Марина Тимашева: В Петербурге в 19-й раз проходит Международный театральный фестиваль "Балтийский дом". Каждый год предлагается новая тема. На этот раз она сформулирована так: "Живой театр". На плакатах фестиваля изображена рыбка, и точно такая же плавает в большом аквариуме, установленном в фойе самого театра "Балтийский дом". Говорит директор театра и руководитель фестиваля Сергей Шуб.
Сергей Шуб: У меня появилось стойкое ощущение, что театр сегодня все активнее возвращается к современной политической и общественной ситуации. И вот вопросы сегодняшнего дня все больше и больше волнуют человечество в целом. Вопросы выживания, вопросы веры сегодня становятся очень интересны театру, поэтому и молодежи все больше и больше мы видим в театрах. Вот мы только что вернулись из Финляндии, где посмотрели два спектакля. Один, это новый спектакль Кристиана Смедса, называется "Сумасшедшая Финляндия", и спектакль по “Шинели”. Это два разных материала, но и тот, и другой построены как размышления о том, что сегодня реально волнует общество. Все, начиная от вопросов взаимоотношений художника и власти, взаимоотношений чиновника и общества, взаимоотношений маленького и большого человека. Можно говорить о том, что любое искусство современно, но, если театр хочет завоевать молодежь, завоевать думающую публику, может быть, не театральную, не эстетскую, а публику, которая думает о судьбе своей страны, тогда, мне кажется, что это живой театр. Некая расплывчивость гражданского общества в России мешает формированию такого же театра в России, но он необходим, если мы хотим оставаться театром нужным молодежи, нужным тем людям, которые мыслят о будущем, в том числе, и своей страны.
Марина Тимашева: Художественный директор фестиваля Марина Беляева объясняет, что такое “живой театр” с ее точки зрения.
Марина Беляева: Есть понятие "живой" и "мертвой" воды. И без этих двух понятий не может существовать жизнь. Потому что нужна мертвая, чтобы вылечить, и живая для того, чтобы оживить. Вот поэтому нам кажется, что соединение традиции и новации чрезвычайно любопытно в сегодняшнем театре. Мы не ставим вопрос о том, кто победит и что победит.
Марина Тимашева: В афише фестиваля: "Бесы" польского “Театра СТУ", а также "Даниэль Штайн, переводчик" Людмилы Улицкой в постановке Анджея Бубеня - польского режиссера, вот уже несколько сезонов возглавляющего петербургский театр "На Васильевском". Классическая драматургия представлена "Вишневым садом" латвийского Валмиерского театра, шекспировским "Юлием Цезарем" (его привез Государственный драматический театр имени Хетагурова из Южной Осетии) и "Гамлетом" Городского театра Вильнюса. А на другом полюсе спектакль таллиннского театра "Номер 099" с забавным названием "Как объяснить картины мертвому зайцу". Злободневная социальная сатира (фамилия одного из министров эстонского правительства переводится как “заяц”). В программу включены также спектакли из Канады, Италии, Румынии и, конечно, самого театра "Балтийский дом". Балтийское море разлилось,кажется, аж до Африки. По крайней мере, на открытии фестиваля перед театром играли на тамтамах африканцы - студенты разных петербургских ВУЗов. Представьте только эту картину: хмурое серое небо, мелкий мерзкий дождь, а перед театром бьют фонтаны и пляшут белозубо улыбающиеся чернокожие молодые красавцы.
Начнем обзор фестиваля с главного. А главное - это "Идиот" литовского театра "Мено Фортас". Актеры - Даумантас Цюнис - Мышкин, Сальвиюс Трепулис - Рогожин, Эльжбета Латенайте - Настасья Филипповна, Диана Ганцевскайте - Аглая, выше всяких похвал, они живут на сцене так, как герои романа Достоевского – с полной самоотдачей.
Режиссер - Эймунтас Някрошюс. Почти каждый год его спектаклями открывается "Балтийский дом". Впервые именно здесь российские зрители смотрели его "Маленькие трагедии", "Трех сестер", "Гамлета", "Макбета", "Отелло", трилогию Донелайтиса "Времена года", "Песню песней", "Фауста" и "Чайку”, сделанную с итальянскими студентами. Новый спектакль тоже выполнен при поддержке итальянской стороны, его впервые показали в Италии летом.
