Дмитрий Волчек: В Праге в воскресенье завершилась 15-ая Международная книжная ярмарка и литературный фестиваль “Мир книги”. Чехия председательствует в этом году в ЕС, потому и был выбран девиз ярмарки – “Европа в литературе – литература в Европе”. Правда, главным гостем фестиваля стала страна, в Европейский союз не входящая – Россия. Рассказывает Нелли Павласкова.
Нелли Павласкова: Фестивалю и ярмарке предшествовала “Ночь литературы”. На двенадцати необычных площадках Праги - например, в полицейском отделении, синагоге и в подземном бункере под гостиницей “Ялта”, где коммунистические правители устроили себе тайное убежище на случай атомной войны, известные пражские актеры читали отрывки из новых произведений гостей фестиваля и ярмарки.
А главным гостем фестиваля в этом году была Россия: в ее павильоне представили свою продукцию крупные издательства, а темой дискуссий стала новая российская литература, а также российско-чешские литературные связи и новые исследования истории русской эмиграции в Чехословакии между двумя войнами. Программа российской делегации, в которую входили Андрей Битов, Наталья Иванова, Сергей Чупринин, Евгений Попов, Марина Москвина, Евгения Доброва была весьма насыщена. Вместе с ними за круглым столом сидел и профессор Карлова университета Томаш Гланц, сейчас он работает в Бремене в Восточноевропейском институте. Я спросила его, как он оценивает подобные встречи и беседы, имеют ли они практическое значение для диалога литератур.
Томаш Гланц: Я бы не стал говорить, что это бессмысленно. Наоборот, это очень важно, что люди могут увидеть писателей, что они могут услышать их голос, что они могут им задать вопрос. Конечно, и другим образом можно найти факты о том, что где публикуется, сколько чего напечатано, что кого интересует, но лучше услышать это в рамках живого разговора конкретных людей. И это на пражской ярмарке получилось в очень большой мере.
Нелли Павласкова: На одной из бесед кто-то жаловался, что после бархатной революции в Чехии выходит очень мало переводов российских книг, но вы назвали удивившую меня цифру: за последних несколько лет в Чехии вышло более трехсот названий.
Томаш Гланц: Вы знаете, это цифра за несколько лет, и она включает абсолютно все – многочисленные коммерческие проекты, ту литературу, которая с беллетристикой не имеет ничего общего. Так что надо на это смотреть реалистически, тогда станет понятно, что кое-что из современной литературы действительно выходит, и слава богу. Но очень неудовлетворительна ситуация, например, в области поэзии. У чешского читателя практически нет представления о том, что происходит в области русской поэзии сегодняшней.
Нелли Павласкова: На российской выставке были книги официозные, посвященные русским царям и нынешним руководителям, и книги разоблачающие преступления Сталина и большевизма, были представлены ранние произведения Солженицына, хорошо изданные классики, так называемые уникальные книги и книжные иллюстрации, обильно был представлен жанр фэнтези. Много место уделено книгам российских эмигрантов, живших в Чехии в двадцатые и тридцатые годы, в первую очередь, талантливому литературоведу Альфреду Бему, ставшему в 1945 году жертвой советского НКВД, (правда, об этой трагедии ничего не сказано). Я впервые увидела увеличенную “Анкетно-регистрационную карточку” Марины Цветаевой, которую она должна была заполнить в русской общине по прибытии в Чехию из Германии 4 августа 1922 года. Паспорт был выдан ей Московским комиссариатом по иностранным делам 25 октября 1921 года. Свою фамилию она указала как Эфрон-Цветаева, на вопрос о семейном положении сначала ответила “разведенная”, потом перечеркнула и ответила – “замужем”. Дохода постоянного – “нет”. Нуждается ли в работе? – сначала ответила “нет”, потом перечеркнуто и написано “да”. В графе “образование” написано “грамотна”, потом: образование среднее. Какое знает ремесло? – “Литературное”. И подпись Цветаевой - каллиграфический почерк с легким наклоном влево. Правописание анкетных вопросов старорежимное с ятем, сама Цветаева пишет уже “по-новому”.
На стендах – исследовательские работы последнего десятилетия. Многие экземпляры эмигрантских книг были предоставлены Славянской библиотекой, входящей в Национальную библиотеку Чешской республики.
