Дмитрий Волчек: В этом выпуске “Поверх барьеров” продолжим разговор, который начали в сентябре, когда нашим гостем был Владимир Сорокин. Мы говорили о смыслах десятилетия, о так называемых “нулевых” годах, и автор “Дня опричника” - самой проницательной книги о том, что произошло в России в эти годы, сказал тогда, что не чувствует завершения какого-то периода в жизни страны.
Владимир Сорокин: Если сравнить с 90-ми, когда Россия, как такая громадная льдина, треснула, сдвинулась с места и медленно поплыла в сторону Европы, то сейчас ощущение такое, что мы поплыли назад и еще дальше. То есть я не чувствую конец этого дрейфа, скорее, наоборот, что он только начался.
Дмитрий Волчек: “Нулевые” не начались в двухтысячном и не заканчиваются в 2009-м (зануды скажут, что формально до конца десятилетия остался еще целый год), но ощущение рубежа есть, и в этой программе мы покажем эпоху глазами литераторов: многие из них представляли свои новые работы в радиожурнале “Поверх барьеров”. Среди тех, кто откликнулся на просьбу поговорить о том, что случилось в нулевых, - Юз Алешковский, Аркадий Драгомощенко, Елена Фанайлова, Ирина Прохорова, Борис Дубин. Мы говорили о том, что происходило в мире и литературе, как изменились за десять лет энергия жизни и текста, издательские стратегии и книжный рынок.
Начнет разговор Максим Кантор. В романах “Учебник рисования” и “В ту сторону” и сборнике эссе “Медленные челюсти демократии”, которые мы обсуждали в радиожурнале “Поверх барьеров”, Максим Кантор предлагал версии случившегося в нулевых – в частности, говорил о причинах экономического кризиса, который по его мнению, начался задолго до 2008-го года.
Максим Кантор: Мне кажется, что за эти десять лет (я не буду здесь говорить, какой именно из годов, содержащийся в этих десяти, мне кажется, что перелом произошел лет шесть назад) во всем мире произошла кардинальная переоценка надежд и упований. Если еще десять лет назад мир пребывал в определенной эйфории и по поводу демократии, и по поводу прогресса, и по поводу возможностей радикального изменения жизни к лучшему во всем мире, то эти десять лет показали, что такой возможности не существует. И то, что это закончилось кризисом - не случайно, а закономерно. Этот кризис начался уже лет шесть-семь назад в создании людей. Это было тяжелое похмелье, ему предшествовало неумеренное пьянство, и вот это похмелье, такая тяжелая головная боль, они в эти десять лет сказались. Разочарование в идеалах, за которые начинали бороться 50 лет назад, сразу после большой войны, и эта борьба обострилась при падении советской власти, когда казалось, что волна демократии прокатится по всему миру… Собственно, так уже казалось один раз, когда победили фашизм, что сейчас произойдет какое-то тотальное освобождение всего человечества. Ну, вот и еще раз это показалось. Разочарование в эти последние десять лет еще усугублялось тем, что вдруг исчезли все лидеры и так называемой перестройки, и те, из писателей или мыслителей, кто был референтной, авторитетной фигурой - они или умерли или как-то растворились в мировом пространстве. Вот недавно умер Гайдар. Но и прочие деятели, которые звучали и были услышаны еще двадцать лет назад, вдруг перестали звучать, даже будучи здоровы и живы, они как-то растворились. И у рядового человека, каким я себя чувствую, возникло ощущение того, что религиозный человек назвал бы богооставленностью. Оказалось, что вот те, кто звал куда-то и обещал, они все ушли, а ты остался один, как маленький ребенок в песочнице, и с тобой злой мир, и он не собирается улучшаться. Вот это очень странное чувство. Это то, что касается социальной жизни и ощущения от нее. Как ни странно, это в моей персональной жизни способствовало определенности. Я выбрал разнообразные вещи и в своей личной жизни, и в творческой, и думаю, что этот выбор, хотя он и поздний, он совершенно верный. Постараюсь и в своей семейной, и в своей рабочей ипостаси довести начатое до хорошего конца. Начал большой роман, который собираюсь закончить довольно скоро, и меня это занимает каждый день.
Дмитрий Волчек: Максим, что произошло в эти годы с литературой, внутри литературы, внутри текста?
