тихо и ласково сказала: - А теперь пойдемте, торжественное заседание началось".
Ольга Эдельман: Прозвучавший кусок текста - это конец рассказа. Слова о торжественном заседании - самые последние, заключительные. Похоже, автор искренне считал торжественное заседание кульминационной точкой, апофеозом. Все чудеса города будущего эмоционально были к нему только прелюдией.
Владимир Тольц: А на самом деле все вышло несколько иначе. Мечту о Пантеоне на Красной площади, ради создания которого часть этой площади, как и часть кремлевской стены, и ГУМ, и кое-какие еще архитектурные памятники надлежало снести, эту безумную мечту партия и правительство гальванизировали в народе в 1953, когда умер Сталин. Но новая ее жизнь была недолгой...
Ольга Эдельман: Давайте обратимся собственно к виду города. Двадцатые-тридцатые годы прошлого века породили изрядное количество фантастических проектов архитектурно-градостроительного плана. Вплоть до мобильных городов: город, как пчелиные соты, должен был располагаться на одной огромной опоре, которая стоит на рельсах. Города таким образом могут по мере надобности передвигаться по стране. Например, уезжать из зимы в лето. Одна из самых известных гигантских архитектурных фантазий - Дворец Советов, который начали строить. Большинство же этих проектов никто и не пытался воплотить в реальность. Итак, какой пригрезилась Москва нашему автору?
"Мы поднимались в гору. Мери сказала, что мы вступаем на Красную площадь (название сохранилось).
Бедный язык мой, убогая мечта, вашими ли средствами передам я всю величавость и красоту увиденного мною? Два мира, расторгнув грани веков, сошлись здесь вплотную. Направо был Кремль во всем очаровании средневекового зодчества, налево - новый мир, воплотивший всю мощь, всю величавость человеческого гения.
Многотысячный людской поток заливал площадь. Дрожала и переливалась солнечная зыбь цветочного моря, на нем как бы качался причудливый собор Василия Блаженного. А там, где когда-то сотнями торговых фирм выползал на площадь Китай-город, пел и кричал о победе пролетариата величественный Пантеон Революции. Ни колонн, ни статуй, ни мраморной облицовки. Стекло, гранит и сталь. То, о чем мечтали немногие в наши дни, здесь было воплощено в совершенстве. Инженер и художник сливались воедино. Что скажу я о дивных формах? Они не похожи ни на одну из знакомых вам. Кто чувствовал красоту колоссальных кранов и висячих американских мостов, тот, может быть, хоть в намеках ощутит эту величавую архитектуру. Белоснежный цемент, стекло и сталь причудливо переплетались между собою, уходили ввысь, образуя ярусы и площадки, переполненные торжествующим народом. В динамическом устремлении вверх тяжелых массивных форм постройки была легкость и грациозность, примирявшая стремление к космосу с любовью к земле. Здание венчала башня, сплетением стали и железа, напоминавшая тысячи мускулистых рук, державших голубой вращающийся глобус-символ всемирного торжества труда".
Ольга Эдельман: Между прочим, это описание Пантеона подозрительно похоже на то, что сейчас именуют "лужковским стилем", с венчающей здание башенкой.
Владимир Тольц: Пантеон у Кириллова выстроен на месте Китай-города. Это место и тогда, и потом не давало покоя проектировщикам. Существовало множество вариантов его застройки каким-нибудь монументальным, символически значимым советским зданием. Порой, как я уже сказал, покушались и на снос Кремля, к которому наш автор относится с почтением. Кстати, в его тексте вообще нет выраженного антицерковного пафоса. Он не думает, что церкви должны быть снесены. Наоборот, по ним он узнает преобразившийся город.
"Через несколько секунд мы были уже на верхней площадке Пантеона. [...] Мы подошли к массивной ограде, облегающей площадку, и моему взору открылась необъятность и красота панорамы. Глубоко внизу по-прежнему колыхалась разноцветная человеческая зыбь, в воздухе реяли звуки волнующей солнечной музыки, а дальше, во всех направлениях, куда только достигал взор, цвела и сияла радужным светом белокаменная неузнаваемая Москва.
Ослепительно сверкали стеклянные крыши и окна небоскребов, бесконечно пересекались линии нарядных улиц, виднелись площади, украшенные новыми памятниками, арками и башнями. О, как все изменилось! И только по некоторым церквам, кресты которых едва достигали крыш небоскребов, я мог распознать знакомые мне места и улицы. [...]
Возделанные поля казались зелеными квадратиками среди пересекающихся золотистых шоссе. Парки, искусственные пруды, белоснежные кубики маленьких домов, утопающих в изумрудной весенней зелени, восхищали и ласкали взор".
