Врач Максим Осипов, за последние годы прочно утвердившийся в российской прозе, осваивает теперь пространство отечественной драматургии. Как у него это получается и почему театр сейчас важнее литературных журналов - в интервью Радио Свобода.
- C какого момента вы стали принадлежать не только отечественной медицине, но и отечественной литературе?
- Думаю, нескромно утверждать, что я принадлежу отечественной литературе. Первая публикация произошла в 2005 году в "Вестнике РСХД", который издает и редактирует в Париже Никита Струве. Это были записки о протоиерее Илье Шмаине, моем духовном отце и любимом друге. Они вышли в сильно урезанном виде, потом я опубликовал полный текст в журнале "Знамя".
- Почему мысль о принадлежности к русской литературе вызывает у вас сомнения?
- Когда оглядываешься на наших литераторов, то видишь, что по отдельности среди них есть совершенно замечательные люди, но все вместе они... Они любят литературу, но они не есть литература, вот что. Зато когда я попадаю, например, в Театр Фоменко, то у меня возникает чувство, что вот эти люди и есть театр.
- Как вы оказались в театре Фоменко?
- Петра Наумовича заинтересовала моя повесть "Камень, ножницы, бумага". Он позвал меня бывать на репетициях. Там я кое-что увидел, очень для меня интересное, и сделал пьесу. Она называется "Тяжелый день".
- И повесть, и пьеса, насколько я понимаю, для вас очень важны.
- Пьеса, наверное, даже важнее. Кажется, театр становится сейчас трибуной в гораздо большей мере, чем толстые журналы. Кроме того, ощущение совместной работы, общего дела, которое возникает в театре, очень мне важно.
- Почему вам важны именно эти пьеса и повесть?
- Наверное, из-за масштаба задач, которые в них ставятся. Поскольку пьеса не опубликована и пока нигде не поставлена, говорить можно только о повести. Вот что послужило толчком для ее написания. Мой друг, замечательный скрипач Борис Бровцын часто играет в Прибалтике. Там были сильно напуганы появлением книги, в которой описывалось, какой будет Россия в 2050 году. К этому времени, по мысли автора, Россия захватит всю Европу, включая Англию. С параноидальной тщательностью выписаны подробности будущей светлой жизни — все ее стороны, вплоть до новых футбольных правил. Пролистав это сочинение, я подумал вот о чем. В знаменитой уваровской триаде, которая получает сейчас вторую жизнь, самодержавию и народности сильно мешает православие. И потому очень желательным для отечественного начальства путем развития мог бы стать ислам. А христиане остались бы меньшинством — как, например, в Иране, где христианин может быть, скажем, профессором, но никак не деканом, руководящие должности для христиан закрыты. Ислам для активных, наступательных действий, по-моему, куда лучше христианства.
- Не страшно ступать на такую зыбкую почву, где проще простого получить упрек в нетерпимости?
- Мне меньше всего хотелось бы задеть чьи-то религиозные чувства. Я показывал повесть многим мусульманам. Она ни у кого не вызвала осуждения.
- Для тех, кто не читал - сюжет в студию, пожалуйста.
- Действие происходит в русском провинциальном городке. Главных фигуры — три. Это Ксения, хозяйка пельменной, она же депутат местного законодательного собрания и духовный вождь города. Интеллигент-учитель — скорее, пассивная жертва, чем активный деятель, хотя именно он — единственный, кто занят делом. В пьесе, кстати, Учитель не кажется такой уж жертвой. И наконец, Рухшона, работающая в пельменной таджичка. Она выпускница МГУ, тонко чувствует русскую культуру, но отказывается от нее, будучи не в силах терпеть расхождение культуры с жизнью. Рухшона убивает местного начальничка, Пашу Цыцына, когда тот пытается ее изнасиловать. Ксения пленяется силой Рухшоны, как люди вообще пленяются силой, оружием, и изъявляет желание принять ислам. Ксения переживает разнообразные изменения и, как ни отвратительна она в начале, к концу действия, я надеюсь, вызывает сочувствие. Когда-то у нее погибла дочь, она мучительно переживает распад Советского Союза… Рухшоне удается объяснить, почему это произошло, от православных Ксения удовлетворительных ответов не получала. Впрочем, и православие, и предшествующий ему коммунизм, и грядущий ислам — все это для Ксении вещи внешние. В сущности, она — дура-начальница.
