Марина Тимашева: Я продолжаю обзор событий крупнейшего международного театрального фестиваля “Балтийский Дом”. Остановлюсь на нескольких спектаклях, в которых можно нащупать общую тему, и тема эта — религиозная. Начнем с "Бесов" краковского театра "Сцена СТУ" в режиссуре Кшиштофа Ясиньского. Что в нем хорошо – так это решение пространства (сценограф Мацей Рыбицкий). Зрители сидят в небольшом зале по трем сторонам подиума, по которому легко перемещается сцена- платформа. Благодаря этому нехитрому приспособлению перестановки декораций осуществляются с очень большой скоростью. Платформа уехала за занавес, а через несколько секунд уже вернулась, но - это уже новое место действия. Поражают воображение изумительные костюмы Дороты Огановской, невозможно оторвать глаз от этих рюшей, перчаток, кружевных чулочков, перстней, корсетов, - даже перечислять, вспоминая, приятно. Особой благодарности заслуживают и работники цехов, содержащих всю эту роскошь в поразительной сохранности – будто только вчера пошито. Хороши и польские артисты, в особенности исполнитель роли Петра Верховенского Гжегож Мельчарек.
(Звучит хор)
Как вы слышите, превосходен хор “Воскресиння” Свято-Воскресенского Кафедрального собора из украинского города Ровно под руководством регента Олександра Тарасенко. Хористы постоянно ездят из Ровно в Краков для участия в спектакле Кшиштофа Ясиньского. Церковные песнопения сопровождают весь спектакль. Насколько может судить человек без специального образования, это песнопения Страстной недели. Финальный аккорд спектакля – Пасхальный. Но какое отношение Пасха имеет к той версии романа “Бесы”, которую предлагает пан Ясиньский, понять невозможно. Бес в лице Ставрогина, очевидно, торжествует победу. Я поделилась сомнениями с регентом Олександром Тарасенко, и он сказал, что по версии режиссера зло неискоренимо, но Христос все же воскрес. Ну, ладно, простим театру неясность высказывания, все-таки красота пения и визуального ряда могли бы спасти, если не мир, то спектакль, но есть тут вещи совершенно непростительные. Актеры, стало быть, играют в исторических костюмах, но Лебядкин при встрече со Ставрогиным отчего-то запевает "Каким ты был, таким ты и остался…", Хромоножка исполняет песню “соловьи, соловьи не тревожьте солдат”, а Елизавета Петровна раздевается перед Ставрогиным на словах “я всю войну тебя ждала, горячий мой, упрямый мой”. Олександр Тарасенко сказал мне, что объяснял Кшиштофу Ясинскому, откуда родом эти песни, но режиссер был непреклонен: ему понравились мелодии. Появление понравившихся ему мелодий в спектакль “Бесы”, по крайней мере, в России может вызвать только гомерический смех. Нечто подобное было на моей памяти, когда Райф Файнз представлял в Москве фильм “Онегин”, в котором Татьяна на балу распевала “ой, цветет калина”.
Но вернемся к религиозной проблематике, которая, совершенно очевидно, важна для режиссера краковского театра “СТУ”, потому как прослеживается и во втором спектакле, привезенном им на фестиваль “Балтийский Дом”. Он называется "Большая проповедь Бернарда" и сыгран выдающимся театральным артистом, известным в России, благодаря участию в картинах Анджея Вайды, Кшиштофа Кислевского, а также в телефильмах "Ставка больше, чем жизнь" и "Коломбо". Зовут его Ежи Треля. В первой части спектакля Треля играет священника, объясняющего пастве, как уберечься от дьявольских соблазнов. Священник стремителен, демонстрирует неистовый темперамент. А во второй части Треля, очень тихий, спокойный тип в обыкновенном костюме, - сам Дьявол. И по окончании его монолога ни малейших сомнений в том, что поле битвы, то есть человек, всецело принадлежит ему, у зрителей не остается. Спектакль основан на тексте польского философа Лешека Колаковского. Автор уверен, цитирую по буклету – “полное устранение зла невозможно, и мы должны с этим согласиться, потому что только осознание этого будет лечить нас от всех утопических искушений, а утопии — это и есть настоящая чертовщина, именно они являются самой страшной угрозой для человека”. Наверное, именно об этом Кшиштоф Ясиньский поставил и спектакль “Бесы”, но это следует не из спектакля, а из текста в буклете, да и тот связан с другой постановкой.