Ольга Эдельман: Вид сверху глубоко вниз, крыши небоскребов - чем не фильм "Пятый элемент". Однако небоскребы нашему автору представляются высоченными - с колокольню. Большего он, видимо, вообразить себе никак не мог. Уклад жизни в городе будущего напоминает, в принципе, многие произведения научной фантастики, с летательными аппаратами, подземными шоссе, самодвижущимися дорогами и прочим.
"Мери, которая сама охотно объясняла чудеса техники, сообщила о нахождении рядом с нами станции подземной дороги, с молниеносной скоростью перебрасывающей поезда из Москвы на самые отдаленные окраины республики. Поезда пробегают тысячеверстные расстояния в безвоздушных каналах, напоминающих огромные трубы водопровода, без двигателей. Это последнее величайшее открытие в области сообщений основано на принципе движения предмета, предоставленного самому себе при отсутствии сопротивления воздуха. Все движение в городах, за исключением воздушного и пешеходного, также происходит под землей.
- О ваших экипажах и автомобилях, которые разъезжают по улицам, пугая людей, я знаю только из книг, - сказала Мери, вдыхая аромат цветов. [...]
От Мери я узнал, что в Москве в 1999 году почти нет постоянных жителей, - роскошные стекло-каменные небоскребы есть фабрики, лаборатории и техникумы. На мой вопрос о задымленных фабричных трубах, Мери с улыбкой ответила, что о дыме, как и о мчащихся по улицам автомобилях, ей известно лишь по книгам. Вот уже несколько десятков лет найден способ бездымного сгорания веществ, и на большинстве фабрик можно работать в белоснежном платье. И, словно предупреждая мой следующий вопрос, она сказала:
- В Москве мы только работаем установленные 4-5 часов в сутки; наши дома и жилища, где происходит остальная жизнь, расположены за городом. Наше сообщение позволяет нам в 5-10 минут приезжать на работу из самых отдаленных пунктов наших цветущих селений".
Ольга Эдельман: Люди будущего в рассказе, повстречав автора и показывая ему свой город и праздник, конечно же, задавались вопросом, откуда этот странный персонаж явился.
"Кажется, в конце концов, они убедили меня, что я являюсь одним из воскрешенных сегодня в морге имени знаменитого ученого Лукьянова. (Профессор Лукьянов работал в 1925-1950 годах в Москве в Медико-Экспериментальном институте. Ему принадлежат блестящие опыты по замораживанию живых организмов и оживлению их через несколько лет. В 1941 году, по предварительному соглашению, он произвел свой эксперимент над десятком людей - очевидно, об этом говорили мои спутники)".
Ольга Эдельман: В нашей московской студии - писатель, критик в области фантастической литературы Мария Галина. Мне хочется обсудить с ней вот что. На протяжении нескольких десятилетий существовало яркое, развитое направление в литературе - фантастическая утопия. В советской литературе, насколько я понимаю, это главным образом в двадцатые - начале тридцатых годов и затем пятидесятые-шестидесятые, то есть моменты всплеска в обществе революционного романтизма. Можно назвать ряд более-менее конкретных обстоятельств, которые побуждали развитие этого жанра. Это и послереволюционные мечтания о будущем и резкая индустриализация, когда люди стали осознавать возможности технической эры; затем в шестидесятые - первые полеты в космос.
Мария Галина: Нужно сказать, что человек, писавший этот рассказ, несомненно, был искренен. В 20-е годы, в отличие от 30-х, утопия не была заказной, она действительно шла от чистого сердца. Но уже в 30-е годы и вплоть до начала войны она была чисто пропагандистской и, естественно, потому достаточно фальшивой. Понятное дело, что любые утопические мечтания к войне уже прекратились, поскольку социальный заказ был совершенно другим. В 60-е, я думаю, что всплеск интереса к утопии связан не столько с космическими полетами, как ни странно, сколько с оттепелью.
Владимир Тольц: Ну, Мария, это вы говорите все о советской литературе. А на Западе, как по-вашему, развивалось и какие перепады в развитии у фантастики там существовали?
Мария Галина: Вы понимаете, давайте, мы отделим утопию от футурологической литературы. Футурологические романы на Западе, безусловно, были и существуют до сих пор, и будущее там рисуется разнообразное. Что касается литературы утопической, то как направления в последнее столетие ее на Западе не было или почти не было. Дело в том, что утопия - это, скорее, философская литература, это беллетризованный трактат, никакого конфликта сюжетного по определению там быть не может, а значит, она не представляет коммерческого интереса, коммерческой ценности. Фантастика всегда была на Западе литературой массовой, и ей надо было заинтересовать покупателя. Там скорее в ходу были "страшилки", антиутопии, которые, кстати, у нас не поощрялись. А вот у нас был госзаказ на утопию. Обратите внимание, что все крупные утопии - это порождения социалистических стран, это Лем, Стругацкие, Иван Ефремов.