Эймунтас Някрошюс: В Петербург приезжаешь всегда, как хочешь заглянуть в море, спокойное или бурное, всегда есть какая-то особенная тяга. И, конечно, это благодаря господину Шубу и нашим отношениям. Они уже продолжаются очень много лет и, что самое ценное, это стабильность отношений. Никаких многоточий между нами никогда не было, и в наше время это самое главное - стабильность. Стабильный фестиваль, стабильные труппы приезжают и, конечно, зрители. Это, наверное, самая большая ценность, что есть.
Марина Тимашева: Все последние спектакли Някрошюса поставлены по пьесам и поэтическим текстам, но на этот раз режиссер обращается к прозе. Во всех перечисленных выше работах мы имели дело с жесткой, ясно прочитываемой концепцией, а слов в них было меньше, чем движений, жестов и символов. В "Идиоте" ситуация иная: текста тоже много, и поначалу кажется, что Някрошюс не интерпретирует Достоевского. Однако, прочтение весьма далеко от хрестоматийного, бытового, обыденного.
Все пять с половиной часов спектакля положены на музыку Фаустаса Латенаса. Так делают саундтреки к современным фильмам, так, уже давно, Някрошюс работает с композитором. В музыкальной ткани спектакля – нити классических произведений, церковных песнопений, народных песен, в нее вплетены шумы – будь то гудки паровозов или прерывистое дыхание. Звуки одушевляют пространство и не сулят никому добра. В музыке слышна приближающаяся буря, в ней тревожно пульсирует какая-то мистическая жуть. Иногда этот мерный, нарастающий рокот прерывается ропотом фортепиано или виолончели, словно что-то живое, человеческое пробует воспротивиться судьбе, но куда там. Все явственнее доносятся до нашего слуха глухие отзвуки гнева Богов и дыхание холодного, безразличного к людям, Космоса. И почти постоянно стучат молоточки. Молоточки аукциона, на котором торгуют живым человеком? Молоточки-дятлы, снимающие стружку с деревянных столбов? Молотки могильщиков, забивающих гвозди в крышку гроба? Молотки палачей, распинающих Христа?
Декорации Мариуса Някрошюса, как всегда, лаконичны. В глубине подвешены огромные двустворчатые двери. А на сцене - много маленьких, будто кукольных кроваток-скамеек с металлическими спинками (в зависимости от того, как ляжет свет, в них привидятся кружевные решетки Петербурга или кладбищенская ограда). С Петербургом связано несколько очень забавных режиссерских вольностей: когда Мышкин с Рогожиным проезжают по городу, актрисы бегают по сцене с табличками, на которых написаны названия улиц. Потом один из актеров, рослый, крупный, с черными нарисованными усами – вылитый памятник Петру Первому – взгромоздится на чемодан-постамент и будет сильно, долго дуть на бумажный кораблик, отправляя флот в дальние края. Чуть позже Мышкин построит из чемоданов мост и расставит под ним бумажные кораблики. Эти чемоданы прибудут в Россию прежде Мышкина. Их вынесут на сцену какие-то странные типы (то ли почтальоны, то ли таможенники), потом внесут на носилках и самого князя. Багаж доставлен по назначению, нужные штампы проставлены – принимайте швейцарского гостя.