Максим Кантор: Я начну отвечать вполне банально и хрестоматийно, вы не сердитесь; может быть, потом скажу что-то оригинальное. Остались, говоря о русской литературе, те же самые имена, которые мы ценили и уважали, а именно - Пелевин и Сорокин. Я, правда, не читал новых их произведений, которые меня бы потрясли, но сам факт присутствия разумного человека всегда обладает онтологическим значением - важно, что кто-то живет и присутствует, и это само по себе очень существенно. Мне кажется, что слом, разрыв времен, всегда характеризуется физическим уходом людей. Зиновьев, Левада, Гайдар умирали, обозначая предел чего-то. А других равных нет. И не в том дело, что равных талантом, а равных интенциями. Вот тот факт, что Пелевин, Сорокин и Улицкая здравствуют и пишут, это очень оптимистично и очень хорошо. Очень сильно звучит сейчас Быков, чему я очень рад. Он, безусловно, демонстрирует ярчайший рост. Сейчас все ждут нового романа, который будет называться “Остромов”. То, что мне пересказывал Дима, звучит весьма интригующе. Стихи он пишет прекрасные, публицист он отличный. Это, несомненно, такой уникальный дар, и разовьется ли он до масштабов, равных его территориальной экспансии, я не знаю, потому что Дима захватил так много пространства, что кажется, что его дар должен быть столь же громаден, как и освоенная им территория. Надеюсь, так и будет. Вот, пожалуй, и все. По-моему, замолчал пермский писатель Иванов, но это связано, я думаю, с тем, что происходит в Перми, которую очень колонизируют в последнее время. Юзефович, конечно. Я не знаю, кто еще появился на литературном поприще в России, но вот в Европе я обратил внимание на писателя Джонатана Литтела, который, по-моему, крупнейший писатель сейчас. Он написал роман о мировой войне, называется он “Благоволительницы”. Это роман потрясающий, для меня он тем еще значим, что он написан примерно в той же тональности, в которой пишу сейчас я роман о войне, и, так же, как и я, Литтел пишет от имени немецкого офицера. Для меня это было несколько болезненно прочесть, но, правда, у меня это всего лишь одна из линий романа. Так что, я надеюсь, никакого совпадения не обнаружится. Это роман значительный, я думаю, что всем его надо прочесть. И вот появился он тоже недавно - года три назад.
Дмитрий Волчек: Русский перевод романа Джонатана Литтела “Благоволительницы” выйдет в 2010 году. Выпускает книгу издательство “Ад маргинем” - оно возникло в начале девяностых, но, думаю, справедливо будет назвать его главным российским издательством нулевых. В перечне авторов “Ад маргинем” много замечательных имен; я благодарен редакторам Александру Иванову и Михаилу Котомину, например, за то, что они публикуют Кристиана Крахта и Павла Пепперштейна. Александр Иванов, отвечая на вопрос о главных событиях нулевых, упомянул издание, которое мне тоже кажется очень важным.
Александр Иванов: Если говорить о литературе, то есть безусловные события для меня. К сожалению, для них не совсем понятно, есть ли читатель, но вот как литературные вещи в себе они существуют. Например, продолжается выход, на мой взгляд, одного из самых важных литературных произведений русского 20-го века - это дневники Пришвина. Это безусловное событие, это грандиозный текст по своей мыслительной, литературной и исторической проницательности. Это огромное событие, и нам повезло, что мы являемся в режиме реального времени свидетелями выхода этого выдающегося текста, выдающегося документа. Уже, по-моему, вышло девять томов, и я всем рекомендую. Особенно начало 30-х годов, описанное Пришивным - поразительное впечатление.
Дмитрий Волчек: Да, публикация дневников Пришвина – действительно выдающаяся работа. Отмечу среди литературных событий десятилетия еще один столь же замечательный публикаторский проект - издание дневника Михаила Кузмина. В одном из ближайших выпусков радиожурнала “Поверх барьеров” мы расскажем о работе литературоведов, которые готовят дневник поэта к печати, а сейчас продолжим разговор о духе времени. Наш следующий гость – Лена Элтанг. Ничуть не удивлюсь, если начало 21-го столетия останется в истории русской литературы благодаря романам Лены Элтанг “Побег куманики” и “Каменные клены”.
Лена Элтанг: Из хороших ощущений. У меня именно что хорошее ощущение, что в литературе в последние годы обозначился новый текст, уходящий, если можно так выразиться, по сухой тропе, прочь от ледяных промоин постмодернизма, о котором мы с вами когда-то уже говорили. Появилось новое лицо смысла, если использовать термин, принадлежащий Бахтину. И вот у меня появилась надежда, что вся эта надменность, болезненность и оголтелый центон (что скрывать, я сама через это прошла со своими двумя романами), рано или поздно сменятся каким-то смелым и спелым тестом, путь даже дичком, зато не паданцем. Да, вот именно дичком - зеленым, хрустящим, от какого-то вновь обретенного красноречия, по которому я очень давно скучаю, новой чувственной ткани. Я сейчас читаю рукопись Александра Илличевского, которую он мне просто на прочтение дал, и вот понимаю, что такое новый русский троп. Это сложно, очень сложная фактура, но это русская сложность, традиционная, берущая начало на севере диком, и впадающая простите мне геополитический пассаж, в Каспийское море. Вот у меня хорошее ощущение есть. Есть еще личное хорошее ощущение. Вот, кстати, про море Каспийское, про море и поиск новой романной концепции. Вот все эти романы-паззлы, романы-конструкторы-лего, романы в виде электронной переписки (каюсь, сама такое написала), напоминают мне фрау из “Ортодоксии”. Честертон говорит, что мечтает написать роман про англичанина, который проводит жизнь не то на корабле, не то она яхте, и, наконец, причаливает к берегам Англии, в уверенности, что открыл острова в Южных морях. И вот я мечтаю пристать к родному берегу и написать русский роман в его классическом варианте. У меня есть такое ощущение, что это получится. Это - хорошее ощущение, но это секрет, никому не говорите.
Дмитрий Волчек: Хорошо. А неприятное теперь?
