Ключевые слова этой недели – "языковая характеристика". В издательстве Библиотеки иностранной литературы имени Рудомино вышла в свет новая книга Маргариты Хемлин под названием "Клоцвог". Давно не встречался вновь написанный художественный текст, в котором бы язык персонажа свидетельствовал о нем столь недвусмысленно и полно.
Все повествование ведется от первого лица, и уже на первой странице встречаем стилистически важную фразу – "Люди не имеют терпения жить. Особенно некоторые. Я всегда имела терпение и понимание". Неуклюжесть этих не слишком ладных предложений и то, как сквозь сопротивление материала выговаривается что-то очень важное, наводит на мысль об Андрее Платонове. Правомерно ли? С этим вопросом обратимся к автору, Маргарите Хемлин:
- Когда я писала это, то имела в виду свою маму. Таким языком разговаривала и разговаривает, дай бог ей здоровья, моя мама, которая 1928 года рождения, уроженка местечка Остер. Такими словами говорил мой отец. А что до Платонова - наверное. Это один из моих любимых писателей. Между прочим, Платонов лет 5 проработал землемером в российской глубинке. А там были сосланные крестьяне, которые работали под его началом. Он слышал их речь. Это была речь неграмотных людей, оторванных от земли, от дома. В то же время, все, чем они могли зацепиться за землю и за утраченный дом – это язык.
- Но ваша-то героиня как раз от этих своих корней всю жизнь пытается избавиться. Она старается говорить грамотно, красиво – так, как она это понимает. И вот что получается, еще одна цитата: "Мои воспоминания с раннего детства наполнены красотой родных мест". Здесь, конечно, сплошное клише, штамп на штампе.
- Когда-то мне довелось много работать в Красногорском архиве кинофотодокументов. Я много смотрела, помимо того, что собственно хроники (военной, предвоенной, послевоенной), но еще и киножурналы "Новости дня". Помните, которые шли перед художественными фильмами?! И вот этот чудовищный пафос - как великая утешительная пошлость романсов. Это великолепный набор какого-то идиотизма. Вместе с тем, такая лексика служила щитом, панцирем, спасавшим человека от окружающей действительности. И моя несчастная, а, скорее, счастливая Майя и выжила, наверное, в таком неприкосновенном состоянии при помощи вот этих слов. Потому что, если пытаться назвать все своими истинными словами, то тогда - смерть, разрушение. А она хотела жить.
- Но есть единственный эпизод, где вдруг она начинает говорить совершенно другим языком. Это текст, где сошедшего с ума фронтовика Фиму Майя моет в тазике. Так что же это за речь?
- Эти слова, этот тон… Ну, Мария, наверное, так мыла Христа. Я вспоминала старух, которых я знаю. Я представляла их молодыми, как они мыли детей своих, которые потом ушли на войну. Наверное, эти слова у меня глубоко в сознании жили. Они пришли из детской памяти, может быть. Это единственное место в романе, в котором панцирь этот раскалывается.
- Все-таки что это за лексика? Почему вдруг вот это "мамеле"?
- "Мамеле" на идиш - это ласкательная форма слова "мама".
- Так она пересыпает русские слова словами на идиш?
- Да, те, которые были в ее детстве, потому что она родилась в 1930 году. До войны местечко Остер - совершенно классический еврейский штатл такой, где большая часть жителей была евреи, и говорили они то на чистом идиш, то на смеси этого языка с русским и украинским.
- А почему все-таки вы нигде не позволяете, кроме этого эпизода, своей героине - ни в снах, ни в минуту какого-то душевного потрясения - упоминать эти словечки?
- Это для нее было бы капитуляцией. Это как раз тот случай, когда свобода, прежде всего, от родного языка – это для нее и есть свобода. Свобода от мамеле, от тателе, от ингеле – от мамы, от папы, от сыночка. Вернуться к идиш, значит, вернуться в эвакуацию, значит вернуться в 1948, 1949, 1950, 1951 годы, когда она сидела на чемоданах, ожидая высылки на север.
