Марина Тимашева: В начале октября в Концертном зале имени Чайковского, с программой сочинений Иоганна Себастьяна Баха, выступал Александр Князев. Он играл на органе. В России Князев более известен, как виолончелист. Лауреат многих международных конкурсов, он выступает с ведущими оркестрами мира, играет с Борисом Березовским, Николаем Луганским, Александром Рудиным, Евгением Кисиным, Денисом Мацуевым и другими музыкантами мирового класса. Перечислять заслуги Александра Князева можно долго, но лучше послушаем его самого. Известно, что он играет на виолончели работы Бергонци, и я спрашиваю, какой орган так же дорог музыканту?
Александр Князев: Вы знаете, я недавно играл концерт в Риге, на органе Домского собора. Это орган фирмы “Валькер”, и вот этот орган, он как Страдиварии. Он настолько потрясающе тонирован, сам звук органа, там даже особенно не нужно регистровку делать. Сам регистр, один, сам по себе, так красиво звучит - только бы не испортить. Я тут же решил записать свой первый органный диск именно на этом инструменте.
Марина Тимашева: Я тоже очень люблю орган Домского собора, я поседений раз в нем слышала “Реквием” Моцарта, это было совершенно невероятно.
Вы преподавали раньше в Московской консерватории, а потом вы почему-то перестали в ней преподавать. Я понимаю, что вы ведете мастер-классы в разных странах мира, и у вас есть очень много учеников, но что произошло?
Александр Князев: Вообще, это история довольно странная. Я преподавал девять лет. Я не могу похвастать тем, что у меня был большой класс, потому что у меня всегда очень была активная концертная деятельность, много времени я отсутствовал, а для учеников это всегда пагубно. Потом я начал более скептически относиться ко всему этому процессу, потому что за девять лет настоящих талантливых студентов у меня было очень немного. Всегда можно, кончено же, обучить профессионализму, техническим навыкам, но если нет настоящего таланта, то его не будет, ему научить невозможно. Если нет настоящего темперамента, если нет настоящей страсти, вы ее не разовьете. Можно развить то, что есть, но в зачатке. Но, если это есть. Честно говоря, я в последние годы немножко стал пассивно преподавать, я оставил себе одного ученика. Я помню его выступление на Конкурсе Чайковского. Он никогда не проходил в финал, он всегда доходил до второго тура. Но вот я помню, что целый день перед его выступлением… Он играл сонату Брамса фа-мажор, которая требует невероятного темперамента. Если вы не обладаете темпераментом, лучше просто не играть. И я понимал, что нет того напряжения в музыке, которого требует эта соната. Я понимал, что тогда его выступление обречено на неуспех. Что в этом случае остается делать педагогу? Есть такой прием, не очень хороший, но иногда, как говорится, приходится пользоваться. Можно найти какую-то точку в ученике, болезненную, может быть, даже, и на нее как бы немножко надавить. Что называется, "накачать" ученика непосредственно перед выступлением, на один раз, грубо говоря, чтобы он сыграл. Я помню, мы с ним занимались целый день, с утра до вечера, с маленькими перерывами на обед, на отдых, но, в принципе, урок длился часов двенадцать. Кто посчитает эти часы? Их никто не считал. Попутно скажу, что зарплату в Консерватории я получал раз в несколько лет, потому что чаще не было смысла отстаивать эту очередь. И он заиграл, к вечеру он заиграл, я нашел эту точку.
Марина Тимашева: Ударили по ней.
Александр Князев: Да, его нужно было разозлить. Но потом была анекдотичная история. Тут есть какой-то элемент мистики, потому что я собрался уходить из Консерватории, но это только я знал. И как раз настал тот момент, когда я вспомнил, что я года три в Консерваторию за зарплатой не ходил. И, придя за зарплатой, я с удивлением узнал, что в списках меня нет. А потом выяснилось, что и за прошлый год меня нет. То есть, я понял, что давно уже официально в Консерватории не преподаю. Все это время я все-таки ходил в Консерваторию, имел класс, но мне никто не сказал, что я там не значусь. Невозможно поверить, что заведующая кафедрой виолончели Наталья Николаевна Шаховская могла об этом не знать. Конечно, она об этом знала. Но они, во-первых, мне об этом не сказали, во-вторых, они допускали, что я все равно приходил и тратил свое очень драгоценное время, я, например, специально прилетел на один день из Франции, между своими концертами, чтобы побыть на экзамене своего ученика. Вообще удивительная история. Хотя она формально совпала с тем, что я собрался уходить, но такое отношение ко мне меня глубоко взмутило. Короче говоря, с преподаванием у меня ничего не получилось в Московской консерватории. Значит, не судьба. Я занимаюсь концертной деятельностью, у меня огромный дефицит времени свободного, так что мне, в принципе, этого и не надо.