Лена Элтанг: Плохих ощущений много, но я могу назвать те, которые первыми в голову приходят. У меня есть ощущение, что в последние годы заметно усилился (хочется крепко сказать, но неловко) момент засорения. Если еще лет десять назад читатель мог опираться на понятие жанра, отметая то, что, его по умолчанию не интересует, скажем, беллетристика, или, так называемая, высокая проза, то теперь это почти невозможно, все, мягко говоря, тонет в нарративном фарисействе. Что я хочу сказать? Само понятие романа в некотором роде разложилось, перестало быть герметичным. Открываешь роман и видишь текст, собранный из каких-то офисных рассказов или пучок литературных откровений и так далее. Но это я ворчу, разумеется. Есть еще одно неприятное ощущение, раз уж начали ворчать. В этом десятилетии стала заметна новая манера литераторов - сбиваться в стаи. Не знаю, заметили ли это вы. Раньше это было уделом бесталанных или стареющих писателей - комитеты, союзы и прочее, а теперь этим увлеклась молодежь и литературные подростки. Объединения, фестивали, группы большие и маленькие, даже, кажется, группы продленного дня. Это мне все напоминает, как однажды я по странной случайности оказалась в Сибири на глухариной охоте, хотя ни стрелять, ни ходить по лесу не умею. Так вот тамошний егерь махнул рукой на глухарей, самозабвенно токующих на ветке, и сказал: “Гужуются с утра до вечера, один другого не слышит. Вот и постреляют всех все равно поодиночке”. Я не слишком пессимистична в своих ощущениях?
Дмитрий Волчек: Нет, Лена, но я попробую поспорить, хотя это не входит в задачи жанра. Я думаю, что это ведь от отчаяния. Все-таки один из главных итогов нулевых годов для литературы русской - это то, что читатель исчез, так что сбиваются в стаю в отсутствие читателя.
Лена Элтанг: Да, может быть, вы и правы. Я даже как-то и не думала с этой стороны поглядеть. Видимо я так уже привыкла к тому, что я когда-то стану писателем, что читателем быть перестала. Но я вот подумаю по поводу того, что вы сказали. Может быть, мы даже и сойдемся, и спорить будет не о чем.
Дмитрий Волчек: Александр Илличевский, последний роман которого читает Лена Элтанг, подводит итоги нулевых так:
Александр Иличевский: Я достаточно аполитичный человек и чем дальше, тем меньше меня интересует, что происходит в стране, так что могу утверждать, что последнее десятилетие для меня прошло под знаком Алексея Парщикова. Под знаком знакомства с ним, дружбы и, с моей стороны, откровенного и очень плодотворного ученичества. Его потеря, в общем, это огромное для меня событие, огромное зияние, которое я постарался каким-то образом сейчас восполнить, завершив недавно большой роман, который ему посвящен. И, в общем, этим романом подводится какой-то итог взросления, именно вот этого десятилетия, когда мы с ним дружили, переписывались и сотрудничали в каком-то отношении. И, разумеется, в литературе происходили в это десятилетние совершенно замечательные явления, которые невозможно не упомянуть. Это и стихи Бориса Херсонского, и замечательные такие европейские авторы-прозаики как Андрей Левкин, Лена Элтанг, Александр Мильштейн. Из русских авторов немножко другого профиля это Василий Голованов, человек, который совершенно гениально пишет о путешествиях и чье эссе о Хлебникове определило очень многое для меня лет пять назад. Разумеется, Максим Осипов, о котором бы я хотел сказать немножко отдельно, потому что я считаю, что чеховское наследие, которое в течение многих десятилетий, даже целого века, оставалось невосполненным совершенно никак, в случае Осипова проглядывает на пределе этого сверхъестественного литературного ума, особенно в его последней пьесе, совершенно выдающейся, которая называется “Тяжелый день” (она еще не опубликована и написана специально для Театра Фоменко), проглядывает именно что, черт возьми, именно чеховское направление, чему я необыкновенно рад.
Дмитрий Волчек: Александр Илличевский не захотел говорить о политике, а вот культуролог Борис Парамонов видит, прежде всего, социальное измерение “потерянного десятилетия”.
Борис Парамонов: Надо сказать, что мне очень нравится это выражение - “нулевые года”. По-моему, оно появилось только теперь, в это исходящее десятилетие. Как сказал поэт, “ Это было при нас, это с нами вошло в поговорку”. А коли вспомнили поэта, продолжим цитату. Это из Пастернака, поэма “1905 год”:
“Это было при нас. Это с нами вошло в поговорку,
И уйдет. И однако, за быстрою сменою лет,
Стерся след, словно год стал нулем меж девяткой с пятеркой,
Стерся след, были нет, от нее не осталось примет”.
