18 декабря исполняется 70 лет Майклу Муркоку – писателю, автору научно-фантастических романов и произведений в жанре фэнтези. Накануне юбилея Муркок в беседе с корреспондентом Радио Свобода раскрыл секреты своей сверхпроизводительности и многие другие тайны научной и ненаучной фантастики.

Дмитрий Волчек: У Майкла Муркока в России великое множество поклонников. Муркока начали издавать на русском в 1990 году, и перечень его книг, вышедших с тех пор, занимает в интернет-магазине "Озон" семь страниц. В списке этом не учтены, разумеется, подпольные советские издания – в начале 80-х я читал сагу о похождениях принца-альбиноса Элрика, самого известного героя Муркока, в самиздатских переводах, и хорошо помню алые обложки этих самопальных машинописных брошюрок, которые где-то доставал мой одноклассник, увлекавшийся фантастикой.

В библиографии Муркока – почти сто произведений, большая их часть адресована подросткам. Но британские критики отмечают не только его достижения в жанровой литературе: книга "Лондон, любовь моя", например, вошла в опубликованный в этом году в лондонской "Таймс" список лучших романов, написанных за последние 60 лет.

Анджела Картер определила творчество Муркока так: "гигантская театральная постановка о борьбе добра со злом". Говоря о секрете его успеха, она же пришла к выводу, что "все дело в трудолюбии, энтузиазме и высокой скорости письма". Сам Муркок утверждает, что в лучшие времена он ежедневно выдавал на-гора до 15 000 слов.

Корреспондент Радио Свобода встретилась с Майклом Муркоком в Париже - и первым делом поинтересовалась:

- Как вам удалось написать столько книг? Неужели подобная сверхпроизводительность возможна?

- Я вырос среди авторов – главным образом, авторов легкого чтива - которые умели писать с такой скоростью. И ничего такого уж необычного в этом не было – нет, серьезно. Знал я и таких писателей, которые могли закончить книжку в два дня. Я еще, помнится, говорил: на самом деле на это уходит два дня, но нужен еще третий, чтобы как следует все отшлифовать. Однако ничего из тех своих книг я ни разу не перечитывал – ни разу. Как-то, знаете, скучно...

Жанровая литература мне, на самом деле, не особенно нравится. Странная ситуация – я ведь фэнтези вообще не читаю. Речь тут, разумеется, идет о книгах именно жанровых: триллеры, фэнтези – одним словом, какой-нибудь отдельный жанр. А жанр как таковой меня не очень привлекает. Мне интересна та стадия, когда книга только начинает формироваться - еще до того, как она сложится в определенном жанре, когда сама вещь только пытается вписаться в какой-нибудь жанр. И еще интересно, когда в игру вступает сатира на жанр, в том или ином виде - то есть, когда в результате выходит нечто совсем другое: книга, посвященная собственно жанру.

Взять, например, вестерн. Знаете фильм "Пылающие седла" (Blazing Saddles)? Это пародия на вестерн. Вот он мне понравился. Хотя на самом деле мне вообще нравятся вестерны, так что это плохой пример: вестерн, пожалуй, едва ли не единственный жанр, который я люблю, так что... Но вот детективы мне не нравятся. Если я и писал детективные романы, то они всегда были либо комические – опять-таки, пародия на форму, - либо форма в них каким-то образом использовалась в качестве своего рода… ну, интеллектуальной шутки, что ли.

- Вы часто подчеркивали, насколько важна для книги структура, заметив однажды, что "мораль и структура неразрывно связаны между собой". Есть ли у вас какие-либо правила на этот счет?

- Во всех моих книгах за структурой стоит некая математика моего собственного изобретения. Попытайся я кому-нибудь это разъяснить, покажется, наверное, что это какое-то безумие. Да что там: я однажды попытался, и мне самому так показалось. Структуру – по крайней мере, в каких-то случаях – я определяю так: сначала надо решить, какое число взять за основу и какие единицы измерения использовать в отдельных частях книги. Обычно я заранее решал, сколько в книге будет слов, как это количество разделить на главы. Так, в романе "Лондон, любовь моя" (Mother London), если я правильно помню... да, там все делится на шесть и на двенадцать: в каждой главе по шесть или двенадцать тысяч слов.