Еще один спектакль фестиваля “Балтийский Дом” называется “Даниэль Штайн, переводчик”. Поставил спектакль Анджей Бубень, режиссер польского происхождения, учившийся в ЛГИТМИКе, долгие года возглавлявший фестиваль “Контакт” в Торуне. Вот уже несколько сезонов он руководит петербургским Театром на Васильевском. В прошлом сезоне Бубень поставил “Вишневое варенье” Людмилы Улицкой, и спектакль был номинирован на “Золотую Маску”. Но то была пьеса. Иное дело – многостраничный, захватывающий целую эпоху, наполненный десятками голосов, переносящий нас из страны в страну, эпистолярный роман. Анджей Бубень сделал инсценировку сам. Он выделил шесть историй разных людей и стянул их к одной судьбе - самого Даниэля Штайна.
(Звучит фрагмент спектакля)
Персонажи ведут (каждый – свою) исповедальные мелодии, часто не имеющие прямого отношения к основному сюжету – то есть к жизни Даниэля Штайна, но, в какой-то момент, даже тем, кто не читал книги, становится ясна роль, которую сыграл в их судьбе этот человек. Режиссер создает центростремительную композицию, в центре – Штайн. Это подчеркнуто самой мизансценой: режиссер располагает актеров по кругу и почти лишает их возможности перемещений. Каждый, в своей точке пространства, занят своим делом: чешет длинные рыжие волосы Ева, разговаривает с кактусом (больше не с кем) прикованная к инвалидной коляске Рита, стоит за мольбертом Ефим, что-то мастерит Авигдор, хлопочет по хозяйству Хильда, молится у стола, заваленного книгами, Гершон. Только Даниэль Штайн движется между ними, как “беззаконная комета”.
Роман, конечно, надо читать, но все самое важное вошло в короткий, на два с половиной часа, спектакль. И ответ на вечный вопрос, где был Бог? “Он был со страдающими, его убивали вместе с ними” - скажет Даниэль Штайн. И слова о том, что надо создать союз всех наций для совместной молитвы. И та мысль, что прозвучит в конце спектакля: “Судить нас будут не по тому, на каком языке мы молились, а по тому, нашли ли мы в наших сердцах сострадание и милость”. Анджей Бубень сделал очень человеческий спектакль. И, мой первый вопрос к режиссеру.
Я понимаю так, что у вас какой-то роман с Улицкой?
Анджей Бубень: Когда мы поставили “Русское варенье”, в Петербург приехала Людмила Улицкая, и она была в таком, для нас приятном, восторге от спектакля, что после премьеры сказала, что дает мне разрешение на любой текст. Некоторое время прошло, директор Международного театрального фестиваля в Люблине делал фестиваль, и там была тема, посвященная еврейской культуре в Европе. Он мне позвонил (поскольку мы там произвели большое впечатление с “Русским вареньем”) и спросил, не можем ли мы по заказу фестиваля приготовить новый спектакль. И тогда у меня возникла сумасшедшая идея поставить “Даниэля Штайна”. Людмила Улицкая дала эксклюзивное разрешение на постановку, не дала никому, кроме нашего театра. Но никто не верил, что из этого романа можно сделать спектакль: “Нет, ну Бубень с ума сошел!”. Слава Богу, оказалось, что можно. Хотя, действительно, для нас это был эксперимент, и важный эксперимент, обогащающий нас как людей и как профессионалов. Спектакль, сложный по своему сюжету и по своей философии, но все равно, огромный есть спрос, билетов нет, все хотят смотреть “Даниэля Штайна”.
Марина Тимашева: Вы – поляк, работаете в России, ставите спектакль про евреев (мы сейчас опускаем всякие существенные вещи)....