Как видим, разница значительная, там был один ноль, а тут, у нас - целых два, и нельзя не вспомнить выражение “два нуля” - эвфемистическое обозначение уборной, сортира. Можно продолжать цепь литературных реминисценций. Эренбург в книге 1931 года об Испании, говоря о тогдашней отсталости этой страны, рассказал об одном бездельнике, представив его типичным носителем испанского менталитета. Получив наследство в уже немолодом возрасте, он написал в дневнике: “В жизни всякого человека бывают потерянные годы”, - после чего забросил уже всякие занятия. “В жизни стран, - заканчивает эту притчу Эренбург, - бывают потерянные столетия”. Параллель тут та, что в России истекшее десятилетие было именно что нулевым, потерянными годами. На нее, как на того испанца, взвалились неожиданные нефтяные деньги, но толку от этого не было никакого, или почти никакого. Вместо того чтобы воспользоваться инвестиционными возможностями и технологически обновить хотя бы ту же нефтепромышленность, петродоллары сначала просто копили, а нынче раздают, на покрытие долгов, всяким Дерипаскам. А теперь начинают говорить про какую-то модернизацию и всякое чудо-юдо, вроде нанотехнологий. Борис Немцов, выступая недавно на “Свободе”, сказал, что если какой-то прогресс заметен в области частных инициатив, то все, что связанно с государством, ветшает и обваливается. И это заставляет вспомнить о недавно ушедшем Егоре Гейдаре, писавшем из года в год об одном - о гипертрофии государства, как главной беде России. Как тут не сказать: и Гайдар умер, и дело его едва ли не умерло вместе с ним. Наберемся, однако, терпения и посмотрим, как и чем будут в России заполнять эти десятилетние пустоты. Время, в отличие от людей, не кончается, и даже нули растут.
Дмитрий Волчек: В сентябре исполнилось 80 лет Юзу Алешковскому, и в Москве вышел новый роман знаменитого писателя “Предпоследняя жизнь” - отрывки из этой книги недавно звучали в радиожурнале “Поверх барьеров”. Вот как Юз Алешковский отозвался на предложение поговорить о нулевых годах.
Юз Алешковский: Честно говоря, я никогда не задумываюсь о промежутках времени, обо всех этих пятилетках, десятилетках, нулевых, и так далее, поскольку нам вообще неизвестна тайна времени. И я предпочитаю преклоняться перед его непостижимостью, всевидением, всеслышанием и всеприсутствием. А вообще можно сказать, что в последнее десятилетие нового тысячелетия я ужасаюсь вообще самоубийственному поведению человечества, превращающему мир в свалку, и даже не стоит говорить обо всех огрехах цивилизации или ошибках политиков, идеологов и так далее. Все достаточно печально. А что касается моего самоощущения, даже не времени, а жизни, то я чувствую себя счастливым человеком и часто повторяю великие строчки Иосифа Бродского:
“И пока мне рот не забили глиной,
Из него раздаваться будет лишь благодарность”.
Я почувствовал давно уже счастье, как вид благодарности небесам, Богу, случаю, не важно кому именно, за счастье существования, за появление на белом свете, за дарование мне каких-то способностей, которые позволяют с вдохновением что-то сочинять, не думая, будет это напечатано или не будет напечатано и вообще избавлять мысли от тщеславия или от честолюбия. Счастлив, что у меня была масса друзей, многие теперь уже покойные, есть друзья новые в Москве, в Европе и в Америке, есть давнишняя любовь к своей жене и любовь ее ко мне, ежеминутно испытываемая мною, есть и пес обожаемый, тоже, к сожалению, стареющий, как и все на белом свете. Так что на фоне так развивающегося мира, я уверен, масса людей сохраняет какие-то интимные островки, совершенно необитаемые, где они могут существовать, если так повезет, в сравнительной удаленности от людей. Так мы живем в лесу, хотя университет, где работает моя жена, находится в десяти милях от нас. Живем в лесу, в глухой совершенно природе, даже редко вижу людей. И вот на белом свете много и таких людей, которые, даже не живя в лесу, ухитряются, слава богу, проживать такую душевную, интимную жизнь в благословенном одиночестве и с чувством достойного существования, как бы социально не были они устроены. Дай бог, чтобы было не хуже, чем сегодня. Пользуясь случаем, передаю всем слушателям мое искреннее желание благоденствия.
Дмитрий Волчек: Поэт Аркадий Драгомощенко размышляет о том, какими хрупкими оказались механизмы, созданные в конце прошлого столетия.
Аркадий Драгомощенко: Есть два подхода к этой теме - честный и занимательный. Если честно, то я, признаться, за исключением обыденных вещей, поездки куда-то или встречи с кем-то, я ничего особенно так и не помню, потому что я не люблю листать старые календари. Ну, я помню некоторые размышления по поводу того, что с нами происходит, потому что предшествующая двухтысячным годам была пора переустройства или перефокусировки оптики желания. И мы предполагали, что где-то в дальнейшем те конструкции, те системы, которые мы, в силу каких-то представлений о мире, должны осуществить и воплотить в жизнь, и вот эти виртуальные конструкции, по мере продвижения во времени, что ли, или в историческом каком-то отрезке пути, они должны были облекаться какой-то вещественностью, материальностью. Но, оказалось, что наш мир, который выстраивался из понимания мира как открытых систем, даже открытых систем машин коллективного обустройства, эти чертежи, эти планы, эти затеи стали постоянно сталкиваться с определенным желанием, определенной волей изменить мир в сторону закрытых систем, и, может быть, не так резко, как было это в какие-то определенные исторические моменты, но, тем не менее, неуклонно изменять его в сторону иерархически выстроенной конструкции. И к этому все наши проекты никак не могли быть приложимы, то есть они фактически не находили возможности быть реализованными, потому что то, что мы представляли себе, никоим образом не могло быть связано и каким-то образом быть развито в этих новых условиях. Я хотел бы вспомнить еще слова Октавио Паса, если перейти к более конкретным оценкам, он писал, что есть особый род имперской усталости, - раздавленному властью бремя рабства кажется даже облегчением. Вот в такой ситуации, вот в таком горизонте мне представляется то, что произошло в 2000-е годы.