- Вот уж ни за что не догадалась бы – мне бы и в голову не пришло начать их считать.

- Да я вовсе и не рассчитывал, что начнете! Это ведь мой собственный способ, это не для читателя. Понимаете, я же не ожидаю от читателя ничего подобного. Мне бы меньше всего хотелось, чтобы читатель начал исследовать книгу таким образом. Все, что я пытаюсь сделать – создать, насколько это возможно, ощущение спонтанности. Видите ли, искусство же не спонтанно; ну да, определенные его элементы – может быть... Но просто взять и выплеснуть все как есть на бумагу нельзя – по крайней мере, я так не могу.

- То есть, вы пытаетесь натянуть на себя смирительную рубашку, чтобы избежать опасности слишком увлечься?

- У человека, по природе своей склонного к романтизму – если его, как меня, тянет к романтике, – внутри куча всякого материала, и все кипит. Приходится это сдерживать – обязательно, иначе наружу выплескивается нечто огромное, бесформенное. По крайней мере, так кажется мне – не у всех такое бывает.

- Помимо фэнтези и научной фантастики, вы пишете и мейнстримовые вещи. Сложно ли переключаться с одного на другое?

- Да тут на самом деле все зависит от темы. В последнее время я пытаюсь делать другое – сводить их вместе; вот это труднее. А в остальном не могу сказать, что одно всегда сложнее другого. По-разному, конечно, бывает. Мои амбиции со временем выросли. Многие вещи мне быстро надоедают. Неохота постоянно писать одни и те же книжки, или книжки одного и того же типа. Так что даже научная фантастика и фэнтези у меня сильно изменились. И в результате этого я, по сути, потерял кого-то из читателей. Читателям ведь нравятся истории попроще, и чем больше я их усложняю, чем более амбициозными они становятся, тем меньше у меня читателей. Так бывает, это ведь совершенно нормально.

- Научная фантастика вам как будто бы ближе, чем фэнтези: последний жанр вы называли эскапистским, пассивным, реакционным. Значит ли это, что фантастике более свойственно что-то менять в мире, проповедовать либеральные ценности?

- Нет, по-моему, и то, и другое – вещи реакционные. По-моему, и то, и другое – дань упрощенному восприятию мира. Фантастика, пожалуй, в большей степени... Жанровая литература вообще по большей части консервативна – вероятно, потому ее и читают, потому ее и пишут. Думаю, это именно так – большинству жанровых книг, по крайней мере тех, что я читал, присуще определенное консервативное... настроение, что ли. Отчасти это объясняется вот чем: при их чтении не ожидаешь никаких сюрпризов. Люди читают подобные книги – я читаю подобные книги – чтобы в очередной раз, так сказать, получить удовольствие.

- Разве вы не пытались сделать этот жанр более радикальным? Я о тех книгах, которые вы согласны считать фантастикой.

- Да, пытался. Проблема в том, что тут обычно мешает сама форма. Форма тяготеет к упрощению. Скажем так: с этой формой следует обращаться очень осторожно, иначе можно свести все, по сути, к формуле. Понимаете, идеи упрощаются, особенно в научной фантастике - пусть даже сами эти идеи важны, пусть даже затрагиваются важные вещи: космос, общество будущего, да что угодно. Мне кажется, тут необходимо написать огромную книгу, или серию книг, для того, чтобы придать этому обществу будущего всю сложность реальной жизни, обычного восприятия. Одним словом, все нужно придумывать. Я вот не знаю: а стоит ли оно того? По-моему, этого вообще невозможно добиться. Дорис Лессинг, насколько я понимаю, в своей фантастике пыталась сделать именно это. И в результате получилось... в общем, как-то не особенно интересно. Это не самые интересные из ее вещей – так мне кажется.

- То есть, такие попытки противоречат самой идее научной фантастики?

- Нет, что-то сделать все-таки можно. Скажем, кто-нибудь вроде Иэна Бэнкса – у него чрезвычайно левые взгляды, традиционно левые; потом, есть еще пара шотландских авторов, его приятелей, тоже весьма левых. Да что там говорить, у меня вообще довольно много знакомых фантастов, известных своей левизной. Среди них есть социалисты, есть либертарианцы – это зависит от того, что они и где. Попадаются и либертарианцы правого уклона; в Америке таких много, правых либертарианцев. Ну, знаете, те, что устраивают чаепития и все такое в знак протеста против Обамы, поскольку считают Обаму социалистом.