Анджей Бубень: Во-первых, Даниэль Штайн - поляк, польский еврей, и большинство героев, которые выступают у Улицкой, связаны с Польшей или с католицизмом. Я бы даже иронично сказал, что мне проще ставить этот спектакль, чем какому-либо русскому режиссеру, потому что проблемы польского католицизма очень особые, и проблемы наших нерешенных вопросов между поляками и евреями, на протяжении многих лет, очень серьезные вопросы, которые есть в романе. Причем, роман в этом году появится на польском языке, посмотрим, как он будет принят. Вы знаете, судьбы так людьми руководят, что я сейчас работаю здесь, одновременно работаю в Будапеште, одновременно преподаю в Испании, скоро уезжаю на постановку в Варшаву. Такая профессия. Я ничего в этом странного не вижу, мне даже интересно. Мало того, я бы сказал, что в какой-то степени вернулся к своим истокам: я здесь начинал, я здесь работал, здесь мои педагоги, половина моих артистов это артисты, с которыми мы вместе учились, и мы почти все друг друга хорошо знаем.
Марина Тимашева: Уходите. Анджей, от вопроса, не хотите быть театральным Даниэлем Штайном…
Анджей Бубень: Нет, это уж слишком, надо быть поскромнее.
Марина Тимашева: Вот сколько уже спектаклей вы сыграли, вы не чувствуете из зала какого-то отторжения?
Анджей Бубень: Нет, никогда такого не было, зал принимает спектакль очень по-разному, конечно. Иногда полная тишина, а потом весь зал рыдает, иногда бывает так, что зал очень живо реагирует. Там есть очень много такого своеобразного юмора. Есть зрители, которые это любят вылавливать, это, конечно, немножко другой зритель, но каждый раз очень эмоционально принимают спектакль. Вот это для меня важно, потому что мне очень скучно, как зрителю, в театре, когда меня ничего не трогает. Если я вижу, что это хорошо сделано, но не затрагивает никаких моих чувств, значит, что-то не так.
Марина Тимашева: Но спектакль более сентиментален, чем проза Улицкой. Только ли потому, что, когда читаешь глазами, все-таки читаешь строчки, как бы не было богато твое воображение, а когда приходишь в театр, то видишь живых людей, и тот же самый текст, произнесенный людьми, производит другое впечатление?
Анджей Бубень: Я бы не сказал, что он более сентиментален.
Марина Тимашева: Я не имела в виду дурного значения слова, просто более чувствительный.
Анджей Бубень: Более чувствительный - конечно, да, поскольку мы видим живых людей, и жизнь, которую мы в себе отражаем, и это правильно, так должно быть. Одна из самых для меня чудных реакций, когда пришли тут театралы питерские и сказали, что после этого спектакля у них есть только одно желание - пойти в храм. Этот спектакль тоже и Улицкой понравится, и она приняла его, как вариант, конечно, романа. Роман настолько огромный, глубокий, многослойный, что приходится выбирать какие-то вещи и рассказывать свою историю, не теряя смысла книги. Еще мы гордимся, что нам удалось не потерять ни вкус, ни запах, ни смысл этого романа.
Марина Тимашева: Анджей, когда вы говорили о методе, вы имели в виду, что актеры общаются не прямо друг с другом, а что они общаются через предмет и через зрителя?
Анджей Бубень: Да. Это очень сложная технология, потому что она требует предельного слуха у артистов. Они работают, как семь инструментов музыкальных. Я, слава Богу, читаю ноты. Мы писали эту инсценировку как нотную запись, и артисты на первом этапе работы имели только задачи: диминуэндо, крещендо - все музыкальные термины, которые требуются, чтобы профессиональный музыкант мог овладеть нотной записью. Потому что каждая часть этого спектакля имеет свою музыкальную замкнутую внутреннюю форму. И семь инструментов должны работать, как маленький камерный оркестр. С каждым из актеров надо отдельно работать, потом их соединять, пристраивать это в общее звучание, чтобы у зрителя возникла одна, единая история, единый сюжет, единая музыкальная композиция. В этом плане это очень сложно. Мало того, мы придумали с хореографом, что кроме Штайна никто не движется. Они все работают как бы статично, хотя никто из них не статичен, они все два часа работают на маленькой динамике-физике, это очень сложно. Это мой опыт работы в лаборатории Гротовского и у Барбы. Это требует ювелирной работы. И, кроме этого, третья вещь, очень сложная, то, чем всегда занимался в Москве Анатолий Васильев, как сделать, чтобы артист не прыгал и не обезьяничал, а вел бы свою музыку, и текст бы действовал.
Марина Тимашева: Вы сказали, что лучшая реакция зала, когда люди хотят после спектакля пойти в храм. А вам важно, в какой храм захочет пойти этот человек?
Анджей Бубень: Нет, это не имеет никакого значения.
