Марина Тимашева: Листая новую книгу “Очерки истории местничества в России ХУ1 – ХУ11 вв.” - с удивлением обнаруживаю, что при Иване Грозном люди оспаривали по суду царские распоряжения. Как это прокомментирует наш рецензент Илья Смирнов?
Илья Смирнов: История вообще материя сложная, одноклеточно простыми бывают ее интерпретации в газетах и по телевизору.
Вот в этом году у нас отмечались удивительные кадровые решения по ведомству культуры: то Шерлинга в ГИТИС, то Десятникова в Большой Театр. Наверное, в подборе руководящих кадров должна прослеживаться какая-то общая логика, порядок, понятный каждому выше и нижестоящему. Правда? А местничество – как раз один из вариантов, разработанный далёкими предками. Местничеству в тогдашнем представлении противостояло “безместие”. А это слово имело два значения. Отмена общего порядка в каких-то особых ситуациях, когда “государь пожаловал… быть без мест”. И более общее значение, цитирую по книге, “незаконность”, “нелепость” (191).
Соответственно, местничество воспринималось как законное и осмысленное.
Но прежде чем углубляться в ХУ1 век, несколько слов о книге и об авторе. Имя Юрия Моисеевича Эскина постоянно встречаю в серьезной литературе по допетровской Руси – в предисловиях, там где “благодарим за помощь и содействие”. И вот теперь оно вынесено на персональную красивую обложку. При скромном названии – “Очерки” - работа, конечно, фундаментальная. Институт местничества отражен с разных сторон и в разных проявлениях, тут вы найдете и перечень известных на сегодня местнических дел, опубликованных и неопубликованных, иерархию учреждений с точки зрения их “честности”, хронологическую таблицу – в какие годы объявлялось безместие (273), исследованы правовые, идеологические и – что особенно ценно сегодня – социально-экономические (386 и далее) основания местничества, разнообразные его варианты: в приказах, в провинциальных городах, между корпорациями, в посольстве и на свадебных церемониях. В общем, если бы какая-то турфирма отправляла современных чиновников в порядке экстремального элитного туризма на 500 лет в прошлое, книга пригодилась бы для карьеры…
Теперь – в чем суть порядка, о котором многие сегодня судят по художественной литературе (комические перебранки и драки бояр за место на лавке). А тогда официальная формулировка звучала так: “У великого государя в Думе и во всяких чинех и приказах отецкие дети, кто чего достоин по своему отечеству, разуму и службе”. Комментарий Юрия Эскина: “верховная власть гарантирует вознаграждение за верную службу и охрану наследственных прав” (144). Важнейшее из этих прав – чтобы человек более “родословный” не оказался ниже человека менее “родословного”. Вы скажете: в Западной Европе знать тоже держалась руками и ногами за свои привилегии, вплоть до Великой Французской революции. То, да не совсем то. Наши аристократы мерились не просто знатностью (тогда бы любой князь Рюрикович считался автоматически выше любого потомка московских бояр, включая Романовых), но “по служебно-разрядному принципу”, то есть мерились положением, которое занимали предки на службе – “в разряде” - у великих князей Московских. Выше тот, кто “…по своему отечеству больше разрядом”. Карьерой. “От большого брата колено пойдет, и в розряде малы и худы будут, а от меньшого брата колено пойдет, и в розряде велики живут, и те… худые с добрыми по родословцу лествицею не тяжутся, а тяжутся по случаям розряды” (151). И если исходить из средневековых представлений о человеке, не “боевая единица сама в себе”, но неотъемлемая часть рода или корпорации, получается вполне разумный порядок. С одной стороны, “фамильно-генеалогический ценз” обеспечивает привилегии определенных фамилий, с другой стороны – стимулирует их наследственную лояльность. “Государство стремилось поддержать статус служилого человека, когда-то от государства же им приобретенный” (392 -393).
До поры до времени работало.