- И ничем этот город не выделяется — ни обилием мусульман, ни близостью к границам исламского мира?
- Нет, обычный город в средней полосе России. В аннотации к повести сказано, что она посвящена иноприродной сущности русского начальства (иноприродной в том числе самому начальству), о предельной силе ислама (предельной и в исконном значении слова, и в современном) и о хрупкой красоте христианства.
- Что означает название "Камень, ножницы, бумага"?
- Оно означает, с одной стороны, жребий, бросаемый на пальцах, с другой — отражает соотношение действующих сил: камень (Рухшона) тупит ножницы (Ксения), те режут бумагу (Учитель), а бумага заворачивает, побеждает камень. В первых двух случаях (Рухшона против Ксении, Ксения против Учителя) победа одной из сторон несомненна, в последнем (Учитель против Рухшоны) она неочевидна, как вообще неочевидна победа христианства, однако в душах читателей и зрителей с последним монологом Учителя победа эта должна ощутиться.
- Ислам привлекает героиню cвоей силой. По-вашему, сила — это достоинство?
- Пожалуй, в том смысле, в котором мы, современные люди, привыкли думать о силе, — нет, далеко не всегда. Но повесть написана с попыткой честного отношения к исламу, я бы даже сказал — с симпатией к нему.
- Вы ведь описывали не абстрактную картину. Что из того, о чем вы пишете, мы видим вокруг себя каждый день?
- Ну вот, например. Все обратили внимание на комментарий премьер-министра по поводу длины меча на картине Глазунова. Но мало кто заметил куда более важную реплику по поводу русских святых Бориса и Глеба, изображенных на другой картине. "Они, конечно, святые, — сказал Путин, — но ведь нельзя отдавать все без борьбы, надо бороться за страну. Борис и Глеб не могут служить для нас примером". Ведь это же не референты ему подсказали, Путин действительно так думает. Между тем, Борис и Глеб — самые почитаемые русские святые, хотя и погибли они даже не во имя веры, а просто не дали начаться гражданской войне, ценой собственной жизни. Вот это-то и оказалось непонятым. А ведь их подвиг — это и есть сила в высшем смысле слова.
- То есть, речь идет о выборе между силой, которая поможет добиться державных целей, и хрупкой красотой, которая спасет душу?
- Вы очень прямолинейно сформулировали. "Сила моя в немощи совершается", — говорит апостол Павел. Я все-таки думаю, что самые мощные цивилизации становились таковыми именно благодаря христианству... Но так мы далеко зайдем. Повесть моя не про политику.
- Тема ислама в российской действительности — довольно болезненная. Кто-то искренне обидится, кто-то сделает это умышленно, но даром это вам не пройдет.
- Я старался никого не обидеть. На мой взгляд, большая сложность в том, что само слово "ислам" еще является запретным, сакральным. Не исламский фундаментализм, не джихад, а именно ислам как духовное явление. В семидесятые-восьмидесятые таким же запретным было слово "еврей". Еврейскую кухню или еврейский юмор обсуждать было можно, а произнести слово "еврей"... Каждый раз это был поступок. Теперь не так. Та же история произошла потом с русским матом, никого им теперь не удивишь. Теперь вот ислам. Между тем, три православных священника недавно приняли ислам, но такие вещи не принято замечать и обсуждать. Я хочу нарушить этот запрет.
- Главное — чтобы у людей была какая-то вера... Если в маленьком городке православие не справляется, может быть, и ладно, пускай справляется ислам?