Дмитрий Волчек: Аркадий, я сейчас подумал, что никто из моих собеседников, а их было уже довольно много, не упомянул очень важное объединяющее нас всех удивление этого десятилетия. Ведь появился интернет по-настоящему и изменил нашу жизнь.
Аркадий Драгомощенко: Дело в том, что место интернета у нас уже в сознании было, мы как бы предполагали, что так должно быть. Вот как раз единственное, что нашло свое воплощение, это действительно вот этот интернет, который стал явью. Потому что нам казалось, что такое будет. А это неизбежно, потому что сетевые сообщества, сетевые не в смысле веб-сеть, а я имею в виду ризоматические структуры сетевые, где важна не иерархия, а главное важен синтаксис, переход, взаимоотношения. Мы были готовы к этому, мы хотели этого, поэтому, по-видимому, стало гораздо труднее приводить в движение махину иерархически вертикальных структур.
Дмитрий Волчек: Да, потому что, когда ты сказал о движении к закрытой системе, я подумал, что у нас ведь появилась по-настоящему открытая система, и такой открытости мы даже вообразить не могли.
Аркадий Драгомощенко: Да, но ведь ты понимаешь, что то, что происходит в Китае и в любую секунду может произойти и здесь, и в подобного рода местах проживания, прекращение именно волением, это может быть разрушено в секунду. Это будет уже разрушение, это будет не создание условий невоплощения, это будет просто обыкновенное разрушение. Но это будет разрушение уже всего, вот уже и сознания, и человеческого понимания себя самим, воображения и, более того, систем производства субъективности - вот, что самое главное.
Дмитрий Волчек: Но это уже смысл следующего десятилетия, и мы поговорим о том, произошло ли это разрушение, через десять лет.
Аркадий Драгомощенко: Будет все настолько неукоснительно быстро меняться, что эти неповоротливые и закрытые системы просто не смогут уже обеспечить самое себя.
Дмитрий Волчек: Соглашаясь с Аркадием Драгомощенко, литературовед Глеб Морев говорит о стабилизации, которая отличает литературные происшествия нулевых:
Глеб Морев: С одной стороны, слово, которое сразу приходит на ум это “примитивизация”. На фоне 90-х годов, несомненно, все стало гораздо примитивнее, гораздо менее интересно и, на мой взгляд, гораздо менее талантливо. С другой стороны, можно посмотреть и по-другому. Это десятилетие было наверняка временем становления русской литературной промышленности, то, что назвал князь Вяземский еще в 30-е годы литературной промышленностью, то, что противостоит высокой аристократической культуре, которая постепенно, с возникновением капитализма, уничтожилась тогда и сейчас. С победным шествием капитализма в России она тоже теряет свои позиции. Сколько бы не было разговоров о том, как тяжело русскому книгоизданию, что погубит его отмена налоговых льгот, потом что-то еще, но, как мы видим, все-таки ярмарки происходят, книги выходят, появляются писатели, люди, занимающие такие традиционные ниши для русской культуры, писательские амплуа, например, такие знаковые фигуры, как человек, который, на мой взгляд, нечто среднее между Мережковским и Леонидом Андреевым - Пелевин, или такой клон Максима Горького - Захар Прилепин. Это такие фигуры, которые встраиваются в уже существующие в культуре под них ниши. И это признак какой-то такой стабилизации, того, что культура функционирует по известного рода механизмам. Можно относиться к этому и благожелательно. Смотря, с какой медицинской точки зрения посмотреть, как говорил один мой приятель.
Дмитрий Волчек: Моя коллега, поэт Елена Фанайлова признается, что в эти годы научилась говорить “нет”.