(Звучит фрагмент спектакля)
Родина, как слышите, встречает Мышкина истошным собачьим лаем и криками “Ахтунг”. А Рогожин – водкой, которую Мышкин пить отказывается, и демонстрацией недюжинной силы: тащит князя за собой буквально по полу, волоком. В следующей сцене, у Епанчиных, обитатели дома будут топтать ногами пальто Рогожина, тем самым выражая свое отношение к его хозяину. Метафоры Някрошюса очень наглядны. И не менее зримо одиночество Мышкина, когда он сворачивается клубочком в маленькой кроватке и развлекает себя, раскачивая клубочек ниток на веревочке – как котенок. Все главные действующие лица спектакля необыкновенно молоды. Вот Юрий Яковлев и Иннокентий Смоктуновский, когда они – один в кино, другой в театре – сыграли роль Мышкина, были взрослыми 30-летними мужчинами. А выглядели еще старше, потому что носили исторические костюмы и были причесаны подобающим образом. Литовским актерам лет по 20-25, но они одеты в такие платья, в которых можно спокойно выйти на улицу, разве что силуэты напоминают о 19-м веке. От костюма, конечно, зависит и пластика – тут она более свободная, раскрепощенная. Когда смотришь на сцену, видишь не героев прошлого, а своих младших современников. Молодости же свойственна исключительная эмоциональность, резкие перепады настроения, иная впечатлительность, другой накал переживаний. “Совершенный ребенок” - говорит Епанчина про Мышкина, прежде ее слова относили только к поведению князя, теперь – ко всему его облику. И Аглая – маленькая, тщедушная, угловатая, – только пробует казаться взрослой: напяливает туфли на каблуках, но ноги разъезжаются, как у новорожденного теленка. Она чувствует, как при одном появлении Настасьи Филипповны невидимая высоковольтная дуга перебрасывается через всю сцену и от сцены к залу, как наэлектризовывается воздух, она видит, как мужчины, теряя человеческий облик, высунув языки, собачьей стаей кружат вокруг героини. И ее отношения с Настасьей Филипповной, тоже очень юной, но все-таки женщиной, выглядят теперь иначе: как соперничество девочки-подростка с той, которой хотелось бы подражать. При такой расстановке сил становятся яснее письма Настасьи Филипповны, в которых она уподобляет Аглаю ребенку. И уже не так важны ее слова о Христе. Да и Князь Мышкин здесь никакой не Христос: он, по сути, такой же, как все. Этот спектакль можно было бы назвать "Идиоты" - конечно, в том значении слова, которое вкладывал в него Достоевский. И ничего специфически русского в таких героях нет. Они просто избыточны во всех проявлениях, и оказываются жертвами собственных, совершенно не подвластных разуму, эмоций. “Будьте как дети” и посмотрим, что вам за это будет. Помните, как Аделаида Епанчина ищет сюжет для своей картины? И Князь предлагает ей – “лицо приговоренного”. Вот весь спектакль перед нами - лица приговоренных… детей.
Някрошюс часто омолаживает героев своих спектаклей. Достаточно вспомнить его трех сестер - совсем девчонок, смешных, до поры до времени, шаловливых. Совсем молоды были в его постановках Гамлет и царь Соломон, Гретхен и Суламифь… Вообще, у него невероятной силы чувственная память обо всём, что происходило в детстве: как бегали, прыгали, с какими интонациями какие глупости болтали, как подглядывали за девчонками, как отогревали замёрзших птиц, как стягивали зубами с рук промокшие варежки, как просили маму подуть на обожженный пальчик…Эта память физически осязаема. О Някрошюсе все время говорят, как о философе-трагике, а на самом деле, он сильнее всего в лирике. О любви Рогожина – знаете, как сказано? – Настасья Филипповна выбегает из комнаты, створки дверей захлопываются за ней, захватив прядь волос. Рогожин походит к дверям и целует эти волосы – долго, ласково, такого нежного Рогожина прежде представить было невозможно.
Другие спектакли выдающихся режиссеров помнишь глазами, ушами, головой, а спектакли Някрошюса –еще и кожей. И налепленный на режиссера ярлык “сумрачного” гения – полная ерунда. Гений-то он гений, но в его постановках всегда так много радости, шалости, игры, нежности, света, красоты, они так полны жизни! Прежде я ломала себе голову над тем, отчего ужасно сложные и длинные спектакли Някрошюса так любит молодежь (здания театров, где играют спектакли, студенты обыкновенно берут штурмом), а теперь понимаю: они чувствуют, что это все про них, про их забавы, их нежность, их жестокость, их стремление к саморазрушению, их переживания. Они видят самих себя в зеркалах поэтического театра Эймунтаса Някрошюса.
Эймунтас Някрошюс: Чем дальше, тем тяжелее работать, с годами у шахматиста ум слабеет, интеллект слабеет, и с режиссерами, я думаю, так. Когда молодой, тогда все легко, а потом сомневаешься, больше сомнений, чем уверенности. Становится все сложно. Но иногда выходит, случайно, как-то хорошо.