- Иными словами, сами они левые, но работают в консервативном жанре?

- Ну да, и это, по-моему, неудивительно: есть ведь консервативное левое крыло. Мне кажется, именно на эту удочку они и попадаются. Я бы сказал, что так произошло и с Иэном. И с писателями вроде него, с теми, которые пишут космическую фантастику, или не помню, как она там называется... "крутая фантастика" ("hard science fiction") или что-то в этом роде – это где говорится о всяких механических штуках, не только о людях. Сам я никогда ничего из этого не читал; не могу я этим увлечься, что поделаешь. Но с Бэнксом я беседовал, читал интервью с ним. Короче говоря, делал все, что мог, кроме одного: книг его - не читал. В общем, у меня есть неплохое представление о том, как он мыслит, чего он хочет добиться своими книгами. Наверное, ничего плохого в этом нет – в том, например, чтобы написать фантастический роман, скажем, в анти-тэтчерском духе. Я не хочу сказать, что ничего из этого не выйдет, что против Тэтчер выступить не получится – почему же; но вот ничего нового из этого, пожалуй, действительно не выйдет.

В 60-е мы пытались сблизить популярную литературу и литературу высоколобую. Тогда мы действительно считали, что обычной английской литературы, достойно отражающей дух времени и общества, просто не существует. Как раз тогда же – примерно в то же время – на сцене появилось популярное искусство, художники начали использовать в своих картинах популярную символику, возник феномен "Битлз": популярная музыка, но с большими амбициями. В этом смысле было ощущение, что можно в самом деле создать нечто одновременно популярное и значительное – значительное в интеллектуальном, если угодно, плане. А стараться понравиться критику-снобу – такого желания у меня не было; у меня было желание от критика-сноба избавиться, вот что я пытался сделать.

Нас было трое – парень по имени Барри Бейли, Баллард и я. Обычно мы просто встречались в пабе и вели долгие разговоры о предметах своего недовольства. Почему нас привлекала научная фантастика? Нам казалось, что это единственная область, где есть потенциал как для массовой формы, так и для интеллектуальной, и что мы могли бы их сочетать. По-моему, Балларду это удалось блестяще. Ну вот, а когда я занимался журналом "Новые миры" - когда я пришел на место редактора - первыми авторами, которых я напечатал, стали Баллард и Бейли. В то время я, помнится, наивно полагал, что вокруг – миллионы других молодых авторов вроде нас, только и ждущих своего шанса вспрыгнуть на подножку, помахать таким же флагом. Но оказалось, что кроме нас никого больше не было – во всяком случае, какое-то время. Через некоторое время ситуация изменилась.

- Вряд ли вас раздражал только истеблишмент. Не верится, чтобы картина была такой уж черно-белой: массовая литература – хорошо, интеллектуальная – плохо.

- Нет-нет, мы считали, что и та тоже никуда не годится. Балларду нравился Рэй Брэдбери, мне – писатель по имени Альфред Бестер. Он написал одну прекрасную книгу, либертарианскую, с левыми идеями – поэтому, наверное, я его и полюбил. К тому же он и писатель был хороший. Барри Бейли нравилась крутая фантастика, при этом он был гораздо более, чем я, склонен к философии. Он, например, первым из моих знакомых прочел Гессе. А в то время – это было еще до того, как Гессе, если можно так выразиться, возродили по-английски – в то время найти его книги было очень трудно. "Игра в бисер" – единственная вещь, которую можно было найти на английском, ничего другого не было. Да, а с фэнтези было так: я начал писать в этом жанре, заинтересовался им, потому что тогда его было очень мало и никто не понимал, как к нему вообще относиться. Любителям научной фантастики он не нравился, потому что там нет логических объяснений. А фантасты любят логику, любят, когда все рационально. Пожалуй, нас с Баллардом в научной фантастике сильнее всего раздражала именно эта тенденция – всему находить рациональное объяснение. Нам гораздо ближе были абсурдисты – мне, например, нравился Рональд Фирбенк, довольно малоизвестный британский писатель-абсурдист.