Владимир Тольц: Но вот персонаж сочинения Кириллова в финале заявляет, что его современники могли бы "удесятерить борьбу за будущее", если бы увидели то, что увидел он... Я вспоминаю это "будущее", каким его в конце 80-х увидел в своем "Невозвращенце" участник наших передач Александр Кабаков. Я вспоминаю это будущее - и Москву начала 90-х и их конца - все это для нас уже прошлое, таким, каким увидели его мы все... И контраст между ним и кисельно розовыми фантазиями 20-х разителен. Скисла, между прочим, и футурология с ее комсомольско-технотронным оптимизмом. (Вместо этого пошли разговоры о грядущих опасностях и угрозах.) А в фантастике утопия сменилась мрачной антиутопией (это отчетливо видно по творчеству тех же братьев Стругацких). Как вы полагаете, почему все это?
Мария Галина: Мы, если обратимся непосредственно к самому тексту, то там один очень любопытный момент. Когда попавший в будущее молодой человек, рассказчик, идет по площади и встречает людей будущего, здесь он ведет себя несколько странно. И они то ли в шутку, то ли всерьез предлагают его обыскать. И вроде бы для героя этого рассказа это совершенно естественно. Дело в том, что даже в этой, действительно, как вы верно заметили, стандартной типичной утопии уже заложены некие черты, которые при развитии их, при экстраполяции автоматом превращают эту утопию в антиутопию. Но если мы начнем точно также развивать любую другую утопию, вплоть до самых известных, то мы увидим, что она превратится в, собственно говоря, свою прямую противоположность.
Мы, к сожалению, имели возможность наблюдать на практике, во что превратились утопические надежды предшествующих поколений. Социальный эксперимент, который они ставили на бумаге, над нами был поставлен вживую. Поэтому нет абсолютно никакого удивления по поводу того, что сейчас человечество испытывает очень большой пессимизм по отношению к любым утопическим социальным проектам. И соответственно, сейчас мы наблюдаем кризис позитивистской парадигмы в связи с этим. И опять же обращение к религии, обращение ко всяческим экстрасенсам и так далее - это следствие кризиса этой парадигмы. С наукой ничего не случилось, но сознание людей изменилось, люди перестали ей доверять.
Ольга Эдельман: Да, мне кажется, что действительно существуют какие-то глубинные процессы. Людям революционно-романтической эпохи была, действительно, в гораздо большей степени, чем нам теперь, свойственна такая устремленность в будущее, озабоченность будущим. Может быть, мы сейчас более пристально разглядываем не будущее, а прошлое. И даже такие характерные детали, как упомянутые в тексте опыты по замораживанию и оживлению организмов (вспомним булгаковского профессора Преображенского, который занимался омоложением).
Мария Галина: Вы понимаете, сама по себе идея о воскрешении всех людей - это идея философа Федорова, насколько я помню, она послужила толчком для Циолковского к его идее освоения космических пространств. Потому что если мы воскрешаем такую толпищу мертвецов, их же надо куда-то поселить. И в принципе, опять же, наука и представление среднего человека о науке - это абсолютно разные вещи. В 20-е годы наука и это потрясающее будущее, которое должно было ожидать человечество, играло роль просто морковки, повешенной перед носом у осла, и помогало терпеть трудности, лишения. Сейчас наука - это наука, это то, чем люди пользуются. И трепетное отношение к науке - это отношение просто недоучек.
Ольга Эдельман: А может быть, здесь сыграло роль и разочарование в возможностях какого-то социального прогнозирования? Уж слишком причудлива и неожиданна оказывается реальность.
Мария Галина: Меня больше всего удивляет, например, не то, что у нас утопия сейчас не в ходу, а то, что утопии, собственно говоря, наши самые крупные литературные появились уже после Холокоста и после сталинских лагерей. И в принципе лично для меня это вселяет некоторую веру в человечество. Я думаю, что реальность на самом деле, действительно, достаточно причудлива, но прогнозы потихоньку, но оправдываются. Если мы посмотрим на прогнозы начала века, они сбылись очень во многом. И это и страшно, это и хорошо. И чудеса нас еще ждут и самые потрясающие, просто, думаю, что мы разучились в них верить.
Владимир Тольц: Так в 2004 году рассуждала в одной из наших передач писательница Мария Галина. Я думаю, что разучиться верить в чудеса невозможно. Просто жизнь научила нас задумываться о последствиях их воплощения. Ну, представьте, к примеру, что телепортация, о которой столько уже написано фантастами стала реальностью. И подумайте, сколько бы тут же граждан России телепортировались в иные края и что бы с этими краями произошло?..
