Владимир Тольц: Сегодня, опираясь на документы начала ХХ века, мы расскажем вам о преступлении и роковых страстях того времени, сюжетно которых напоминающих нескладно сочиненный бульварный роман, с той лишь разницей, что читаем мы его не в "желтой" газете прошлого, а в материалах из полицейских архивов.
Ольга Эдельман: Точнее, в данном случае - из анналов Министерства юстиции. Но, в сущности, прокурор, которого мы будем цитировать, все равно опирался на данные полицейского расследования.
"Из представления прокурора Пограничного окружного суда прокурору Иркутской судебной палаты, 28 февраля 1910 года.
27 сего февраля около 9 часов вечера в Харбине, в квартире местной домовладелицы Гурской жена командира 22-й роты Заамурского округа пограничной стражи ротмистра Иванова во время бурного объяснения с мужем выстрелом из револьвера, вынутого ею внезапно из дорожной сумки, причинила мужу почти в упор, в голову, смертельную рану, от которой ротмистр Иванов 28 сего февраля скончался. Выстрел был произведен Ивановою в присутствии 15-летней девочки - дочери булочника Олимпиады Циховской, - за которою последнее перед убийством время ухаживал, добиваясь половой связи с нею, Иванов.
Произведя выстрел, Иванова бросила револьвер на пол и, выбежав на улицу, в одном платье, отправилась на извозчике на квартиру начальника Заамурского округа пограничной стражи генерал-лейтенанта Чичагова, а затем, узнав, что генерал находится в гарнизонном собрании на вечере, поехала в это собрание и там первому же встреченному ею офицеру заявила о совершенном ею преступлении, прося арестовать ее.
Допрошенная в качестве обвиняемой тою же ночью в моем присутствии... Иванова объяснила: 1) что произвела выстрел в мужа без ясного намерения лишить его жизни, - в полубессознательном состоянии отчаяния и гнева, вызванных в ней глубоко для нее оскорбительным поведением и словами мужа и 2) что револьвер, из коего она стреляла в мужа, находился при ней случайно: был взят ею (положен в дорожную сумку) для самозащиты в дороге перед выездом ее из Петербурга, откуда она приехала к мужу за неделю до убийства.
При этом обвиняемая, молодая (31 года), внушающая симпатию и доверие женщина подробно и откровенно рассказала всю свою супружескую жизнь с Ивановым, подкрепив этот рассказ... находившимися при ней письмами мужа.
По словам обвиняемой, она вышла замуж за Иванова, - в то время молодого офицера, служившего в батарее ее отца, - на 16-м году жизни по любви, не встретившей, однако, взаимности, так как Иванов, женясь на ней, сам был влюблен в ее младшую 14-летнюю сестру и не скрывал перед своей невестой, что главная цель брака для него заключается в желании "досадить" отвергнувшей его любовь девочке (сестре ее). Приличные отношения к жене Иванов поддерживал лишь первые 3-4 года после брака, а затем стал опускаться, пить и игнорировать свои супружеские обязанности к жене, сходясь без разбору с каждой встречной, отдававшейся ему женщиной, начиная с 2-х сестер обвиняемой и кончая прислугою. Развивавшаяся при этом склонность к спиртным напиткам скоро вовлекла Иванова в долги, для покрытия коих он стал прибегать к казенным деньгам. Обнаруженная вскоре растрата была, однако, пополнена ею же, посредством денег, занятых ею у родных, после чего супруги Ивановы с 3-мя родившимися у них к тому времени детьми уехали "искать счастья" в Маньчжурию".
Ольга Эдельман: Из документов выясняется также, что Иванов и в молодости, перед браком вел себя довольно дурно, а родители невесты выдали ее замуж за Иванова от безразличия к дочери, да и от собственного безденежья тоже. Про нее пишут как про миловидную женщину чрезвычайно маленького роста. Иванов же, демонический герой этой истории, как ни странно, и собой-то хорош не был, у него не хватало одного глаза и пальца на руке, а сослуживцы прозвали его "кривой камбалой".
Владимир Тольц: Что не мешало его бурным любовным похождениям. Но давайте продолжим читать прокурорское донесение. Итак, супруги переехали в Маньчжурию.
Ольга Эдельман: Иванов служил в войсках, охранявших Китайско-Восточную железную дорогу, жили они на маленьких глухих станциях. Там Иванов стал еще больше пить, а растраты казенных денег вошли в привычку.