Елена Фанайлова: В 90-е было очень легко говорить всему “да”, всему происходящему. А в 2000-е, мне кажется, абсолютное зло стало очень видно, очень заметно - я даже не хочу перечислять все кавказские войны, все теракты, все ужасы этой жизни. Но как-то смена власти, смена курса, превращение страны в автаркию, все это очень наглядно показало, что такое зло и что страна по-прежнему остается “империей зла” в таком большом метафизическом смысле, и я совершенно не стесняюсь эти слова произносить. И когда ты это видишь, этому очень легко говорить “нет”. В определенном смысле это очень легкие годы. Но вот в 90-е, допустим, в позднесоветские годы, было немыслимо представить, условно говоря, человеку нашего круга, что ты вообще можешь находиться в каком-то, ну, не диалоге с властью, но как-то вообще реагировать на ее проявления. Просто нонсенс, стыдно. А в 2000-е это совершенно нормально. Если даже наша с тобой общая подруга, романтическая девушка Лена Костылева хочет быть борцом с кровавым режимом, то это как-то нормально. Мои друзья из разных богемных отраслей, скажем так, не стыдятся писать письма в поддержку Ходорковского или Бахминой и вообще участвовать в каких-то гражданских инициативах. И я думаю, что это нормально. То есть это ненормально для страны, ненормально для художника, но вот в той ситуации, в который мы оказываемся, это единственный нормальный человеческий выход. По крайней мере, говорить злу, что ты понимаешь, что это - оно. Названное обезвреживается таким образом. Поэтому я написала так много плохих стихов в эти годы. Стихов, которые точно уже не останутся в истории русской поэзии, потому что ты вынужден делать не свое дело, говорить миру то, что на самом деле за тебя должно было говорить общество. Если ты остаешься рабочим литератором, то есть инструментом языка, ты поневоле работаешь в качестве противоядия, в качестве доктора, каковым я являюсь по первой профессии. Это такая, не вполне даже сознательная, реакция. Если 90-е были каким-то прекрасными годами - безумие романтизма, возможностей, то 2000-е - это годы очень жесткой структуры, очень жесткой определенности. У меня было много очень сильных личных переживаний, вещей, которые просто меня изменили - мировоззрение, отношение жизни. Но, с другой стороны, я так много раз становилась другим человеком, что в этом смысле мои 2000-е не очень отличались от моих 90-х или 80-х. Я очень многому научилась за эти годы и встретила очень хороших, по-настоящему отличных людей, просто отличнейших. И вот это все тоже 2000-е. Для меня 2000-е начались в 1999 году. В 1999 году я познакомилась со своим любимейшим другом, композитором Леонидом Аркадьевичем Десятниковым, и пришла работать на Радио Свобода.
Дмитрий Волчек: Елена Фанайлова упомянула метаморфозу, случившуюся с романтичной Еленой Костылевой, которая задумалась о своем гражданском долге. Поэт Елена Костылева говорит о частной свободе, утрате иллюзий и новых возможностях, появившихся в последние годы:
Елена Костылева: Я - дитя перестройки, и для меня нулевые были очень болезненным временем на глобальном уровне, потому что когда ты взрослел, падала Берлинская стена и все хотели разоружаться, и в России предполагалась демократия и отсутствие школьной формы. А потом вдруг все пошло вспять. В нулевые процесс был очень однонаправленным. Неоконсервативная волна захлестнула весь мир, Америка у нас снова враг. Когда недавно Обама с Медведевым решили разоружаться снова, я плакала. Но потом выяснилось, что разоружаться они не собираются, но вроде как и воевать тоже, и возник какой-то баланс. Ясно, что демократии не будет и свободы не будет, но будет большое количество частной свободы, и ясно, что тоталитарного государства на базе РПЦ у нас тоже не будет. То есть, с одной стороны, произошла потеря иллюзий, а с другой стороны, возникло ощущение, что нужно работать с тем, что есть. То есть, что с этим миром нужно работать и можно работать. Что не может не радовать.
Дмитрий Волчек: Историк культуры, филолог Андрей Зорин говорит о прощании с XX веком, об утратах и приобретениях десятилетия:
Андрей Зорин: Во-первых, важным и во многом трагически определяющим десятилетие был ряд смертей и крупных людей, и близких людей в той науке, которой я занимаюсь. За поселение пять лет ушли из жизни Чудаков, Мелетинский, Топоров, Гаспаров, Вацуро, совсем недавно ушел из жизни мой коллега, старинный друг, выдающийся исследователь русской литературы 18-го века Алексей Михайлович Песков. Пятигорского я не назвал, недавно умершего. И не назвал среди потерь Дмитрия Александровича Пригова, которого мы лишились пару лет назад, это тоже огромное событие. В политической жизни - людей гораздо более далеких от меня, но необыкновенно важных для нас всех, вот Ельцин умер, Гайдар умер. Это какое-то трагическое прощание с 20-м веком, итоги которого мы подводим. Многие лучшие люди 20-го века ушли от нас, и мы видим, как время и эпоха убывают с людьми. Это то, что мы потеряли. Потеряли мы необыкновенно много и необыкновенно многих, но это неизбежно, по мере того, как ты становишься старше. Если что-то ставить на первый план, я бы поставил потери за эти десять лет. Но были и приобретения. Было много замечательных событий, я думаю, культурных. Как для человека в искусстве и в литературе давно следящего поэзией, было огромным событьем возвращение в поэзию после 17-летнего отсутствия Алексея Цветкова. Я думаю, что он великий поэт, и то, что среди нас есть великий поэт, это для меня очень радостно. Все, что происходило в формировании нового формата, возникновение интереснейших полей и площадок для дискуссий, в какой-то степени это связано с потерями. Это всегда закон, если не общий, то закон русской культурной жизни, как минимум, а, может быть, и более широкой, что, по мере умирания политического, культура выживает. Неизвестно - радоваться или плакать, это всегда такой сложный вопрос, чего здесь больше. И мы увидели, как сфера политического гаснет, исчезает и превращается в какой-то абсолютный макабр. Но, параллельно с этим, мы видим изменения площадок культурных. Я вижу, сколько молодых людей на конференциях, какой живой интерес к ним, я вижу необыкновенную дифференциацию культурный жизни и ее огромное богатство. Невозможно за всем уследить, да уже, видимо, и бессмысленно, потому что когда-то в предыдущую эпоху, советскую, культурной интенсивной жизни, была такая номенклатура событий, что всем было важно увидеть что-то, услышать что-то и что-то знать. А сейчас область невероятно дифференцированная, в которой каждый может найти какие-то его интересующие зоны академические и художественные, и места по социальным вопросам. И это тоже очень важное событие последнего десятилетия, чтобы не говорить обо всем в области минора и пассива.