- Это все-таки очень различные верования. С разным отношением к смерти, к власти, к свободе. Я постарался, как мог, осмыслить эту разницу. Но я не проповедник, чтобы говорить об этом вне художественного текста.
- Почему ваша героиня так легко отказывается от православия?
- Да Ксении не от чего отказываться! Она никогда в сущности не была христианкой. И с исламом ее будет то же. В конце повести Ксения собирается строить в городе мечеть. До этого у нее в планах была часовня. Рухшона ей говорит: я бы не начинала с мечети, не это главное. Нет, отвечает та, тут я лучше разбираюсь, людям нужна мечеть, у нас много черных. Она не хочет никого обидеть, просто как была дурой, так и осталась.
- Разве этой дуре нельзя посочувствовать?
- Надеюсь, можно.
- Это что за типаж — нового русского начальника или нувориша?
- Она любит силу, власть, любит влиять. Это типаж начальника, конечно. При этом у нее есть душа, искаженная, помраченная, но есть. Она лучше многих, я думаю. Начальство — это другие, вот еще одна мысль.
- Но это же ключевой вопрос: где, в какой точке мы можем с этими другими совпасть.
- В начале девяностых мы пробовали совпасть... Я, во всяком случае, пробовал, и у меня даже, каюсь, было в какой-то момент ощущение, что это мое начальство в моей стране, несмотря на все их комсомольское и партийное прошлое. К середине девяностых иллюзии рассеялись. Да и реформы, пускай и нужные, и неизбежные, проведены были с традиционной русской жестокостью.
- И при обсуждении таких важных тем вам совсем не интересна массовая аудитория?
- Ну, в общем, я стараюсь не думать о людях как об аудитории. И, говоря о медицине, вовсе я не подвижник и не целитель, куда меня многие записали после очерка "В родном краю". Я работаю в Тарусе, и мне там очень нравится, и совсем не потому, что поставил себе большие задачи... Я надеюсь, что я свободный человек.
Фрагмент программы "Поверх барьеров - Российский час" с Мариной Тимашевой.
- C какого момента вы стали принадлежать не только отечественной медицине, но и отечественной литературе?
- Думаю, нескромно утверждать, что я принадлежу отечественной литературе. Первая публикация произошла в 2005 году в "Вестнике РСХД", который издает и редактирует в Париже Никита Струве. Это были записки о протоиерее Илье Шмаине, моем духовном отце и любимом друге. Они вышли в сильно урезанном виде, потом я опубликовал полный текст в журнале "Знамя".
- Почему мысль о принадлежности к русской литературе вызывает у вас сомнения?
- Когда оглядываешься на наших литераторов, то видишь, что по отдельности среди них есть совершенно замечательные люди, но все вместе они... Они любят литературу, но они не есть литература, вот что. Зато когда я попадаю, например, в Театр Фоменко, то у меня возникает чувство, что вот эти люди и есть театр.
- Как вы оказались в театре Фоменко?
- Петра Наумовича заинтересовала моя повесть "Камень, ножницы, бумага". Он позвал меня бывать на репетициях. Там я кое-что увидел, очень для меня интересное, и сделал пьесу. Она называется "Тяжелый день".
- И повесть, и пьеса, насколько я понимаю, для вас очень важны.
- Пьеса, наверное, даже важнее. Кажется, театр становится сейчас трибуной в гораздо большей мере, чем толстые журналы. Кроме того, ощущение совместной работы, общего дела, которое возникает в театре, очень мне важно.
- Почему вам важны именно эти пьеса и повесть?