"Растраты эти покрывались в начале при помощи обычных в Маньчжурии "финансовых операций" (новыми растратами, займами у товарищей и состоятельных железнодорожных инженеров и т.п.); потом, когда и эти средства исчерпывались, Иванов сначала заставлял жену красть (у соседей и проч.), а затем начал постепенно торговать ее телом, принуждая ее к этому как авторитетом мужа и все еще горячо любимого человека, так и соображениями материальными, - главным образом опасением за детей, которые очутились бы без всяких средств к существованию в случае предания отца их суду.
Первый раз Иванова была продана мужем состоятельному товарищу - офицеру... находившемуся с нею в связи в несколько приемов, 3-4 недели, причем муж сам приводил по ночам этого офицера к ней в постель и даже однажды, как она заметила, наблюдал... через двери соседней комнаты... Второй раз он пожертвовал ею в начале войны, предоставив ее в обладание лица, от которого зависело назначение его на доходную должность в обозе армии; затем отдавал лицам, от коих зависело прикрывать совершавшиеся им растраты, а однажды, во время особенно острого денежного кризиса, муж заставил ее поехать в Харбин, где она, по его приказанию, около 2 месяцев сряду занималась тайной проституцией, живя в гостиницах и передавая при этом мужу все зарабатываемые ею деньги... Промысел этот ее был, однако, вскоре обнаружен одним из товарищей мужа, после чего от нее совершенно отшатнулись все знакомые, продолжавшие, однако, вместе с тем принимать у себя мужа ее, которого они считали жертвою ее порочности".
Ольга Эдельман: Так прокурор описывал суть дела после первых допросов Ивановой. Через полгода, после того как следствие завершилось, в обвинительной речи он же рисовал намного более сложную картину. Прокурор вообще очень увлекся в своей речи "психологией".
Владимир Тольц: Ну, тогда у судейских, и вообще в просвещенном слое общества это было в ходу. Своеобразная мода. Вот и прокурор обильно ссылался на столь же новомодное открытие – на писания Захер Мазоха, тогда это было новинкой.
Ольга Эдельман: Да, получалось, что Иванова - не такая уж безусловная жертва. Кстати, финансовый успех ее промысла в Харбине оказался минимальный и даже сомнительный: она задолжала за гостиницу, и ее с трудом знакомый мужа оттуда вывез. Прокурор отмечал, что началось все с неверности с ее стороны – впрочем, это спорный случай, это тот самый офицер, которому муж вроде бы первому ее продал. Но этот человек ей нравился, и муж это заметил. Муж не столько занимался сутенерством (хотя и это тоже), сколько играл с ней в извращенные эротические игры. Иванова предъявила письма мужа, написанные, когда он отправил ее торговать собой в Харбин. В письмах он ей давал советы, как лучше завлекать офицеров, как одеваться, советовал завести "карточки с надписями об условиях обладания ею и разослать их наиболее состоятельным офицерам Заамурского округа", а постоянным любовникам предлагал называть свою настоящую фамилию, это сделает ее "более интересной"; обсуждал с ней подробности ее похождений, советовал подружиться с шансонетками.
"В конце письма Иванов пишет: "Ах, если бы Тебе завлечь Чичагова. Тогда дело было бы в шляпе и я командовал бы сотней. Постарайся как-нибудь, придумай, голубушка Ты моя, ясное солнышко!!!"
Владимир Тольц: Николай Михайлович Чичагов, как мы помним, был генералом и начальником Заамурского округа пограничной стражи. Кстати, в документе прозвучало, что товарищи мужа осуждали жену, а мужа считали "жертвой ее порочности". Это была версия, которую супруги нарочно внушали. Ведь если бы выяснилось, что это инициатива мужа, его бы выгнали со службы, офицерское сословие такого бы не потерпело. А жили-то все-таки на его жалованье плюс доступ к казенным деньгам. Получается гремучая смесь практичности с порочными играми.
Ольга Эдельман: Я, в общем-то, уверена, что если бы женщине все это действительно всерьез не нравилось, она бы в этом не участвовала. Муж в одном из писем полагал, что ей нравится иметь много любовников. Сама она признавалась - и даже пожалуй несколько этим рисовалась, - что обладает выдающейся "страстностью". Но и рассказывала, как все это было ей мучительно и тягостно. И при этом еще она до конца была в мужа сильно влюблена.