Марина Тимашева: Музыканты такого уровня как вы, всегда расписаны на много лет вперед, и человеку обыкновенному, как я, это представляется довольно странным. Потому что предполагается, что человек уверен, что он через десять лет еще будет жив- здоров, будет выходить на сцену, что он уже приблизительно знает, какую программу будет исполнять, в то время, как для человека в России довольно сложно что-нибудь загадать даже на день вперед.
Александр Князев: Во-первых, никто не десять лет не расписывает, это преувеличение.
Марина Тимашева: На три.
Александр Князев: На три расписаны Женя Кисин, Вадик Репин. У меня бывают, конечно, предложения и на два года вперед, но, в принципе, следующий сезон обычно расписывается полностью. Но, во-первых, всегда вносятся какие-то коррективы, а, главное, что жизнь мне показала, что это все только на бумаге. К сожалению, в моей жизни были события, которые мне показали, что одна секунда может перевернуть всю вашу жизнь, все планы. Когда я был молодым, у меня не было таких мыслей, я знал, что это моя профессия, мое призвание, надо как можно больше давать концертов. В этом смысл я видел, почему-то. А сейчас я понимаю, что смысл совсем не в количестве концертов. Да и вообще я сейчас частенько задумываюсь о том, что я так сильно занимаюсь музыкой, в общем, трачу на это очень много времени, а ведь сколько всего другого проходит мимо меня, сколько я мог бы прочесть книг. Я очень много читал философских книг Ницше и Шопенгауэра, и я не всегда уверен, что то, как я живу, это правильно, это единственный способ существования. Потому что музыканты, которые выходят на орбиту активной концертной жизни, по какому-то кругу такому вертятся, только и думаешь: так, вот эту программу подготовить, потом – аэропорт, полет, концерт, вернуться, тут же перелететь в другую часть света, там что-то сыграть… Мне это сначала все очень нравилось, я любил путешествия, а сейчас я ненавижу аэропорты, самолеты, поезда. Я понимаю, что какая-то часть жизни от меня ушла безвозвратно. Другое дело, что из этой орбиты в моем возрасте очень трудно выйти. Я иногда задаю сам себе вопрос: а что я могу делать, если завтра скажу, что я больше не хочу играть концерты, надоело мне путешествовать, надоело мне собирать чемодан (действительно, надоело ужасно, правда, это не я сам лично делаю, но, все равно), надоело ехать в аэропорт. И я уже, в принципе, везде практически был. Может быть, есть еще несколько мест, где мне хотелось бы побывать, несколько оркестров, несколько музыкантов, с которыми хотелось бы встретиться. Но, в принципе, я уже сделал много записей. Конечно, еще что-то хотелось бы записать. А что бы я стал делать, если бы все это кончилось? Преподавать я не хочу. Выясняется, что, кроме того, что чистить снег…
Марина Тимашева: Переквалифицироваться в управдомы.
Александр Князев: Конечно, мне бы хватило каких-то денег, чтобы просто ничего не делать, но, зная свой характер, я понимаю, что это невозможно. В общем, я пока не пришел ни к какому ответу. Продолжаю играть концерты.
Марина Тимашева: Как странно, я слушаю вас и как будто бы слушаю сама себя. Но, с другой стороны, настоящий музыкант, он, наверное, не должен так рассуждать, потому что в этом есть что-то эгоистическое: если он уходит и перестает концертировать, он оставляет свою публику, своих слушателей, людей, которые его любят.
Александр Князев: Я, в принципе, человек скромный, я не считаю, что без моей музыки половина человечества сразу начнет резко погибать. Есть другие музыканты и, в общем, классическая музыка, вы знаете, сколько процентов она составляет, если сравнить ее с эстрадной музыкой, с поп-музыкой? Боюсь, что это будет ноль целых, ноль, ноль, ноль - не знаю, сколько нулей процента.
