23 августа – в годовщину заключения так называемого "пакта Молотова-Риббентропа", документа, изменившего миллионы судеб – я опять вспомнил маленький город на Карельском перешейке, где в детстве проводил каждое лето. Город этот после "зимней войны" 1939-40-х годов отошел от Финляндии к Советскому Союзу.
Я жил в чудом сохранившемся в центре города, разрушенного во время двух войн, одноэтажном доме финской еще постройки – у моих бабушки и дедушки. Их направили сюда после Великой отечественной – восстанавливать хозяйство. Никого из прежнего, финского населения не осталось в городе, и даже кладбище финское было уничтожено, и сам город – переименован. Памятью о былых временах остались только укрепления линии Маннергейма в окрестностях, высокая лютеранская кирха, столь необычная для города с русским названием, и несколько старых домов, в одном из которых жил и я.
Простор северного неба, белые ночи, сосны на огромных каменных валунах, путешествия по озерам, мальчишеская свобода и легкость, добрые люди рядом со мной – воспоминания об этом очень дороги мне. И спроси меня, что я считаю своей родиной – я, наверное, назову именно этот город.
В конце 80-х в него начали приезжать автобусы с финскими туристами. Мне было интересно наблюдать за этими непривычно одетыми людьми с "той стороны" до недавнего времени наглухо закрытой границы. Вскоре я заметил, что почти все приезжавшие на тех, первых туристических автобусах – люди пожилые, многие – совсем старики.
Они шли по городу, где провели детство и юность. Были молчаливы, неспешны. Узнавали и не узнавали – изменилось почти все. Кроме воды, неба и камней. Кроме кирхи и нескольких старых домов.
И вдруг я подумал, что в столь привычном и родном мне доме, где каждое лето я провожу два месяца, когда-то давно, до войны, тоже кто-то жил. И, наверное, он так же, как я, ощущал этот дом, двор и город – самым дорогим на земле местом. Все это у него отняли – жестоко и навсегда. И, быть может, сейчас он приехал в город, где не был полвека, чтобы только посмотреть на этот дом, в котором хозяева – чужие люди, один из которых – я.
...Прошли годы, и я редко бываю теперь в этом городе. Но чувство жизни, будто написанной поверх другой, единства моей судьбы с судьбой того, быть может, придуманного мною человека, осталось. И иногда я вижу свой город 70 лет назад и чувствую себя финским мальчиком, живущим в моем любимом доме.
23 августа. Тихий вечер. Мальчик вышел во двор посмотреть, как поднимается из трубы дым – ночь обещает быть прохладной, скоро осень. Он вспоминает лето, рыбную ловлю на озере, далекие лесные походы, корзины, полные грибов и черники, игры в городском парке. На город медленно опускаются сумерки. Мальчик смотрит на дом, на старую яблоню, зябнет и не хочет идти домой, пытаясь надышаться напоследок воздухом уходящего лета. Скоро осень, пора возвращаться в столицу, в школу. Еще несколько дней – и прощай, город, до следующего лета, думает мальчик. Он не знает, что приговор ему уже вынесен.
Я жил в чудом сохранившемся в центре города, разрушенного во время двух войн, одноэтажном доме финской еще постройки – у моих бабушки и дедушки. Их направили сюда после Великой отечественной – восстанавливать хозяйство. Никого из прежнего, финского населения не осталось в городе, и даже кладбище финское было уничтожено, и сам город – переименован. Памятью о былых временах остались только укрепления линии Маннергейма в окрестностях, высокая лютеранская кирха, столь необычная для города с русским названием, и несколько старых домов, в одном из которых жил и я.
Простор северного неба, белые ночи, сосны на огромных каменных валунах, путешествия по озерам, мальчишеская свобода и легкость, добрые люди рядом со мной – воспоминания об этом очень дороги мне. И спроси меня, что я считаю своей родиной – я, наверное, назову именно этот город.
В конце 80-х в него начали приезжать автобусы с финскими туристами. Мне было интересно наблюдать за этими непривычно одетыми людьми с "той стороны" до недавнего времени наглухо закрытой границы. Вскоре я заметил, что почти все приезжавшие на тех, первых туристических автобусах – люди пожилые, многие – совсем старики.
Они шли по городу, где провели детство и юность. Были молчаливы, неспешны. Узнавали и не узнавали – изменилось почти все. Кроме воды, неба и камней. Кроме кирхи и нескольких старых домов.
И вдруг я подумал, что в столь привычном и родном мне доме, где каждое лето я провожу два месяца, когда-то давно, до войны, тоже кто-то жил. И, наверное, он так же, как я, ощущал этот дом, двор и город – самым дорогим на земле местом. Все это у него отняли – жестоко и навсегда. И, быть может, сейчас он приехал в город, где не был полвека, чтобы только посмотреть на этот дом, в котором хозяева – чужие люди, один из которых – я.
...Прошли годы, и я редко бываю теперь в этом городе. Но чувство жизни, будто написанной поверх другой, единства моей судьбы с судьбой того, быть может, придуманного мною человека, осталось. И иногда я вижу свой город 70 лет назад и чувствую себя финским мальчиком, живущим в моем любимом доме.
23 августа. Тихий вечер. Мальчик вышел во двор посмотреть, как поднимается из трубы дым – ночь обещает быть прохладной, скоро осень. Он вспоминает лето, рыбную ловлю на озере, далекие лесные походы, корзины, полные грибов и черники, игры в городском парке. На город медленно опускаются сумерки. Мальчик смотрит на дом, на старую яблоню, зябнет и не хочет идти домой, пытаясь надышаться напоследок воздухом уходящего лета. Скоро осень, пора возвращаться в столицу, в школу. Еще несколько дней – и прощай, город, до следующего лета, думает мальчик. Он не знает, что приговор ему уже вынесен.