Владимир Тольц: Страсти-то какие. Но отдает литературщиной. В Толковом словаре Ожегова и Шведовой это слово применительно к литературе истолковывается как "плохой вкус, выражающийся в вычурности стиля, в отсутствии простоты и художественной правды". А здесь мы наблюдаем нечто обратное. Создается впечатление, что жизнь формируется под влиянием дурно написанного бульварного романа. Вообще, случаи влияния некачественной в художественном отношении литературы, содержащей к тому же пугающие дурновкусием эротические пассажи, хорошо известны. Выразительный пример – "Что делать?" Чернышевского – произведение, в котором, как писал Константин Кедров, жрицы любви из швейного кооператива Веры Павловны самоперевоспитывались в образцовых портних, и где были еще эротические мечтания о свободной любви. Владимир Ильич Ленин, на которого это сочинение Николая Гавриловича произвело сильное впечатление и, по его словам, глубоко перепахало всю его жизнь, справедливо считал, что эту книжку не надо читать детям. Я не знаю, что там, в Маньчжурии читали герои нашей сегодняшней истории, но ощущение, что что-то не то. И это не то сильно повлияло на их прискорбную и не вполне нравственную жизнь – это ощущение присутствует. Уж лучше бы хоть "Что делать?" читали, книгу, запоминающуюся школьникам, которых многие годы, вопреки указанию Ленина, мучили этим романом, нравственной максимой: умри, но не давай поцелуя без любви.
Ольга Эдельман: 27 февраля 1910 года в Харбине молодая женщина, жена ротмистра Иванова, застрелила своего мужа. Семейные их отношения были весьма причудливыми.
Иванова переживала за детей и старалась вернуть семью к нормальной жизни. В 1909 г. она уговорила мужа вернуться в Петербург, там жизнь было наладилась, Иванов перестал пить, отдал детей учиться; но потом уехал в Маньчжурию, оставив семью в Петербурге, и все пошло по новой. В начале 1910 года сначала он перестал писать вовсе. Жена в столице сидела без гроша. Потом выяснилось: ротмистр запил и влюбился в 15-летнюю девочку.
"В конце января Иванова получила от мужа большое, на 8 листах, письмо... начинавшееся словами "О Маруся, Маруся..." и заключавшее в себе, наряду с восторженными отзывами о святости жены, циничное описание женских достоинств и прелестей очаровавшей его дочери булочника (на станции Ханьдаохедзы) Олимпиады Циховской. Полное совершенно непримиримых парадоксальных противуположений, письмо это заканчивалось просьбой посоветовать, как ему быть дальше, и мольбою "благословить" его на временную связь с Циховской, после которой Иванов... обещал вернуться в объятия жены и детей и вскоре зажить "тихою семейною жизнью". Письмо это, разрушившее надежды на исправление мужа, ошеломило Иванову, и она, добыв с трудом у родных и друзей 100 рублей на дорогу, немедленно отправилась в Маньчжурию".
Ольга Эдельман: Там она застала мужа в крайнем возбуждении, отец девицы Циховской отослал ее в Харбин, чтобы разлучить с Ивановым, к которому она видимо привязалась. Потом были найдены письма, которыми обменивались Иванов и Циховская, "все эти письма полны истеричных фраз о любви Иванова к Олимпии и уверений, что вся жизнь его в руках Олимпии и что в случае невозможности обладать ею он лишит себя жизни". Девица, надо сказать, весьма смело его завлекала, требовала, чтобы он отстаивал свою свободу, а жену, не согласившуюся на развод, назвала "жестоким человеком". Допрошенный денщик Иванова сказал, что ротмистр в последний месяц выпивал в день не менее 2 бутылок водки и потратил на подарки Циховской не менее 1,5 тысяч рублей. После приезда жены под ее давлением Иванов сначала заявил, что застрелится, и даже написал прощальные покаянные письма детям и сослуживцам. В письмах каялся и называл себя "великим преступником".
"В письме к сослуживцам-офицерам Иванов заявляет, что считает себя обязанным перед смертью покаяться в своих подлостях и "загладить вину свою перед глубоко несчастной своей семьей и в особенности перед страдалицею женою". Сознаваясь далее, что вся почти военная служба его представляла собою почти непрерывную "кражу казенной копейки, обирание своих солдат и товарищей", Иванов пишет, что все это "ничтожно сравнительно с теми ужасами, которые он заставил терпеть свою святую жену". "Знайте же, - говорится в письме, - что, проматывая деньги, я заставлял ее насильно продавать свое тело и пользовался этими деньгами для удовлетворения своих диких прихотей; я не обращал внимания ни на какие ее мольбы о пощаде, я разбил ее чистую невинную душу и хладнокровно подверг ее незаслуженному презрению общества... Но, господа, - говорится дальше, - перед лицом смерти люди не лгут, и я вам должен признаться, что все мои издевательства над женой, вся та грязь, в которую я ее топтал, не загрязнили ее святой души. Не презрения достойна она, а преклонения, как существо сверхъестественно нравственное и чистое".