А контролировали - сами заинтересованные лица, и если получали “невместное” назначение, выражали своё несогласие, когда законным правовым порядком, а когда и так: “Вельяминову угрожали убийством, кричали, что он воеводство “купил”, избили его слуг” (376). Причем местнический счёт велся не только по прямой субординации: начальник – подчиненный. Составлялись хитрые схемы, как соотносится между собой “честь” у первых и вторых воевод разных полков (163, 165). Мерялись городами, какой важнее (263). И даже калибром орудий, которыми командовали предки в стародавнем походе: больше калибр, значит, выше “честь” (325). Тут важно понимать, что если человек принимал недостойное назначение, он создавал прецедент, “поруху” или “потерьку”, которая тянула вниз весь его род. Поэтому когда князь А.А. Репнин не захотел затевать склоку со своим старым другом и “по дружбе” согласился идти в поход под его командованием, родственники заклеймили Репнина позором “чтоб порухи и укору не было тем Александровым Репниным воровским нечелобитьем”, то есть он принял назначение ниже положенного, не скандалил, и тем самым “воровски” унизил свой род, но поскольку родня вовремя отмежевалась, суд приговорил, что “виноват князь… один, а роду его… в том порухи нет” (380). Но пропустить “поруху” можно было и по безалаберности. Замечательное дело: как печатник Роман Алферьев напал на казначея Петра Головина, возмущаясь, что не может быть “меньше его”. Но Головин представил кипу документов в доказательство того, что истец таки был меньше, и сам на это соглашался: “сидя на Казенном дворе со мною судил, и в судных делах писался менши меня…, и те…. грамоты печатал своими руками, и государю на меня в отечестве не бил челом, а ныне меня бесчестит” (288). Тут-то и выяснилось, что Алферьев, неграмотный опричный выдвиженец, не только не знакомился с делами, но и вообще “вряд ли часто посещал приказ”. Кажется на одном популярном радио, не будем показывать пальцами, только что произошла смешная история с парочкой внезапных выдвиженцев на руководящую работу, которых, слава богу, быстро подвинули обратно, после чего они замусорили весь интернет бранью, такие сякие, не оценили, насколько они “больше” и “честнее” остальных сотрудников.
И ещё интересный феномен, Вами отмеченный: великие князья и цари московские считались господами над жизнью и смертью подданных, и Иван Грозный проливал кровь по мельчайшим причинам и вовсе без причины, но и он проявлял удивительный (даже по нынешним временам) либерализм к прямому неисполнению приказа в военное время, если оно мотивировалось местническим счётом (117). Не всё так просто с нашим “вечным всеобщим холопством”.
Очень интересные выводы делает автор из опыта судопроизводства при опричнине: “известные нам дела “опричник –земский” … не свидетельствуют о… привилегированном местническом положении опричников в целом. Нестабильность положения была характерна для обеих категорий служилых людей…”, но “даже такое социально-политическое потрясение не повлияло на местнический распорядок” (122), который сосуществовал с опричниной и пережил ее.
Еще раздел книги, который дает ценнейшую информацию к размышлению – какими фактами (реальными или вымышленными) можно было “утягивать”, то есть порочить своего карьерного соперника. Незаконное (88), неблагородное, в частности, холопское происхождение его семьи, недостойные занятия предков (92), запятнавших себя каким-то полезным физическим трудом, преступления (153). Всё более-менее понятно. Но в этом ряду стоит и “поповское” происхождение! “Даже происхождение от соборного протопопа…, связанного с чудотворной иконой, могло казаться “недостойным” (84). “Простые мужики, поповские дети и мясники…” - в одном ряду, через запятую. Это к вопросу о “Святой Руси”, в которой, по версии некоторых современных историков, сознание и поведение людей определялось не социально-экономическими, а исключительно религиозными мотивами.
Книга Юрия Эскина по своему значению, извините за местническую терминологию, намного “больше” заявленной на обложке темы. Автор не просто декларирует феодальный характер российского общества (384 и далее), но приводит серьезные аргументы в старом споре о том, что всё-таки построили великие князья Московские со своими верными боярами, аргументы в пользу всё-таки феодализма, хотя и специфического, не похожего на западноевропейский. У меня возникали при чтении кое-какие редакторские претензии – к форме и структуре - но они рассчитаны скорее на популярное издание, а не на монографию. А реальная монография по истории местничества, с которой я имел удовольствие познакомиться – прекрасный пример того, что история – подлинная наука, ничем не хуже тех, что изучаются на естественных факультетах, и настоящий учёный может воссоздавать вполне объективную картину прошлого, как оно было, основанную не на умозрительных схемах, а на тщательном и строгом многолетнем исследовании источников.