Дмитрий Волчек: Эта запись сделана на презентации сотого номера журнала "Новое литературное обозрение" – важнейшего российского культурологического издания. Два десятилетия сравнивает главный редактор НЛО Ирина Прохорова:
Ирина Прохорова: У нас сейчас восторжествовало мнение (во всяком случае, оно сейчас везде артикулируется как общее мнение), что вот были страшные, лихие 90-е, а вот в последнее десятилетие, наконец, все пришло в норму. У меня немножко другое впечатление. Я никак не идеализирую эпоху 90-х годов, которые были действительно очень сложными, но для людей, для которых все-таки свобода творчества была главной составляющей личности, 90-е годы, вопреки всему, были, мне кажется, лучшими годами. Это все-таки было время экспериментов. Я не говорю, что было легко что-то создавать, но если мы посмотрим, что все институции, наиболее яркие и жизнеспособные, были созданы все-таки с конца 80-х- 90-х годов. Последующее десятилетие - довольно драматическое. Я боюсь, что нынешнее десятилетие будет сложным процессом переоценки тех заблуждений, в которые общество вошло вот в последние десятилетие. С этими ностальгическими, идеализирующими тенденциями, когда многие страшные вещи забылись, и то, что было приобретено в 90-е, даже в 2000-е годы, уже приписывается более ранним временам, хотя это совсем не так. Может быть, в частной жизни и в творческой жизни НЛО происходила масса замечательных событий, но я думаю, что как раз этап, который нас сейчас ждет, это все-таки, если хватит сил, попытка дать трезвое определение тем очень многим грустным процессам, которые были в уходящем десятилетии. Мне просто показалось, что, к сожалению, при внешнем увеличении достатка, стали исчезать, по разным причинам, иногда - насильственно, иногда - нет, очень важные институции своего времени. Вот я могу сказать по своей среде, по среде культурного книгоиздательства, если мы посмотрим на 1997-98 годы, вот в этом профессиональном книжном мире было, по крайней мере, три десятка ведущих культурных издательств, которые составляли некоторую силу. А если мы посмотрим сейчас, то большая часть этих издательств либо переквалифицировались, либо просто исчезли, либо люди просто уехали, просто оставили, ушли в другие сферы. И те, кто остались, уже перестали быть мощной культурной силой, которая это определяла. Вот для меня это очень грустный показатель. Казалось бы, наоборот, с момента стабилизации, когда у людей появились деньги, когда, казалось бы, можно было развить институции, этот сектор должен бы был расти, при том, что потребность общества только возрастает, а эта - усыхает. И объяснение этому, помимо экономических проблем и всего прочего, я думаю, требуется искать: где приоритеты, почему это не поддерживается, как люди сами осмысливают это? И во многом для меня работа в “НЛО” и продвижение его, это попытка противостоять этому процессу какого-то распада, который во многом психологический распад. Знаете, люди же очень чувствуют, как меняется атмосфера. Это очень грустно, но мне кажется, что если не отстаивать каждую институцию, то потом все повиснет в воздухе.
Дмитрий Волчек: Примеры удачных попыток противостоять распаду, о котором говорила Ирина Прохорова, приводит издатель и глава книготорговой фирмы “Берроунз” Николай Охотин.
Николай Охотин: Остаются люди, небольшие институции, которые что-то делают. Всех остальных сносит волной потребления, интернета, импотентной жизни, альтернативной реальной жизни. Остаются люди, которые минуют все эти глобальные соблазны и продолжают что-то делать. Несколько примеров: это люди, которые занимаются Тарусской больницей, и среди них мой брат, поэтому я эту тему хорошо знаю. Я понимаю, что это спорно, но, тем не менее, у меня ощущение, что это часть нового русского кино: если где-то культура какие-то ростки дает новые, так это не в книгах, а, по-моему, там. И это жизнь частных людей, которые далеки от пафосных целей и задач. Пример - магазин “Фаланстер”, маленький магазин книжный. Ну, да, книгоиздание в тяжелом состоянии, книг мало, но они продолжают делать свое дело, они, опять же, спорно это или не спорно с точки зрения политики, они учувствуют в пермских проектах, и там тоже открывается книжный магазин (пускай не их, пусть партнерский). Я тоже занимаюсь книгами своими, продолжаю заниматься, и буду продолжать, несмотря на то, что закрылось ОГИ, я думаю, что буду открывать книжный магазин свой.
Дмитрий Волчек: Литературовед, переводчик и социолог Борис Дубин завершает серьезную часть разговора о смыслах десятилетия.