- Другая фигура, вас привлекавшая – Уильям Берроуз. По вашим воспоминаниям, "Голый завтрак" вы впервые прочли именно тут, в Париже. Я зашла по дороге сюда в книжную лавку "Шекспир и компания", где вам обоим часто доводилось бывать, увидела там на полке две ваших книги. Знаете, сколько книг Берроуза там было?

- Ни одной. Ну да, вот так вот. Один мой друг, Норман Спинрад, как-то раз получил аванс за книгу, двадцать тысяч долларов – самый большой для него по тем временам, а он тогда был относительно малоизвестным писателем-фантастом. Он был, понятное дело, вне себя от радости. Пошел он в тот вечер в гости и там столкнулся с Биллом Берроузом. И видит – Берроуз тоже вне себя от радости. Норман ему говорит: "Билл, как дела, у меня все отлично, знаешь, мне только что огромный аванс заплатили." Билл ему в ответ: "Надо же, как забавно получается – я тоже только что получил от своего издателя самый большой аванс в жизни". Норман спрашивает: "Ну, и сколько же?" Билл ему: "Двадцать тысяч долларов". И Норман – а он уже много лет восхищался Берроузом – просто не мог поверить, что тому платят так же мало, как и ему самому. Ну, то есть, это, конечно, все равно были большие деньги для них обоих. Но никаких крупных денег Билл так за всю жизнь и не заработал.

- Приходилось ли вам сталкиваться с трудами российских мистиков - Блаватской, Гурджиева, Успенского? Каково ваше отношение к оккультизму вообще?

- Кое-что мне о них известно. Я ходил в штейнеровскую школу, а Рудольф Штейнер поначалу был последователем Блаватской. Потом он откололся и основал свой собственный, немного странный культ – так называемую антропософию. Это был христианский мистик, австриец. Фашисты позакрывали все штейнеровские школы, парочка переехала в Англию, и вышло так, что меня отправили в одну из них. Дело в том, что мой опекун, занимавшийся моим умственным развитием – на самом деле, он был любовником моей матери, не знаю, как его называть, у него была семья и все такое, - так вот, этот человек по имени Елинек был моим героем. Он не раз ездил в фашистскую Германию, выкупать евреев – платил за них деньги, одним словом, помогал людям выбраться оттуда. Вот он и предложил моей матери отдать меня туда, в одну из этих школ. Так что некое влияние на меня это учение – не Блаватской, а Штейнера – оказало. Надо сказать, их философия оказалась достаточно легкой, ненавязчивой. Прежде всего, системе верований в этой школе не обучали – она лежала в основе преподавания, само же оно было более или менее традиционным. Факт тот, что меня оттуда исключили.

В целом же мистические идеи меня не слишком привлекают – просто меня не особенно интересует мистика сама по себе. Очень это странно – писать об этом я могу, сочинять могу, но читать никогда не читаю. Единственное, что я когда-либо с удовольствием читал из мистической литературы – книги человека по имени Чарльз Уильямс. Он был другом Толкиена и Льюиса, писал весьма простые триллеры, замешанные на христианской мистике, в которых дьявол во всевозможных обличиях, во многих своих проявлениях борется с силами добра. А происходит все это в Оксфорде. Ну вот, а в остальном... На самом деле, я сейчас пытаюсь написать кое-что весьма похожее, можно сказать, под этим влиянием, развиваю близкие идеи - с использованием более традиционной мистики, чем та, к которой обращался прежде.

- И все-таки: сами-то вы во все это верите? В ясновидение, левитацию и прочее?

- Я очень скептически к этому отношусь. Хотя раньше мне то и дело виделись привидения. Знаете, когда я занимался этими штейнеровскими вещами, то видел всякие ауры и тому подобное. Все это мне как-то удавалось; очень странно.

* * *
Прощаясь, Майкл Муркок все же раскрыл один, главный, секрет – рассказал, как ему удавалось нарабатывать по 15 000 слов в день. Рецепт был прост: большое количество кофе с очень большим количеством сахара. Сказал и, пожаловавшись на здоровье, добавил, что надо было вместо этого пользоваться кокаином. Похоже, он не шутил.

Как бы то ни было, секреты Майкла Муркока - не каждому по плечу.

Подготовлено по материалам программы Дмитрия Волчека "Поверх барьеров". Полный вариант беседы корреспондента Радио Свобода с Майклом Муркоком можно прочесть здесь.