Владимир Тольц: Однако ротмистр Иванов, как мы знаем, так и не застрелился.
Ольга Эдельман: Он даже было согласился на разрыв с Циховской, но уговорил жену съездить вместе в Харбин для решительного разговора. В Харбин они приехали утром 27 февраля. Муж сразу же тайно встретился с Циховской и "заявил жене новую просьбу – принять Циховскую к ним в дом на правах дочери", торжественно обещая не пытаться на нее покуситься. Жена пошла повидаться с Циховской, рассказала ей всю правду о муже, и девица ему решительно отказала. После чего они втроем отправились в кино, а потом пить чай на квартиру, где жила Циховская. Тут Иванов заявил, что не откажется от мысли "обладать телом" Циховской. Произошла сумбурная сцена, Олимпия изображала оскорбленную невинность, жена в приступе аффекта выстрелила.
"Из представления прокурора Пограничного окружного суда, 14 марта 1910 года.
По всем собранным следствием данным, состояние умственных способностей Ивановой не должно внушать никаких сомнений, почему вопрос об исследовании психического состояния ее вообще и в момент убийства в частности - не возбуждается".
Владимир Тольц: Признаюсь, это мне непонятно. Ну, как же можно было не усомниться по поводу умственных способностей и психического состояния героини этой знойной истории? Однако прежде чем задаваться подобными вопросами, давайте расскажем сначала, чем дело кончилось.
Ольга Эдельман: Предварительное следствие было закончено в середине октября 1910 года. Окружной суд 18 марта 1911 года приговорил отдать Иванову в исправительные арестантские отделения на 4 года. Прокурор счел незаконным помещение в арестантские отделения, а не в тюрьму, и опротестовал приговор. О позиции прокурора надо сказать особо. Он явно Ивановой сочувствовал. У нее не было адвоката (денег на него не было), и прокурор заявил, что это обязывает его, поддерживая обвинение, - убийство все-таки, - привести и доводы в защиту обвиняемой. Он признал наличие "исключительных по обстановке поводов к убийству", поведение ротмистра Иванова определил как совершенно патологическое и предложил суду ходатайствовать перед императором о смягчении участи Ивановой, но суд ходатайство отклонил. По протесту прокурора следующая инстанция - Иркутская судебная палата - 12 ноября 1911 года приговор отменила вовсе и полностью оправдала Иванову.
Владимир Тольц: То есть суд пошел еще дальше, чем предлагал сочувствующий прокурор. Надо отметить подвижность и противоречивость тамошнего общественного мнения, отразившегося и на судьях. Сначала, как мы помним, госпожу Иванову все осуждали. Потом, после убийства, когда появились скандальные подробности ее брака, как указывал прокурор, общество раскололось: одни яростно осуждали мужеубийцу, другие считали ее невинной мученицей и чуть ли не превозносили как святую. Члены окружного суда были настроены против нее. В Иркутске наоборот: ее совершенно оправдали. Крайности несколько истерические, да и вся эта история, как я уже сказал, отдает, на мой взгляд, литературщиной. И вот об этом я хочу побеседовать с нашим гостем, филологом Михаилом Эдельштейном.
Михаил, из зачитанного нами сегодня создается впечатление, что для людей начала ХХ века литература и жизнь были перемешаны намного теснее, чем, скажем, для нас сейчас. Это так?
Михаил Эдельштейн: Безусловно, это так. Ну, собственно, термин "жизнетворчество" пришел в сегодняшний лексикон именно из того времени, из тех десятилетий. И все прочитанное вызывает, конечно, в голове ощущение какого-то коллажа из мотивов знакомых, хрестоматийных литературных произведений. Здесь и Достоевский с его проститутками, здесь и, скажем, Чехов с "Дуэлью", и, конечно, первая ассоциация – это "Легкое дыхание" Бунина – сам этот мотив связи офицера с несовершеннолетней. Ну, а что касается быта провинциального офицерства – это Куприн. То есть, литературных источников этой ситуации можно называть множество.