Марина Тимашева: Стремится к нулю.
Александр Князев: Но, вы правы совершенно, это, наверное, меня и держит. На последнем концерте мне сказали, что было так много народу, что даже часть публики не смогла попасть в зал. Вы знаете, в наше ужасающее, кошмарное время, полный апокалипсис, то, что сейчас происходит, просто мы этого не замечаем, мы делаем вид, что все в порядке. А если еще остались какие-то люди, которые хотят пойти, потратить время, даже какие-то деньги, у кого они есть, а, может, у кого последние, послушать музыку Баха - это дорогого стоит. Об этом я, конечно, задумываюсь. Приведу один пример, хотя, конечно я ни в коем случае не хочу проводить никаких параллелей, потому что это был величайший человек, огромная фигура. Альберт Швейцер, профессор теологии, богослов, во-вторых, он был великолепным органистом, музыкантом, он написал изумительную книгу о Бахе, которая, по-моему, до сих пор непревзойденная, лучшей книги о Бахе нет. А в один прекрасный день он все это дело бросил и уехал в центр Африки ( он еще был доктором медицины) лечить туземцев. Волей судьбы получилось так, что я очень много общался с медициной в своей жизни, и, я думаю, что я тоже мог бы поехать в Африку лечить туземцев. Совершенно запросто. Он посчитал, что это важнее, чем его игра на органе, чем его лекции по теологии. Вот он решил так. Просто понял, что этим он принесет больше пользы людям. Вот я иногда думаю: я играю эти концерты, прилетаю туда, играю здесь, играю там, играю на органе, на виолончели… А это ли самое главное в жизни, или нет? А, может быть, что-то я упустил, потому что у меня даже не было времени хорошенько об этом подумать. Потому что, мне кажется, смысл человеческого существования заключается только в одном: можно помочь еще кому-то. Иначе ваша жизнь превращается просто в существование, вы просто проживаете вашу жизнь. Если вы успеваете кому-то помочь, сделать какое-то доброе дело (это звучит, может быть, банально), тогда, наверное, ваша жизнь как-то оправдана.
Марина Тимашева: А в музыке Баха есть какие-то ответы на вопросы о смысле жизни?
Александр Князев: Скорее, вопросы. Но то, что Бах ближе всех подошел именно к этим вопросам, это - безусловно. Бах общался как-то с вечностью, был, безусловно, религиозным человеком. Его музыка напрямую связана с церковью, хоралы написаны на церковные тексты, это все так, но это не ответ на вопрос. Но то, что с Космосом у Баха была какая-то связь напрямую, это точно. Даже хотя бы по тому, как он писал. Два композитора только есть в мире, которые писали совершенно не так, как все остальные. Это Бах и Моцарт. Они не сочиняли музыку, не рождали ее в муках, как Бетховен, как Чайковский, как Рахманинов, они просто записывали. Такое впечатление, как будто им кто-то диктовал сверху. Понимаете, есть какие-то факты невероятной скорости записи сочинения, вернее, произведения. Я сейчас не помню, но по-моему, 24-й концерт Моцарта написан в один день. Это физически невероятно. Это значит, что у человека уже все звучало, он просто сел и записал это. Бах регулярно, каждую неделю писал новую кантату. Количество произведений, которые написал Бах за свою жизнь, невероятно. Количество этих опусов зашкаливает за тысячу. Хотя прожил он всего 65 лет. Поэтому здесь, конечно, кроется какая-то тайна, и в музыке это выражается. Ощущение вечности, невероятное ощущение чувства времени, которое есть, особенно у Баха, оно меня совершенно потрясает. Я помню, что когда я был маленьким, совсем маленьким, я задавал своему отцу, мучил его вопросами. Правда, я так понимаю, что он сам мучился теми же вопросами. Я не понимал двух вещей: безграничности пространства и безграничности времени. Он мне все объяснил, что Земля находится в Солнечной системе, что таких систем очень много, невероятность астрономических расстояний, что уже все измеряется не километрами, а световыми годами… То есть, он мне все объяснил, и я все понимал, что триста тысяч километров в секунду проходит световой луч, то есть, каждую секунду триста тысяч, и вот это, например, пятьсот миллионов световых лет, дикое