Борис Дубин: Видимо, не случайно 2000-е годы остались пока и, видимо, надолго останутся, под таким титулом нулевых годов. С одной стороны, можно сказать, что ничего не произошло, и само состояние социальной материи российской жизни было, и обнажилось, и продолжает оставаться таким, что мне лично оно скорее напоминает пыль или песок, материал не строительный, а материал следов какого-то разрушения - социального, геологического, культурного. В этом смысле за двухтысячные годы, при нарастающей риторике порядка, стабильности, строя, вертикали, определенности, жесткости, и так далее, на мой взгляд, наоборот, проступали такие качества построенного и самого материала постройки, которые мне, повторяю, больше напоминают песок или пыль. Стабильность без подъема, без движения не обещает порядка, а обещает угасание и привыкание к этому угасанию. Песок - материал терпящий. Его ветер носит, волны носят, сам по себе песок ничего не может. В этом смысле для меня лично, для близких мне людей по духу, по мысли, по образу жизни, по интересам, обнажились какие-то чрезвычайно существенные структурные, человеческие, интеллектуальные, может быть, даже энергетические дефициты российского общества и российского человека. Попытки реформ конца 80-х - начала 90-х годов довольно быстро, почти уже к середине 90-х годов, тем более, к 1998-99 году, оказались почти что сведены на нет. В каких-то сферах, далеких от власти, политики, пресловутой вертикали, и так далее, изменения шли и идут. И чем дальше эти сферы в области культуры, в области экономики или в области предпринимательства, чем дальше они от политики и от вертикали, тем свободнее, интереснее происходят там изменения. Чем ближе к ядру, к центру, к тому, что обозначает себя как центр и вертикаль, тем меньше жизни, меньше надежды и больше слов о стабильности, с одной стороны, и об особом пути, окружении враждебном, Западе, который не желает нам добра и так далее. В этом смысле, на протяжении 2000-х годов проступили самые серьезные комплексы, относящиеся к российскому обществу и к российскому человеку. Конечно, и общество, и человек, наследуют обществу и человеку советскому, и мы до сих пор еще живем в руинах, развалинах, осыпях советского строя, советского образа мысли, советского типа власти. Это не повторение, это совершенно новые структуры, но которые используют, как это часто бывает при строительстве в истории, используют блоки, части, механизмы, взятые из предыдущих исторических эпох, вставляя их в совершенно другие функциональные постройки, и решая с их помощью совершенно другие задачи. В этом смысле совершенно не случайно для меня и близких мне людей, двухтысячные годы были годами сердечных потерь, в том числе и личных потерь, потерь людей, но и потерь того, что, наверное, в лучшие годы мы называли “надеждами”, а потом, начав их терять, стали называть “иллюзиями”. Потерь нашего, своего места в нынешней социальной, культурной жизни, в общем укладе страны. Но мне кажется, что здесь дело не просто в наших личных потерях, и не об этом я хотел бы говорить, а хотел бы говорить о сокращении области общего в российском социуме в целом. Все меньше того, что как-то объединяет людей, объединяет позитивно, так, чтобы это придавало бы им сил, достоинства, уверенности в себе, в будущем - собственном, собственных детей. Вот это шагреневое сокращение области общего мне представляется одной из очень значимых и крайне негативных тенденций 2000-х годов. Может быть, это некоторая резюмирующая тех самых разных негативных тенденций, которые в эти годы были. Сейчас принято говорить и заканчивать чем-то позитивным. Я сдержанно отношусь к этой тенденции, и если уж говорить что-то более жизнеутверждающее, чем то, что я сказал раньше, я бы говорил о каком-то не очень ясном, не очень пока ярко бьющем в лицо росте понимания того, что происходит, того что может происходить и не может происходить, и того, что не произойдет, если мы сами не будем это делать. Вот рост этого понимания, в частности, для меня обозначает уяснение себе того, что время - очень сложная, разнородная конструкция, и если нет большого, длинного времени, если нет расчета на него, то успехи или даже какие-то крупные неудачи, которые есть в мелком, ежедневном, ежегодном времени, вообще говоря, мало что значат. Надо, мне кажется, привыкать к мысли о том, что помимо всех других времен, мы живем еще в большом, длинном времени, работать на него. Это означает совершенно другое самочувствие; может быть, в нем меньше подъема и эйфории, а больше трезвости и горечи. Но я верю - сегодня, по крайней мере, - вот в эту работу, в такого рода деятельность, и в тех людей, которые решатся, захотят и выдержат эту работу на протяжении того, сколько им отпущено.
Дмитрий Волчек: В разговоре о смыслах нулевых можно было бы поставить точку, но есть у него и поэтический постскриптум. Его предлагает Валерий Нугатов:
Валерий Нугатов: Я, не мудрствуя лукаво, прочитаю коротенький стишок, посвященный, в том числе, и поэзии нулевых годов. Называется он “Поэ-биз”
выйди поэт
прочитай стишок
чтобы нам стало
бы всем хорошо
выйди на сцену
мы заплатили цену
повесели нас
от души
почитай
спой
сыграй
и спляши
ну-ка давай весели
зря мы штоле
сюда пришли
заплатили башли
твердые российские рубли
печали наши обнули
трали-вали
ай-лю-ли
ты скажи нам поэт
бога есть или нет
дай ответ
счастье будет
али нет
если да
мы тогда
закажем вина и котлет
а если нет
то текилки и омлет
приходи на вечер
рита
покажи
что ты элита