- Наверное, из-за масштаба задач, которые в них ставятся. Поскольку пьеса не опубликована и пока нигде не поставлена, говорить можно только о повести. Вот что послужило толчком для ее написания. Мой друг, замечательный скрипач Борис Бровцын часто играет в Прибалтике. Там были сильно напуганы появлением книги, в которой описывалось, какой будет Россия в 2050 году. К этому времени, по мысли автора, Россия захватит всю Европу, включая Англию. С параноидальной тщательностью выписаны подробности будущей светлой жизни — все ее стороны, вплоть до новых футбольных правил. Пролистав это сочинение, я подумал вот о чем. В знаменитой уваровской триаде, которая получает сейчас вторую жизнь, самодержавию и народности сильно мешает православие. И потому очень желательным для отечественного начальства путем развития мог бы стать ислам. А христиане остались бы меньшинством — как, например, в Иране, где христианин может быть, скажем, профессором, но никак не деканом, руководящие должности для христиан закрыты. Ислам для активных, наступательных действий, по-моему, куда лучше христианства.
- Не страшно ступать на такую зыбкую почву, где проще простого получить упрек в нетерпимости?
- Мне меньше всего хотелось бы задеть чьи-то религиозные чувства. Я показывал повесть многим мусульманам. Она ни у кого не вызвала осуждения.
- Для тех, кто не читал - сюжет в студию, пожалуйста.
- Действие происходит в русском провинциальном городке. Главных фигуры — три. Это Ксения, хозяйка пельменной, она же депутат местного законодательного собрания и духовный вождь города. Интеллигент-учитель — скорее, пассивная жертва, чем активный деятель, хотя именно он — единственный, кто занят делом. В пьесе, кстати, Учитель не кажется такой уж жертвой. И наконец, Рухшона, работающая в пельменной таджичка. Она выпускница МГУ, тонко чувствует русскую культуру, но отказывается от нее, будучи не в силах терпеть расхождение культуры с жизнью. Рухшона убивает местного начальничка, Пашу Цыцына, когда тот пытается ее изнасиловать. Ксения пленяется силой Рухшоны, как люди вообще пленяются силой, оружием, и изъявляет желание принять ислам. Ксения переживает разнообразные изменения и, как ни отвратительна она в начале, к концу действия, я надеюсь, вызывает сочувствие. Когда-то у нее погибла дочь, она мучительно переживает распад Советского Союза… Рухшоне удается объяснить, почему это произошло, от православных Ксения удовлетворительных ответов не получала. Впрочем, и православие, и предшествующий ему коммунизм, и грядущий ислам — все это для Ксении вещи внешние. В сущности, она — дура-начальница.
- И ничем этот город не выделяется — ни обилием мусульман, ни близостью к границам исламского мира?
- Нет, обычный город в средней полосе России. В аннотации к повести сказано, что она посвящена иноприродной сущности русского начальства (иноприродной в том числе самому начальству), о предельной силе ислама (предельной и в исконном значении слова, и в современном) и о хрупкой красоте христианства.
- Что означает название "Камень, ножницы, бумага"?
- Оно означает, с одной стороны, жребий, бросаемый на пальцах, с другой — отражает соотношение действующих сил: камень (Рухшона) тупит ножницы (Ксения), те режут бумагу (Учитель), а бумага заворачивает, побеждает камень. В первых двух случаях (Рухшона против Ксении, Ксения против Учителя) победа одной из сторон несомненна, в последнем (Учитель против Рухшоны) она неочевидна, как вообще неочевидна победа христианства, однако в душах читателей и зрителей с последним монологом Учителя победа эта должна ощутиться.
- Ислам привлекает героиню cвоей силой. По-вашему, сила — это достоинство?
- Пожалуй, в том смысле, в котором мы, современные люди, привыкли думать о силе, — нет, далеко не всегда. Но повесть написана с попыткой честного отношения к исламу, я бы даже сказал — с симпатией к нему.
- Вы ведь описывали не абстрактную картину. Что из того, о чем вы пишете, мы видим вокруг себя каждый день?