какое-то расстояние. Но я его мог понять, он мне объяснил, что Галактика находится в Метагалактике, и таких метагалактик очень много. Но когда я его спрашивал, где все эти метагалактики находятся, он мне говорил, что во Вселенной, а я спрашивал, где Вселенная находится, а он говорил, что Вселенная бесконечна. И вот этого мой мозг понять не мог. Мне все-таки нужно было понимать, что я где-то нахожусь. Еще я не мог понять, когда началось время, кто пустил первые часы, когда все это началось. Папа мне сказал, что есть идея большого взрыва, а я его спрашивал, что было до этого. Папа разводил руками. Дело в том, что у Баха, в музыке Баха, я нашел некоторые произведения, некоторые моменты, которые абсолютно дают музыкальный ответ о времени, как о бесконечной величине. Бах написал шесть Сюит для виолончели соло, это такая музыкальная Библия виолончелиста. И сарабанда из Пятой сюиты так звучит, что создается ощущение, что она звучала всегда, даже до рождения Баха она звучала. Причем мелодия очень простая, никаких сложностей особенных нет, другое дело, что все безумно, конечно, красиво и гениально, но все насколько просто, и по времени, по тому, как это высказано, такое ощущение, что это всегда звучало. И тогда понимаешь, что время было всегда. Вот то, что написано в Библии, это, в общем-то, не очень укладывается в наше человеческое сознание. Время было всегда. И тогда действительно ты понимаешь, что раз время было всегда, то, может быть, и пространство бесконечно. Это же интересные вопросы, это гораздо интереснее, чем обсуждать с менеджером, за какой гонорар сыграть с этим оркестром, а вот с этим - за другой. Это не моя, конечно, роль, это роль моих менеджеров. Но мы очень много тратим времени на суету, и даже в нашем мире… Слава Богу, я не сказал “бизнесе”, многие музыканты откровенно говорят “в моем бизнесе’. Вот есть один виолончелист, он прямо говорит: “Я – бизнесмен. Музыка - это мой бизнес”. Вы пойдете на концерт такого музыканта? Я не пойду сразу. Если музыка для тебя бизнес - до свидания. Нет, я, конечно, так никогда даже не оговорюсь. В нашем мире все равно много времени уходит на суету, и есть только отдельные личности, отдельные гении, которые смогли себя как-то от этого оградить, поэтому их музыка, она чистая, что ли.
Марина Тимашева: Скажите, пожалуйста, когда следующий концерт в Москве? В декабре?
Александр Князев: В декабре, в Большом зале Консерватории, с пианистом Николаем Луганским, моим другом и партнером многолетним. Программа будет из произведений Брамса и будут четыре сонаты, из которых только одна будет виолончельная, а остальные будут переложения двух скрипичных сонат – Первой и Третьей, и одной альтовой – Второй. Я стремлюсь расширить виолончельный репертуар не за счет модерновой музыки, я ее не люблю, не понимаю. Ну, есть исключения. Вот, например, произведения моего друга композитора Игоря Райхельсона, вот сейчас будет премьера концерта Алексея Рыбникова. Но, вы знаете, эти люди на самом деле сочиняют не современную музыку, и, по-моему, все уже настолько устали от этой атональности, от этой какофонии бесконечной, что я лично вижу какое-то движение сейчас, откат назад, в тональность, по крайней мере. Вот музыка Алексея Рыбникова меня безумно привлекает, она очень красива. Как вам сказать, в ней есть какие-то свои секреты, какое-то волшебство. А Игорь Райхельсон - композитор другого направления, он яркий романтик, он пытается сочинять практически романтическую музыку в наше время. Она вызывает у меня сильные эмоции. Это самое главное.
Марина Тимашева: А когда и где вы это покажете?
Александр Князев: Премьера концерта Рыбникова назначена на 4 февраля этого сезона, с Марком Борисовичем Горенштейном, с его оркестром. Даты концерта Игоря Райхельсона еще неизвестны, но, я думаю, что в следующем сезоне. Я надеюсь, что это состоится.
Марина Тимашева: А Рыбникова где будете исполнять?
Александр Князев: В Большом зале Консерватории.
Марина Тимашева: Александр, а вот есть какое-то произведение или какие-то произведения, которые чаще всего запрашивают продюсеры?