Что любопытно, на мой взгляд: как раз то, что мы называем бульварной литературой применительно к первым десятилетиям ХХ века, сюда не очень вписывается. Потому что бульварная литература, что, в общем-то, известно применительно к сегодняшней бульварной литературе, гораздо более литературна, условна, чем литература вот такого среднего уровня, чем скажем, тот же Куприн, тот же Бунин. И, скажем, одноглазый и беспалый мачо, я думаю, совершенно не представим ни у Арцыбашева, ни у Каменского, допустим, у столпов бульварной литературы. То есть в этом сюжете слишком много нарушений канона, для того чтобы проводить параллели между ним и сюжетами массовой литературы того времени. То есть, скорее, это литература именно такого вот хорошего среднего уровня либо даже литература великая.
Ольга Эдельман: Я, читая в архиве это дело, задумалась о жанре и стиле. Допустим, в относительно современном, да и просто в современном кино, литературе полно сюжетов такого рода, о бурных страстях и извращенной эротике. Но дело Ивановых очень четко ассоциируется не с современной стилистикой, а именно с началом ХХ века. Может быть, дело в этих истеричных переходах к разговорам о святости, чистоте. Ведь в ту эпоху зачитывались не только новомодной литературой о "пороке", но и "Крейцеровой сонатой" Толстого.
Михаил Эдельштейн: Безусловно, и "Крейцерова соната", и Достоевский, мне кажутся как раз основными источниками этой ситуации. Хотя бы потому, что, я думаю, что для той среды, о которой идет речь, литература 1900-1910-х годов еще просто в то время не дошла. Просто был временной лаг между выходом произведения и его спусканием в слой того же провинциального, дальневосточного в данном случае, офицерства. Поэтому, конечно, Толстой и Достоевский были как-то уже прочтены и усвоены, но я думаю, что позднейшие авторы как раз еще не были актуализированы в сознании этой среды.
Ольга Эдельман: И еще вот что. Ротмистр Иванов и его жена - люди совершенно незначительные, неинтересные, банальные. Может быть, разыгрывая роковые страсти на пыльных полустанках в Маньчжурии, они играли их для самих себя? Ротмистр, отправляя жену соблазнять офицеров в Харбине, советуя ей дружить с шансонетками, а еще лучше - самой податься в шансонетки, - оттого воображал себя как бы причастным к шикарной злачной парижской жизни. Эти люди себе самим становились интереснее, потому и разыгрывали этот, простите, довольно пошлый, в общем-то, спектакль.
Михаил Эдельштейн: Ну, да, это те же причины, которые современными критиками, современными той литературе, назывались в качестве, скажем. причин популярности Вербицкой: что массовый человек читает про будуар графини и воображает себя немножко графом, тем более что психология графини описывается как, в общем-то, психология не реальной графини, а потенциального читателя Вербицкой. То есть здесь тот же феномен – такое приподнимание себя за счет некого образца, который кажется роковым и литературным, возвышающим.
Владимир Тольц: Знаете, Оля, мне кажется, вы несколько рационализируете проблему. Мы же говорим как раз о том времени, если посмотреть на большой контекст, когда на пациентах вроде наших персонажей оттачивал свои теории доктор Зигмунд Фрейд. Вот, кстати, об этом соотношении – контекста жизненного и литературного – что бы вы сказали?
Михаил Эдельштейн: Мне кажется, что, на самом деле, у каждой эпохи свой бред и свои патологии. Пример, скажем, из совершенно другой области – когда умирает молодым поэт-символист Юрий Сидоров, и мама ему говорит: "Ты выздоровеешь, ты выздоровеешь!", а он ей отвечает: "Нет, мама, как же я могу выздороветь, когда уже пришел Антихрист и убил меня?" – и умирает. Вот мы беседовали с очень хорошим историком литературы, и он говорит: "Не надо упоминать эти детали, это предсмертный бред". Но, с другой стороны, мы понимаем, что такого бреда в другом культурном контексте быть не может. Хотя, казалось бы, человек умирает от горячки мозга, какой тут вообще культурный контекст? И, тем не менее, культурный контекст вполне ощутим. То есть мне кажется, что этих патологий… Мы можем, конечно, говорить, что Фрейд все это возводит к античности и так далее, но, тем не менее, я думаю, что привкус вполне ощутим, привкус эпохи.
Владимир Тольц: Знаете, мне довольно часто приходится сопоставлять документальное описание прошлого с, так сказать, художественным или, что реже, с по-настоящему художественным. Можно долго говорить о разнице этих типов описания, но я сейчас о другом скажу: сюжетно жизнь, как всегда, круче, чем литература, даже фантастическая, даже бульварная - какая угодно. Но чтобы понять или оспорить это, стоит читать книжки. Самые разные.
Вы слушали "Документы прошлого". В передаче участвовал филолог Михаил Эдельштейн. Звучали документы Госархива Российской Федерации.
