Бурные события в Иране заставили вспомнить максиму: "Каждая революция кажется невозможной до ее победы и неизбежной после нее". Волнения в Тегеране еще не привели к краху режима, но они уже изменили отношение к стране. Грандиозные демонстрации открыли миру сложное общество, которое только с расстояния и в тоталитарной пропаганде кажется однородной послушной массой.
Этот переворот в сознании резко усилил интерес Запада к духовному миру Ирана. Америка заново смотрит замечательное иранское кино, в Нью-Йорке с большим успехом проходит выставка иранских художников, и, конечно, с сочувствием и вниманием читающая публика встретила роман крупного иранского писателя Шахриара Манданипура "Любовь и цензура в Иране".
Сейчас, когда американская литература переживает вялый период, некоторые писатели-американцы не без тайной зависти смотрят на страны с тоталитарными режимами. Там литературе придают такое значение, что произведения диссидентских авторов запрещают, конфискуют, читателей преследуют, а самих авторов сажают в тюрьмы и убивают. В этих странах даже и не диссиденствующие писатели (если они не хотят переквалифицироваться из литераторов в пропагандисты) должны проявлять большую творческую энергию, чем западные авторы: находить новые, безопасные ниши в тематике, уходить в жанр сказки, прятаться за ширму историчности и непременно изобретать некий эзопов язык. Словом, как сказал критик Джеймс Вуд, "Тирания – мать метафоры".
Однако, роман "Любовь и цензура в Иране" дает загрустившим писателям свободного мира наглядное представление о том, чего лишается литература, вынужденная приспосабливаться к тоталитаризму. Шахриар Манданипур – известный иранский романист и автор коротких рассказов - написал этот роман уже на Западе, где остался, воспользовавшись приглашением университета в Новой Англии. Его роман написан на языке фарси и наполнен иранскими реалиями, но в Иране его не прочтут (и, судя по всему, еще долго), поскольку там он запрещен. Особенность ситуации заключается в том, что весь роман, представляющий собой любовную историю, написан именно о том, что можно и чего нельзя писать о любви в современном Иране.
Герои романа – тегеранские студенты, юноша Дара и девушка Сэра.
"Как раз за год до студенческой демонстрации, которую я уже упомянул, в один весенний день (а в старых иранских историях о любви всё начинается непременно в весенний день, с соловьями и другими птицами, поющими в унисон со словами истории) в публичной библиотеке появилась Сэра. Сэра изучает иранскую литературу в Тегеранском университете. Разумеется, древнюю литературу, так как по неписаным законам, изучение современной иранской литературы в школах и университетах запрещено. Стоп... Две фразы цензором вычеркиваются: про демонстрацию – раз, и про запрет на изучение современных авторов - два..."
Когда Сэра заходит в лавку купить темные очки, продавец говорит ей: "Как обидно прятать такие красивые глаза и такое мучительно желанное лицо за очками". Стоп... "мучительно желанное лицо" цензором вычеркивается...
Дара и Сэра встречаются на ежегодной студенческой демонстрации и следующие двести страниц проводят не в попытках слиться в любовном экстазе, а в попытках начать отношения. Они не могут вместе пройти по улице без того, чтобы не привлечь внимания так называемого "морального патруля". А когда их заподозрят в непристойной совместной прогулке, им придется врать, что они – брат и сестра. Даже встреча в интернет-кафе сопряжена с риском. Однажды они назначают свидание в отделении скорой помощи, потому что там все слишком заняты, чтобы обращать на них внимание. В самой отчаянной ситуации им приходит в голову встретиться на кладбище – словом, они все время должны на один шаг опережать воображение строгих охранителей мусульманской нравственности.
Параллельно с историей отношений влюбленных, идут в романе другие отношения – между автором и цензором по имени Порфирий Петрович (иранцем, названным именем следователя из романа Достоевского "Преступление и наказание"). Комментируя этот литературный прием, критик Джеймс Вуд пишет:
"Получается, что роман Манданипура не просто запрещен цензорами, но отчасти создан ими. Цензор Порфирий – соавтор романа. Вы видите его спорящим с автором, предлагающим свои варианты сюжета... вы даже обнаруживаете, что он влюбился в героиню. Постепенно появляются другие цензоры, они, как и сам автор, становятся персонажем, и молодые герои романа вынуждены пробиваться к свободе сквозь толпу размножающихся авторов. Самое заметное достижение романа "Любовь и цензура в Иране" – в том, что он выходит за рамки истории о цензуре и становится историей создания художественного произведения".