Александр Князев: Может быть, я очень заблуждаюсь на свой счет, но вот то, что я стал играть очень много не виолончельной музыки… Сначала надо мной страшно стали все издеваться, предлагали называть мои концерты “вечерами не виолончельной музыки”, а потом попривыкли, а потом признанием было то, что другие виолончелисты тоже начали это делать. И Йо-Йо-Ма играет переложение, и Миша Майский сейчас очень много переложений играет, и Саша Рудин это всегда делал, собственно, параллельно со мной.
Марина Тимашева: Мы сейчас только должны пояснить. Речь идет о том, что на каком-то инструменте, в данном случае, мы говорим о виолончели, исполняется сочинение, не предназначенное для виолончели, написанное для какого-то другого инструмента. Тогда это называется “переложение для виолончели”.
Александр Князев: Да, но у меня есть одна теория. Я, например, никогда не буду перекладывать фортепьянное произведение для виолончели. Я считаю, что природа струнных инструментов едина - скрипка, альт. Мне осталось сыграть только Концерт Бартока и еще есть такой двойной Концерт Бриттена для скрипки с альтом и, по-моему, на этом альтовый репертуар с оркестром закончится, потому что все остальное я уже сыграл. Я сыграл самое знаменное произведение “Гарольд в Италии”, я сыграл божественную «Симфонию-кончертанто” Моцарта для скрипки с альтом, Двойной концерт Макса Бруха, очень красивый, я очень много играл, конечно, камерной музыки Бетховена, Моцарта и Шуберта, практически весь Шуберт скрипичный мной сыгран был, включая такие труднейшие произведения как “Фантазия”, “Дуэт”. В этом году должна быть премьера скрипичного концерта Шумана. Вот этого я очень боюсь и жду этого со страхом, потому что я много раз уже заявлял это произведение, а потом, в конце, меня нервы подводили, и я его заменял на виолончельный концерт. Но в этот раз я решил себя уже обезопасить, поставил и виолончельный, и скрипичный в один концерт. То есть, уже пути к отступлению не будет, в апреле это должно состояться.
Марина Тимашева: То есть, вы будете играть на виолончели виолончельный концерт и переложение скрипичного на виолончель?
Александр Князев: Да. Но это не то, что я хочу как-то выделиться или найти, чем бы привлечь к себе внимание. Я играю только те произведения, которые мне безумно нравятся, и я жалею, что я не скрипач, что я не могу это сыграть. И если я понимаю, что могу это сыграть на виолончели, что это прозвучит немножко иначе, по-другому, но это возможно…. Тут есть четкий барьер. Это должно быть не хуже - раз, и, второе условие - должны быть сыграны все ноты, никакого упрощения не должно быть. Вот это для меня два условия, тогда я делаю переложение. Я, например, никогда не буду играть “Рондо-Каприччиозо” Сен-Санса на виолончели. Даже не потому, что это нельзя сыграть, можно сыграть, некоторые играют, но это плохо звучит. Это скрипичная музыка, скрипичное произведение, его не надо играть на виолончели. А какие-то камерные сонаты Брамса или Шуберта - вполне возможно. Например, сам Брамс переложил свою Первую скрипичную сонату, что, собственно, и дало мне первый импульс для переложений. Когда я понял, что композитор сам перекладывает свои произведения для других - почему нет? Потом выяснилось, что знаменитая “Крейцерова соната” была переложена для виолончели во времена Бетховена его учеником Карлом Черни, и Бетховен нормально к этому относился. Композиторы достаточно мало заботились о том, на каких инструментах будет все это исполняться. Вот есть одно письмо Бетховена, где он пишет своему издателю, речь, конечно, в основном, идет о деньгах, Бетховен выражал надежду, что новое трио понравится издателю, что он получит свои 17 талеров за это произведение, и пишет: “Я посылаю вам свое новое фортепьянное трио для скрипки виолончели и фортепьяно (можете переложить его для любых других инструментов, включая даже духовые)». Поэтому я расширяю виолончельный репертуар и очень рад, что другие виолончелисты меня в этом поддерживают, начинают играть мои же переложения, мною сделанные. Мне это только нравится.
Марина Тимашева: В московской студии мы разговаривали с замечательным музыкантом Александром Князевым и слушали музыку Шопена и Рахманинова в исполнении Александра Князева и Николая Луганского.
