История сталинской эпохи в последние годы стала предметом не только исследований западных ученых, но и материалом для западных романистов. Новая книга такого рода - роман "Секретная речь" Тома Роба Смита.
"Секретная речь" (Tom Rob Smith. The Secret Speech) - название второго романа молодого англичанина Тома Смита, чей первый роман - "44-й ребенок" (тоже на тему российских безобразий), - вышел в 2008 году и стал бестселлером на Западе. Под "секретной речью" имеется в виду разоблачительный доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС. Для Запада его делает "секретным" тот факт, что доклад не был опубликован в газетах. Но, похоже, даже западные знатоки забывают, что речь Хрущева зачитывалась вслух не только на всех партсобраниях, но и на многотысячных собраниях комсомольцев, которые составляли 99,9 процентов тогдашней молодежи.
В центре романа, действие которого происходит в 1956 году, - семья бывшего энкаведешника Льва Демидова, перекочевавшего сюда из первого романа Смита. За три года, в течение которых Демидов служил в "органах", он послал на пытки и на смерть сотни невинных людей. В этой связи любопытен комментарий из рецензии на роман "Секретная речь" другого писателя - Денниса Лихэйна:
"Неудивительно, что Лев Демидов испытывал чувство вины космических масштабов. Он и его жена Раиса даже взяли на воспитание двух девочек-сестер, оставшихся сиротами после того, как люди из команды Демидова убили их родителей".
Нет, очень даже удивительно, что этот персонаж испытывал такое чувство вины. Ведь служба в НКВД не была обязательной повинностью. И чаще всего люди, которые туда шли, не обладали совестью и страхом Божьим в обычном понимании этих выражений. В их сознании эти понятия были подменены: в лучшем случае - слепой преданностью коммунистической партии и ее доктринам. А в худшем – даже и эта преданность лишь прикрывала врожденный садизм и властолюбие. Далее рецензент пишет:
"Сюжет романа приводит и самого Демидова в Гулаг, и он с ужасом осознает: "вот здесь они умерли: мужчины и женщины, которых он сам брал под арест и имен которых не помнит". Но автор романа вскоре выводит Демидова из Гулага, возвращает в Москву и потом бросает в Будапешт в дни венгерских событий. После этого Лев Демидов становится неотделим от центрального, больного вопроса романа: возможно ли искупление для таких, как он? И если да, то не отпустить ли ему его грехи?"
Этот же вопрос автор поднимает и в другой сцене романа – во время бунта в сибирском лагере, чей начальник тоже, оказывается, сходит с ума от чувства вины и раскаяния. Заключенные заставляют его подниматься по тринадцати ступеням, ведущим в его кабинет, и на каждой ступени решают, виновен ли он в очередном преступлении. Наконец, начальник лагеря обращается к своим судьям с философским вопросом:
"Если вы сделали шаг наверх, разве вы не можете сделать и шаг вниз? Разве вы не способны сделать добрый поступок после того, как сделали злой?"
Но заключенные говорят: "Нет, второй попытки не будет". Тогда он напоминает им свои добрые дела в лагере, в последние годы. И читатель, знакомый с историческими событиями, тут же начинает подозревать, что добрые поступки начлага последних трех лет (то есть, с 53-го по 56-й) совершены не под влиянием раскаяния, а от страха перед возможным грядущим возмездием.
Судя по всему, оба эти персонажа похожи не столько на советских энкаведешников времен послесталинского шатания, сколько на какого-нибудь прокурора Вильфора из "Графа Монте-Кристо". А лагерные зэки – на марсельских матросов. Это, собственно, не роман о России, а роман об отражении России во впечатлительной душе молодого выпускника Кембриджа - начитавшегося всех увлекательных классиков вообще, а русских в особенности, - и составившего себе чрезвычайно красочное представление о нашей "стране богоискателй и преступников".
Кстати сказать, преступники (автор полюбил слово "воры") играют в романе огромную роль – не только как одна из главных исторических составляющих в силовом поле послесталинской России, но и конкретно, в самом сюжете романа. Младшая сиротка (приемная дочь Демидова Зоя) вошла в революционно-преступную банду безграмотного, но принципиального юного мстителя по кличке Малыш. И не случайно рецензент Лихэйн так характеризует сцены с Малышом и Зоей:
"Сцены, в которых дети - Малыш и Зоя - бегут в советской ночи ради выполнения невыполнимой миссии, становятся под пером Смита захватывающим дух развлечением, достойным диккенсовских "Больших надежд".
Вот именно: диккенсовских. И, однако, нельзя не отдать должного писательскому таланту Тома Смита. Если примириться с тем, что Россия для него лишь выразительный антураж, то нельзя не оценить, например, сцены, в которых на детей, готовящих покушение, устраивают засаду старые чекисты. Или полет в самолете над лунным пейзажем ночной Сибири. Или сцену, в которой водитель грузовика пытается проехать по обледенелому мосту в пустынных, безмолвных холмах. Все эти сцены созданы со страстной эмоциональной и визуальной точностью, и они оставляют неизгладимое впечатление.
Но в течение всего романа Том Смит, ведомый светочем гуманности, не перестает обсуждать засевший в его сердце вопрос:
"Какова личная доля каждого в коллективной вине? Что может сделать простой человек, когда само существование в тоталитарном государстве делает его аппаратчиком института узаконенного садизма?"
Никто не ответил на этот вопрос лучше Евгения Шварца. В конце пьесы "Дракон", когда Ланцелот победил, один из преступников оправдывается: "Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили". И Ланселот говорит ему: "Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?"