В романе образуется две любовные истории: одна официальная, разрешенная, выделенная в тексте жирным шрифтом, вторая – реальная, авторская, с комментариями и отступлениями. В них вы прочтете об истории цензуры, о революции 1979 года и ее последствиях, и так далее. Один сюжет в авторских отступлениях (историко-политический) – кажется особенно горьким:
"Однажды до революции студенты вышли на демонстрацию протеста против американского капитализма. В ответ армия атаковала университет и убила троих студентов. С тех пор каждое 16 число месяца азара тегеранские студенты выходили на демонстрацию протеста против режима шаха. Они швыряли камни в университетские окна, и за это охранники их избивали, некоторых арестовывали и держали по несколько дней в тюрьме, где их насиловали, используя в качестве подсобных орудий пытки бутылки из-под кока-колы. Потом их отпускали, и 16-го азара следующего года все повторялось сначала. Однако, после революции режим Исламской республики казнил каждый день столько студентов и других политических оппозиционеров, что практически любой из этих дней мог считаться днем, когда люди умирают за свободу. Умелая политика Исламской республики совершенно свела на нет значимость даты 16 азара".
Среди примеров политической подозрительности, характерной для властей тоталитарных режимов, Манданипур описывает и такие, идиотизм которых знаком людям, пережившим ранние послесталинские времена в России. В Иране, например, были осуждены и запрещены мужские галстуки, а в России - брюки-"дудочки" и прическа "кок", носителей которых пресса клеймила термином "стиляга". Относительно иранских галстуков Манданипур высказывает догадку, что они запрещены потому, что их заостренные концы указывают вниз, на мужское причинное место. Российские же стиляги, очевидно, были для властей опасным продуктом "тлетворного влияния Запада".
Другой пример иранской реальности – не столь безобиден. Молодой следователь спрашивает арестованного Дару о курсе по истории кино, который тот посещал в университете. Структуралист Дара говорит следователю:
"Язык кино всегда имеет какой-то свой код. И те, кто хочет работать в кино, должны изучить эти коды. Только зная их, человек получает возможность свободно изъясняться и самовыражаться на языке кино". Глаза следователя блеснули. "Так, значит, фильмы закодированы?.. - спросил он. – А вы знаете эти коды?"
Изыск формы в романе "Любовь и цензура в Иране" имеет один существенный недостаток: в нем официальная история любви оказывается такой выхолощенной, что читатель теряет к ней интерес, и из истории обидно пропадает самое волнующее - любовь. Интересно, что в романе обсуждается фильм, который не называется, но в нем безошибочно узнается неореалистическая картина Аббаса Киаростами "Сквозь оливковую рощу" - фильм о том, как снимают фильм. И, надо сказать, что, в отличие от изысканного постмодерниста Манданипура, неореалист Киаростами вполне справился с той же задачей: он дивно преодолел сложность совмещения реальной любовной истории в Иране с завораживающим искусством рассказывать такие истории.
Материал подготовлен по материалам программы Александра Гениса "Поверх барьеров - Американский час".
Этот переворот в сознании резко усилил интерес Запада к духовному миру Ирана. Америка заново смотрит замечательное иранское кино, в Нью-Йорке с большим успехом проходит выставка иранских художников, и, конечно, с сочувствием и вниманием читающая публика встретила роман крупного иранского писателя Шахриара Манданипура "Любовь и цензура в Иране".
Сейчас, когда американская литература переживает вялый период, некоторые писатели-американцы не без тайной зависти смотрят на страны с тоталитарными режимами. Там литературе придают такое значение, что произведения диссидентских авторов запрещают, конфискуют, читателей преследуют, а самих авторов сажают в тюрьмы и убивают. В этих странах даже и не диссиденствующие писатели (если они не хотят переквалифицироваться из литераторов в пропагандисты) должны проявлять большую творческую энергию, чем западные авторы: находить новые, безопасные ниши в тематике, уходить в жанр сказки, прятаться за ширму историчности и непременно изобретать некий эзопов язык. Словом, как сказал критик Джеймс Вуд, "Тирания – мать метафоры".
Однако, роман "Любовь и цензура в Иране" дает загрустившим писателям свободного мира наглядное представление о том, чего лишается литература, вынужденная приспосабливаться к тоталитаризму. Шахриар Манданипур – известный иранский романист и автор коротких рассказов - написал этот роман уже на Западе, где остался, воспользовавшись приглашением университета в Новой Англии. Его роман написан на языке фарси и наполнен иранскими реалиями, но в Иране его не прочтут (и, судя по всему, еще долго), поскольку там он запрещен. Особенность ситуации заключается в том, что весь роман, представляющий собой любовную историю, написан именно о том, что можно и чего нельзя писать о любви в современном Иране.
Герои романа – тегеранские студенты, юноша Дара и девушка Сэра.
По неписаным законам, изучение современной иранской литературы в школах и университетах запрещено
"Как раз за год до студенческой демонстрации, которую я уже упомянул, в один весенний день (а в старых иранских историях о любви всё начинается непременно в весенний день, с соловьями и другими птицами, поющими в унисон со словами истории) в публичной библиотеке появилась Сэра. Сэра изучает иранскую литературу в Тегеранском университете. Разумеется, древнюю литературу, так как по неписаным законам, изучение современной иранской литературы в школах и университетах запрещено. Стоп... Две фразы цензором вычеркиваются: про демонстрацию – раз, и про запрет на изучение современных авторов - два..."