Все повествование ведется от первого лица, и уже на первой странице встречаем стилистически важную фразу – "Люди не имеют терпения жить. Особенно некоторые. Я всегда имела терпение и понимание". Неуклюжесть этих не слишком ладных предложений и то, как сквозь сопротивление материала выговаривается что-то очень важное, наводит на мысль об Андрее Платонове. Правомерно ли? С этим вопросом обратимся к автору, Маргарите Хемлин:
- Когда я писала это, то имела в виду свою маму. Таким языком разговаривала и разговаривает, дай бог ей здоровья, моя мама, которая 1928 года рождения, уроженка местечка Остер. Такими словами говорил мой отец. А что до Платонова - наверное. Это один из моих любимых писателей. Между прочим, Платонов лет 5 проработал землемером в российской глубинке. А там были сосланные крестьяне, которые работали под его началом. Он слышал их речь. Это была речь неграмотных людей, оторванных от земли, от дома. В то же время, все, чем они могли зацепиться за землю и за утраченный дом – это язык.
Это как раз тот случай, когда свобода, прежде всего, от родного языка – это и есть свобода
- Но ваша-то героиня как раз от этих своих корней всю жизнь пытается избавиться. Она старается говорить грамотно, красиво – так, как она это понимает. И вот что получается, еще одна цитата: "Мои воспоминания с раннего детства наполнены красотой родных мест". Здесь, конечно, сплошное клише, штамп на штампе.
- Когда-то мне довелось много работать в Красногорском архиве кинофотодокументов. Я много смотрела, помимо того, что собственно хроники (военной, предвоенной, послевоенной), но еще и киножурналы "Новости дня". Помните, которые шли перед художественными фильмами?! И вот этот чудовищный пафос - как великая утешительная пошлость романсов. Это великолепный набор какого-то идиотизма. Вместе с тем, такая лексика служила щитом, панцирем, спасавшим человека от окружающей действительности. И моя несчастная, а, скорее, счастливая Майя и выжила, наверное, в таком неприкосновенном состоянии при помощи вот этих слов. Потому что, если пытаться назвать все своими истинными словами, то тогда - смерть, разрушение. А она хотела жить.
- Но есть единственный эпизод, где вдруг она начинает говорить совершенно другим языком. Это текст, где сошедшего с ума фронтовика Фиму Майя моет в тазике. Так что же это за речь?
- Эти слова, этот тон… Ну, Мария, наверное, так мыла Христа. Я вспоминала старух, которых я знаю. Я представляла их молодыми, как они мыли детей своих, которые потом ушли на войну. Наверное, эти слова у меня глубоко в сознании жили. Они пришли из детской памяти, может быть. Это единственное место в романе, в котором панцирь этот раскалывается.
- Все-таки что это за лексика? Почему вдруг вот это "мамеле"?
- "Мамеле" на идиш - это ласкательная форма слова "мама".
- Так она пересыпает русские слова словами на идиш?
- Да, те, которые были в ее детстве, потому что она родилась в 1930 году. До войны местечко Остер - совершенно классический еврейский штатл такой, где большая часть жителей была евреи, и говорили они то на чистом идиш, то на смеси этого языка с русским и украинским.
- А почему все-таки вы нигде не позволяете, кроме этого эпизода, своей героине - ни в снах, ни в минуту какого-то душевного потрясения - упоминать эти словечки?
- Это для нее было бы капитуляцией. Это как раз тот случай, когда свобода, прежде всего, от родного языка – это для нее и есть свобода. Свобода от мамеле, от тателе, от ингеле – от мамы, от папы, от сыночка. Вернуться к идиш, значит, вернуться в эвакуацию, значит вернуться в 1948, 1949, 1950, 1951 годы, когда она сидела на чемоданах, ожидая высылки на север.
