Марина Тимашева: Владимир Тарасов недавно представил свой сольный проект “Думая о Хлебникове”. О музыке, которая возникает, когда Владимир Тарасов “думает о Хлебникове” с ним беседует Тамара Ляленкова.
Тамара Ляленкова: Владимир Тарасов – музыкант уникальный. Он с удивительной легкостью работает с большими симфоническими оркестрами, играет в составе джазового трио, выступает с сольными проектами. Хотя у слушателей и создается впечатление, что играет не один человек, а сразу несколько музыкантов. Его музыка рождает образы, звук истончается в паутинку, которую разрывает солнечный луч, меркнет, а через мгновение тишины падает первая капля в медный таз, и вот уже пригоршни градин рассыпаются по подоконнику. Впервые программа “Думая о Хлебникове” была представлена в марте на Международном фестивале современной музыки в Берлине, в июле - российская премьера в театре Школа Драматического Искусства.
Владимир Тарасов: То, что касается данного концерта, который называется “Думая о Хлебникове”, то сама его фонетика очень перкуссивна. Он сочинял слова, как перкуссивные звуки. Вот исходя из этого мой омаж, мой личный, персональный в сторону футуризма. Сейчас сто лет итальянскому футуризму празднуется и сто лет русскому футуризму. Там свои проблемы - кто первый, кто, что. В конце концов, Гийом Аполлинер. И вот составление поэтом слова как звука, для барабанщика, действительно, это находка райская.
Тамара Ляленкова: Но вы должны еще как-то внутренне совпасть, то есть, какие-то эмоции, мысли, может быть?
Владимир Тарасов: Каждая из этих девяти частей связана именно с каким-то стихотворением, например, “Зангези” или “Кузнечик”, просто и названием, и, конечно, по состоянию, с тем типом мышления, как футуристы.
Тамара Ляленкова: Это звук к звуку?
Владимир Тарасов: Нет, нет, это не аккомпанемент, ни в коем случае, это даже не попытка иллюстрации стихов Хлебникова или кого-то из футуристов. Это состояние звука, это нечто другое. Ведь барабан - инструмент гениальный. Он, как существовал тысячу лет назад, палка о палку, он и сейчас такой. Не зря он используется не только как азбука Морзе в африканских племенах, чтобы поговорить деревне с деревней, не только как шаманский или лечебный инструмент, это тот инструмент, где звук не определенно настроен на нотах, хотя и это я обожаю, но внутри каждой ноты есть море других нот, и это как цветочек - открываешь, там один, следующий открываешь, там другой звук. Это бесконечный океан звуков. И в “Думая о Хлебникове” абсолютно ничего общего с иллюстрацией его стихов нет, кроме как состояние, вложенное им в степень звука - дзинь-дзин, пинь-пинь… У него масса звучащих элементов в поэзии. Для кого-то это была «заумь», а для кого-то это - арифметика. Это назвалось “абстрактной поэзией”. Искусство это такая река, которая течет. Все должны быть вместе. Если кто-то отстанет, тогда ему придется или догонять, или кому-то придется останавливаться и ждать. Это совершенно вместе по ритмике, по фонетике, по какому-то мелодическому развитию, и, конечно, по динамике. Все остальное зависит от уровня мастерства поэта или исполнителя, как они живут в форме, потому что еще существует понятие формы в искусстве. Потому что она, безусловно, достаточно большое место занимает после содержания.
Тамара Ляленкова: У многих поэтов ритмика, та, которую они вкладывают, когда сами читают, и та, которая возникает, когда читаешь их стихи, разнится.
Владимир Тарасов: Моя бабушка говорила: «душа поет, а голос – ни за что».
Очень многие из поэтов совершенно грамотно и потрясающе эту ритмику поэтическую выстраивают, но сами не очень могут читать. Это нормально. Есть композиторы, которые пишут музыку, но это не значит, что они должны играть. А кто знает, как Хлебников читал? Мы видим эту работу, мы видим результаты, мы видим, я думаю, часть души художника, вложенную в это произведение, которое он сделал. Последнее это уже, наверное, в сторону Курта Швиттерса - был такой замечательный немецкий поэт. Я взял маленький кусочек его “Ур-сонаты”, которую он сам читает, потому что это тоже было замечательно.