Когда Сэра заходит в лавку купить темные очки, продавец говорит ей: "Как обидно прятать такие красивые глаза и такое мучительно желанное лицо за очками". Стоп... "мучительно желанное лицо" цензором вычеркивается...
Дара и Сэра встречаются на ежегодной студенческой демонстрации и следующие двести страниц проводят не в попытках слиться в любовном экстазе, а в попытках начать отношения. Они не могут вместе пройти по улице без того, чтобы не привлечь внимания так называемого "морального патруля". А когда их заподозрят в непристойной совместной прогулке, им придется врать, что они – брат и сестра. Даже встреча в интернет-кафе сопряжена с риском. Однажды они назначают свидание в отделении скорой помощи, потому что там все слишком заняты, чтобы обращать на них внимание. В самой отчаянной ситуации им приходит в голову встретиться на кладбище – словом, они все время должны на один шаг опережать воображение строгих охранителей мусульманской нравственности.
Параллельно с историей отношений влюбленных, идут в романе другие отношения – между автором и цензором по имени Порфирий Петрович (иранцем, названным именем следователя из романа Достоевского "Преступление и наказание"). Комментируя этот литературный прием, критик Джеймс Вуд пишет:
"Получается, что роман Манданипура не просто запрещен цензорами, но отчасти создан ими. Цензор Порфирий – соавтор романа. Вы видите его спорящим с автором, предлагающим свои варианты сюжета... вы даже обнаруживаете, что он влюбился в героиню. Постепенно появляются другие цензоры, они, как и сам автор, становятся персонажем, и молодые герои романа вынуждены пробиваться к свободе сквозь толпу размножающихся авторов. Самое заметное достижение романа "Любовь и цензура в Иране" – в том, что он выходит за рамки истории о цензуре и становится историей создания художественного произведения".
В романе образуется две любовные истории: одна официальная, разрешенная, выделенная в тексте жирным шрифтом, вторая – реальная, авторская, с комментариями и отступлениями. В них вы прочтете об истории цензуры, о революции 1979 года и ее последствиях, и так далее. Один сюжет в авторских отступлениях (историко-политический) – кажется особенно горьким:
"Однажды до революции студенты вышли на демонстрацию протеста против американского капитализма. В ответ армия атаковала университет и убила троих студентов. С тех пор каждое 16 число месяца азара тегеранские студенты выходили на демонстрацию протеста против режима шаха. Они швыряли камни в университетские окна, и за это охранники их избивали, некоторых арестовывали и держали по несколько дней в тюрьме, где их насиловали, используя в качестве подсобных орудий пытки бутылки из-под кока-колы. Потом их отпускали, и 16-го азара следующего года все повторялось сначала. Однако, после революции режим Исламской республики казнил каждый день столько студентов и других политических оппозиционеров, что практически любой из этих дней мог считаться днем, когда люди умирают за свободу. Умелая политика Исламской республики совершенно свела на нет значимость даты 16 азара".
Среди примеров политической подозрительности, характерной для властей тоталитарных режимов, Манданипур описывает и такие, идиотизм которых знаком людям, пережившим ранние послесталинские времена в России. В Иране, например, были осуждены и запрещены мужские галстуки, а в России - брюки-"дудочки" и прическа "кок", носителей которых пресса клеймила термином "стиляга". Относительно иранских галстуков Манданипур высказывает догадку, что они запрещены потому, что их заостренные концы указывают вниз, на мужское причинное место. Российские же стиляги, очевидно, были для властей опасным продуктом "тлетворного влияния Запада".
Другой пример иранской реальности – не столь безобиден. Молодой следователь спрашивает арестованного Дару о курсе по истории кино, который тот посещал в университете. Структуралист Дара говорит следователю:
"Язык кино всегда имеет какой-то свой код. И те, кто хочет работать в кино, должны изучить эти коды. Только зная их, человек получает возможность свободно изъясняться и самовыражаться на языке кино". Глаза следователя блеснули. "Так, значит, фильмы закодированы?.. - спросил он. – А вы знаете эти коды?"
Изыск формы в романе "Любовь и цензура в Иране" имеет один существенный недостаток: в нем официальная история любви оказывается такой выхолощенной, что читатель теряет к ней интерес, и из истории обидно пропадает самое волнующее - любовь. Интересно, что в романе обсуждается фильм, который не называется, но в нем безошибочно узнается неореалистическая картина Аббаса Киаростами "Сквозь оливковую рощу" - фильм о том, как снимают фильм. И, надо сказать, что, в отличие от изысканного постмодерниста Манданипура, неореалист Киаростами вполне справился с той же задачей: он дивно преодолел сложность совмещения реальной любовной истории в Иране с завораживающим искусством рассказывать такие истории.
Материал подготовлен по материалам программы Александра Гениса "Поверх барьеров - Американский час".