Подготовлено по материалам программы Александра Гениса "Поверх барьеров - Американский час".
"Секретная речь" (Tom Rob Smith. The Secret Speech) - название второго романа молодого англичанина Тома Смита, чей первый роман - "44-й ребенок" (тоже на тему российских безобразий), - вышел в 2008 году и стал бестселлером на Западе. Под "секретной речью" имеется в виду разоблачительный доклад Хрущева на ХХ съезде КПСС. Для Запада его делает "секретным" тот факт, что доклад не был опубликован в газетах. Но, похоже, даже западные знатоки забывают, что речь Хрущева зачитывалась вслух не только на всех партсобраниях, но и на многотысячных собраниях комсомольцев, которые составляли 99,9 процентов тогдашней молодежи.
В центре романа, действие которого происходит в 1956 году, - семья бывшего энкаведешника Льва Демидова, перекочевавшего сюда из первого романа Смита. За три года, в течение которых Демидов служил в "органах", он послал на пытки и на смерть сотни невинных людей. В этой связи любопытен комментарий из рецензии на роман "Секретная речь" другого писателя - Денниса Лихэйна:
"Неудивительно, что Лев Демидов испытывал чувство вины космических масштабов. Он и его жена Раиса даже взяли на воспитание двух девочек-сестер, оставшихся сиротами после того, как люди из команды Демидова убили их родителей".
Нет, очень даже удивительно, что этот персонаж испытывал такое чувство вины. Ведь служба в НКВД не была обязательной повинностью. И чаще всего люди, которые туда шли, не обладали совестью и страхом Божьим в обычном понимании этих выражений. В их сознании эти понятия были подменены: в лучшем случае - слепой преданностью коммунистической партии и ее доктринам. А в худшем – даже и эта преданность лишь прикрывала врожденный садизм и властолюбие. Далее рецензент пишет:
"Сюжет романа приводит и самого Демидова в Гулаг, и он с ужасом осознает: "вот здесь они умерли: мужчины и женщины, которых он сам брал под арест и имен которых не помнит". Но автор романа вскоре выводит Демидова из Гулага, возвращает в Москву и потом бросает в Будапешт в дни венгерских событий. После этого Лев Демидов становится неотделим от центрального, больного вопроса романа: возможно ли искупление для таких, как он? И если да, то не отпустить ли ему его грехи?"
Этот же вопрос автор поднимает и в другой сцене романа – во время бунта в сибирском лагере, чей начальник тоже, оказывается, сходит с ума от чувства вины и раскаяния. Заключенные заставляют его подниматься по тринадцати ступеням, ведущим в его кабинет, и на каждой ступени решают, виновен ли он в очередном преступлении. Наконец, начальник лагеря обращается к своим судьям с философским вопросом:
"Если вы сделали шаг наверх, разве вы не можете сделать и шаг вниз? Разве вы не способны сделать добрый поступок после того, как сделали злой?"
Но заключенные говорят: "Нет, второй попытки не будет". Тогда он напоминает им свои добрые дела в лагере, в последние годы. И читатель, знакомый с историческими событиями, тут же начинает подозревать, что добрые поступки начлага последних трех лет (то есть, с 53-го по 56-й) совершены не под влиянием раскаяния, а от страха перед возможным грядущим возмездием.
Судя по всему, оба эти персонажа похожи не столько на советских энкаведешников времен послесталинского шатания, сколько на какого-нибудь прокурора Вильфора из "Графа Монте-Кристо". А лагерные зэки – на марсельских матросов. Это, собственно, не роман о России, а роман об отражении России во впечатлительной душе молодого выпускника Кембриджа - начитавшегося всех увлекательных классиков вообще, а русских в особенности, - и составившего себе чрезвычайно красочное представление о нашей "стране богоискателй и преступников".
Кстати сказать, преступники (автор полюбил слово "воры") играют в романе огромную роль – не только как одна из главных исторических составляющих в силовом поле послесталинской России, но и конкретно, в самом сюжете романа. Младшая сиротка (приемная дочь Демидова Зоя) вошла в революционно-преступную банду безграмотного, но принципиального юного мстителя по кличке Малыш. И не случайно рецензент Лихэйн так характеризует сцены с Малышом и Зоей:
"Сцены, в которых дети - Малыш и Зоя - бегут в советской ночи ради выполнения невыполнимой миссии, становятся под пером Смита захватывающим дух развлечением, достойным диккенсовских "Больших надежд".
Вот именно: диккенсовских. И, однако, нельзя не отдать должного писательскому таланту Тома Смита. Если примириться с тем, что Россия для него лишь выразительный антураж, то нельзя не оценить, например, сцены, в которых на детей, готовящих покушение, устраивают засаду старые чекисты. Или полет в самолете над лунным пейзажем ночной Сибири. Или сцену, в которой водитель грузовика пытается проехать по обледенелому мосту в пустынных, безмолвных холмах. Все эти сцены созданы со страстной эмоциональной и визуальной точностью, и они оставляют неизгладимое впечатление.
Но в течение всего романа Том Смит, ведомый светочем гуманности, не перестает обсуждать засевший в его сердце вопрос:
"Какова личная доля каждого в коллективной вине? Что может сделать простой человек, когда само существование в тоталитарном государстве делает его аппаратчиком института узаконенного садизма?"
Никто не ответил на этот вопрос лучше Евгения Шварца. В конце пьесы "Дракон", когда Ланцелот победил, один из преступников оправдывается: "Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили". И Ланселот говорит ему: "Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?"
Подготовлено по материалам программы Александра Гениса "Поверх барьеров - Американский час".