- Ну вот, например. Все обратили внимание на комментарий премьер-министра по поводу длины меча на картине Глазунова. Но мало кто заметил куда более важную реплику по поводу русских святых Бориса и Глеба, изображенных на другой картине. "Они, конечно, святые, — сказал Путин, — но ведь нельзя отдавать все без борьбы, надо бороться за страну. Борис и Глеб не могут служить для нас примером". Ведь это же не референты ему подсказали, Путин действительно так думает. Между тем, Борис и Глеб — самые почитаемые русские святые, хотя и погибли они даже не во имя веры, а просто не дали начаться гражданской войне, ценой собственной жизни. Вот это-то и оказалось непонятым. А ведь их подвиг — это и есть сила в высшем смысле слова.
- То есть, речь идет о выборе между силой, которая поможет добиться державных целей, и хрупкой красотой, которая спасет душу?
- Вы очень прямолинейно сформулировали. "Сила моя в немощи совершается", — говорит апостол Павел. Я все-таки думаю, что самые мощные цивилизации становились таковыми именно благодаря христианству... Но так мы далеко зайдем. Повесть моя не про политику.
- Тема ислама в российской действительности — довольно болезненная. Кто-то искренне обидится, кто-то сделает это умышленно, но даром это вам не пройдет.
- Я старался никого не обидеть. На мой взгляд, большая сложность в том, что само слово "ислам" еще является запретным, сакральным. Не исламский фундаментализм, не джихад, а именно ислам как духовное явление. В семидесятые-восьмидесятые таким же запретным было слово "еврей". Еврейскую кухню или еврейский юмор обсуждать было можно, а произнести слово "еврей"... Каждый раз это был поступок. Теперь не так. Та же история произошла потом с русским матом, никого им теперь не удивишь. Теперь вот ислам. Между тем, три православных священника недавно приняли ислам, но такие вещи не принято замечать и обсуждать. Я хочу нарушить этот запрет.
- Главное — чтобы у людей была какая-то вера... Если в маленьком городке православие не справляется, может быть, и ладно, пускай справляется ислам?
- Это все-таки очень различные верования. С разным отношением к смерти, к власти, к свободе. Я постарался, как мог, осмыслить эту разницу. Но я не проповедник, чтобы говорить об этом вне художественного текста.
- Почему ваша героиня так легко отказывается от православия?
- Да Ксении не от чего отказываться! Она никогда в сущности не была христианкой. И с исламом ее будет то же. В конце повести Ксения собирается строить в городе мечеть. До этого у нее в планах была часовня. Рухшона ей говорит: я бы не начинала с мечети, не это главное. Нет, отвечает та, тут я лучше разбираюсь, людям нужна мечеть, у нас много черных. Она не хочет никого обидеть, просто как была дурой, так и осталась.
- Разве этой дуре нельзя посочувствовать?
- Надеюсь, можно.
- Это что за типаж — нового русского начальника или нувориша?
- Она любит силу, власть, любит влиять. Это типаж начальника, конечно. При этом у нее есть душа, искаженная, помраченная, но есть. Она лучше многих, я думаю. Начальство — это другие, вот еще одна мысль.
- Но это же ключевой вопрос: где, в какой точке мы можем с этими другими совпасть.
- В начале девяностых мы пробовали совпасть... Я, во всяком случае, пробовал, и у меня даже, каюсь, было в какой-то момент ощущение, что это мое начальство в моей стране, несмотря на все их комсомольское и партийное прошлое. К середине девяностых иллюзии рассеялись. Да и реформы, пускай и нужные, и неизбежные, проведены были с традиционной русской жестокостью.
- И при обсуждении таких важных тем вам совсем не интересна массовая аудитория?
- Ну, в общем, я стараюсь не думать о людях как об аудитории. И, говоря о медицине, вовсе я не подвижник и не целитель, куда меня многие записали после очерка "В родном краю". Я работаю в Тарусе, и мне там очень нравится, и совсем не потому, что поставил себе большие задачи... Я надеюсь, что я свободный человек.
Фрагмент программы "Поверх барьеров - Российский час" с Мариной Тимашевой.