- Что нового о литературе русских эмигрантов, живших в Чехословакии, принесли эти исследования? – спросила я профессора Томаша Гланца, автора книг о Романе Якобсоне и о русских структуралистах - основателях Пражского лингвистического кружка.
Томаш Гланц: Мне кажется, эта выставка обратила внимание на два важных момента, связанных с эмиграцией. Это, с одной стороны, действительно гигантские лакуны, которые есть в области архивных исторических исследований. Мы до сих пор знаем, и много, и мало об эмиграции в 20-е-30-е годы в Чехословакию. Это связано с тем, что перерыв действительно был большой, это были десятилетия, когда невозможно было работать в архивах и когда это, как в Чехословакии, так и, тем более, в Советском Союзе, была тема абсолютно табуированная. Сейчас выяснилось, что произошло очень много, и многие исследователи находят новые даты, новые события, новые связи между событиями, открывают даже новых людей, про которых практически не знали и которые были не такими уж в некоторых случаях неважными. Но интерес к Альфреду Бему, которого вы упомянули, это, само собой, тема огромная, поскольку это был самый важный литературный критик, который жил на территории Чехословакии.
Нелли Павласкова: Альфреда Бема, погибшего в застенке НКВД, сами эмигранты часто критиковали за то, что он не отвергал литературу, возникавшую в СССР. Вот что, например, он написал о Маяковском в статье “Спор о Маяковском”.
Диктор: “Маяковский оказался во враждебном нам лагере. Он был с большевиками, этого мы забыть никак не можем и не имеем права. Да и сам он был слишком страстным и чуждым сентиментальности борцом, чтобы ждать от нас патетического себе прощения. Русская революция – не бунт рабов, а страшная социальная катастрофа. Искупил ли Маяковский смертью свое заблуждение? Неужели для Маяковского, кроме жгучей ненависти, ничего в сердце своем мы не найдем? Я зову не к прощению и забвению, а призываю к бесстрастию и беспристрастию. Прав совершенно Якобсон, когда, прежде всего, определил Маяковского, как лирика. За буйным ухающим криком Маяковского можно уловить стон измученного и тоскующего человека”.
Нелли Павласкова: А вот что писал Бем о Марине Цветаевой в статье “Башня в плюще. Правда прошлого”.
Диктор: “Редко кому дан талант рассказать свое детство. Цветаевой этот дар передачи своего прошлого присущ в высшей мере. Не потому ли, что Цветаева в высшей мере, по существу, романтик, влюбленный в прошлое. Она пишет: “Как хорошо сидеть спиной к лошадям, когда прощаешься! Вместо лошадей, которые непоправимо везут в неизбежность, доставят нас туда, куда не хочется, в глазах то, откуда не хочется, те, от кого....” и закончим за Цветаеву: “уезжать не хочется”. Сама Цветаева мне представляется такой – всегда сидящей спиной к лошадям, смотрящей в прошлое, им очарованной и в него влюбленной. И именно потому, что она в нашей литературе поздний романтик, она так не ко двору пришлась нашей неромантической современности”.
Нелли Павласкова: Да, много еще в этой теме неразгаданного и неизученного. Она неизменно продолжает занимать, как российских, так и чешских историков литературы. В выступлениях участников круглого стола, посвященных эмиграции, прозвучали разные мнения. Одни говорили, что теперь, при ближайшем ознакомлении, выясняется, что эмиграция не была собранием таких звезд, как Набоков, Цветаева, Бем, Слоним, но как целое это был феномен, потому что каждый творческий человек, недобровольно оказавшийся на чужбине, пусть даже в такой гостеприимной стране, как Чехословакия президента Масарика, был живой драмой, в отличие от литераторов, оставшихся в СССР. С этим полемизировал Евгений Попов, считающий, что писатели, оставшиеся в СССР, переживали не меньшую драму, среди них тоже нет счастливых судеб. В отличие от Чехословакии, где жизнь эмигрантов до 1945 года не подвергалась опасности, выживать в советской России было делом кровавым, сказал Попов. Цветаева страдала в эмиграции от одиночества, но повесилась-то она в Елабуге. Эмиграция была благом.
