На 92-м году жизни в США скончался Дж. Д. Сэлинджер, последний классик американской литературы. Причисленный к сонму гигантов литературы благодаря, по сути, единственному широко известному сочинению - повести "Над пропастью во ржи", опубликованной в 1951 году, - в последние полвека Сэлинджер существовал в общественном воображении скорее как миф.

Он удалился от мира, поселился в небольшой деревне в Нью-Гэмпшире, ничего не публиковал с 1965 года и не принимал журналистов. Впрочем, в единственном за десятилетия интервью он сказал о том, что продолжает работать в прежнем ритме - что вселило в его поклонников надежду на то, что кончина писателя может дать жизнь его неизвестным произведениям, возможно, скрытым пока от чужих глаз в стенах небольшого домика в Нью-Гэмпшире. Надежда, как соглашаются литературоведы, скорее всего, несбыточная.

О Дж. Д. Сэлинджере – обозреватель РС Борис Парамонов:

- Джером Дэвид Сэлинджер из тех писателей, которые, будучи раз узнанные, никогда уже не забываются и, главное, не теряют читательской любви. Сам Сэлинджер подверг себя максимально рискованному опыту - перестал писать. Он ушел из литературы чуть ли не полвека назад. И вот оказалось, что, так радикально порвав все общественные и культурные связи, он сохранил и память читателей, и читательскую любовь.

Скоро мы узнаем, продолжал ли писать Сэлинджер или только прекратил издавать новые вещи. Достаточно того, что старые его книги по-прежнему в печати, in print, как говорят в Америке. А если писатель, которого никто не видел и о котором не было слышно уже столько десятилетий, продолжает издаваться и читаться, то это означает только одно: такой писатель - классик, прижизненный классик.

Самое интересное, что экзистенциальный эксперимент Сэлинджера можно было предвидеть. Он не раз писал о своем интересе к восточной философии, к дзен-буддизму - который сейчас на Западе весьма моден, но из которого никто не сделал столь радикальных выводов, как Сэлинджер. Условно и достаточно грубо говоря, такая философия недорого ценит мир культурных объективаций, не видя в них единственно правильного пути к истине бытия. Истина эта несказанна, она требует не культурных, а именно экзистенциальных реализаций, тотального погружения в себя, ухода от мира. И можно понять, какие особенности даже не творчества, а общего мировидения привели Сэлинджера к такому решению.

Вспомним, о чем писал Сэлинджер - о подростках, вообще о детях. Вспоминаются слова Маяковского, так неожиданно у него вырвавшиеся в поэме о Ленине: "Я боюсь этих строчек тыщи, как мальчишкой боишься фальши". Вот тема, проблема, конфликт - даже не бытовой, а бытийный, - которые захватили Сэлинджера. Непознанность нашего мира, которую уже не ощущают взрослые, зрелые, солидные, занятые делом люди, - но которую не могут вынести дети, слишком еще близкие к тем первоистокам бытия, в которых гармонически сливаются истина, добро и красота.

Тема Сэлинджера, если брать ее не в экзотически восточном, а привычном для нас библейском контексте – тема грехопадения, изгнания из рая и бунт младенцев, не желающих примириться с такой бытийной потерей. Дети не отвечают за отцов и матерей, за Адама и Еву; это, если угодно, крестовый поход детей. За что и против чего? Против отчуждающего, лишающего человеческой целостности социально-культурного бытия. Это очень большая, грандиозная мировая тема. И уникальное обаяние Сэлинджера в том, что он взял эту тему в спокойном, тихом регистре, избежав соблазнов громкого бунта.

Его уход в анонимную жизнь в глухом углу штата Нью-Гэмпшир был, по существу, того же порядка, что уход Толстого, устроивший в свое время мировой шум. Сэлинджер шума не устраивал, разве что вызвал недоумение. Его эстетика и тематика - дети - не требовала фанфар и труб страшного суда. Но в том предполагаемом мире, где, возможно, встретятся Лев Толстой и Сэлинджер, они друг друга узнают.