Дмитрий Волчек: Гость “Поверх барьеров” – Николас Шекспир – писатель, журналист, в прошлом – литературный редактор газеты “Дейли телеграф”. Сын британского дипломата, Николас Шекспир провел детство в Сингапуре и в Южной Америке, к которой впоследствии не раз обращался в своих книгах. Самый известный его роман – опубликованный в 1995 году “Танцор этажом выше”. Знаменитый актер Джон Малкович поставил фильм по этой книге. Действие “Танцора” происходит в вымышленной латиноамериканской стране, стоящей на пороге гражданской войны. Охота на лидера подпольной террористической группировки – сюжетная линия, которая позволяет назвать роман политическим триллером. Однако идеи, которые предлагает читателям Николас Шекспир, выводят его книгу далеко за жанровые рамки, а интенсивный, скупой и одновременно выразительный слог превращает “Танцора” в образец прозы высокого класса. С вопроса об этом романе начала разговор с Николасом Шекспиром журналист и переводчик Анна Асланян.

Анна Асланян: Расскажите о том, как появилась идея романа “Танцор этажом выше”.

Николас Шекспир: Мой личный опыт таков: когда задумываешь роман, зачастую все начинается не с какой-то интеллектуальной идеи, которая приходит тебе в голову. Начинается все с ответной реакции на то, что я называю “камушком в ботинке” - он натирает ногу, и, в конце концов, приходится остановиться и вынуть его из ботинка. В этом романе, “Танцор этажом выше”, я рассказываю историю о том, как удалось поймать скрывавшегося террориста-философа, Абимаэля Гусмана. Он был во многих отношениях похож на лидера “Аль-Каиды”, бен Ладена: скрывался вдали от всех; никто не знал, жив он или мертв. Гусман был человеком весьма умным. Он никогда не давал интервью; кажется, однажды с ним удалось поговорить какой-то бельгийской газете. Как бы то ни было, свой манифест он публично ни разу не провозглашал. В то время, с начала до середины 80-х, я жил в Перу. Пожалуй, впервые замысел книги представился мне, когда я прочел в газете следующую историю. Мальчик со школьной сумкой вошел в фойе гостиницы в Лиме – и взорвался, разлетелся на тысячу кусков. В то время подобные вещи нечасто появлялись в газетах; это сегодня мы к ним привыкли, но тогда, в 80-е, это была неслыханная новость – использование детей в качестве террористов-самоубийц. Помню, я сам себя закидывал вопросами: кто его послал в гостиницу; каковы были их цели; как им удалось заставить мальчика пожертвовать собой; знал ли он, что взорвется? Все эти вопросы, вполне естественные, я себе задавал, но ответа не было – некому было на них ответить. И тогда я поставил перед собой задачу: разузнать, что за темная сила стояла за этой акцией.
Это привело меня к истории об охоте на Абимаэля Гусмана, который в то время возглавлял организацию, называвшуюся “Sendero Luminoso” - “Сияющий путь”. В основе ее учения лежали видоизмененные религиозные идеи. Многие из ее членов, как я выяснил, в свое время были священниками, а потом обратились к марксизму. Их глава, Гусман, называл себя “четвертым мечом мировой революции”. Он пытался вернуть общество Перу к своего рода примитивному состоянию; главной целью было накормить народ. Люди, жившие в Лиме, никогда не выезжали из столицы, никто не бывал в джунглях, не ездил в горные районы – а тамошний народ по-настоящему голодал, брошенный на произвол судьбы. Средний заработок крестьянина не позволял ему даже паспорт себе завести – годового дохода не хватало на паспорт. Ясно, что Гусману досталась очень и очень плодородная почва, на которой возможно было взрастить революцию.
Одним словом, я пустился на поиски Гусмана. Я так и не нашел его – его никто не мог найти, никто не знал, жив ли он вообще. Я написал роман, где его фигура стоит на заднем плане; эта книга называется “Образ Елены Сильвес”. Там я придумал деталь о том, что Гусман болен. Я подумал: наверное, его нигде не видно потому, что он страдает каким-то тяжелым заболеванием. А что, если у него псориаз? И вот в книге я наградил его этой болезнью, которая стала причиной его невидимости: он никуда не выходил, потому что не хотел, чтобы люди видели его язвы. Еще я заставил его курить американские сигареты, а кроме того – тут я позволил себе некое легкомыслие – сделал любителем песен Фрэнка Синатры. В общем, взял и изобразил его сидящим в гостиничном номере, где-то в глуши, курящим свои американские сигареты и лечащим свои язвы. Роман вышел в 1989-м. Тем временем революционное движение набирало ход в провинции и, в конце концов, начало подступать к самой столице, к Лиме. Ситуация в стране была ужасная. Как-то, приехав в Лиму, я остановился в гостинице, а потом, два дня спустя после моего отъезда, ее подорвали, в результате чего погибли двадцать три человека.

Диктор: Из книги Николаса Шекспира “Танцор этажом выше”:

“Помню, в одной из книг, которые я впоследствии нашел у него на полке, Эзекил подчеркнул высказывание Мао: “Люди превращаются в свои противоположности”. Забавно, что бывает, когда разыскиваешь кого-нибудь, позабыв обо всем – так произошло со мной, когда я денно и нощно жил одними лишь мыслями об Эзекиле. Когда охотишься за кем-нибудь, начинаешь сам приобретать его черты.
Посмотрите на мою руку. Я могу предупредить вас о том, что сейчас прикоснусь к этой вазе – и сделать это. Или к этой книге. Но что, если я расскажу вам о случаях, когда моя рука не слушалась, когда в моем жесте проступала телесная память, которая не зависела от меня самого, – и вместо того, чтобы перевернуть страницу, я с давящим ужасом наблюдал, как эта рука скользит по моей груди, к основанию шеи, в поисках зудящего места, которого я не ощущал, но которое мои пальцы – как бы я ни пытался им помешать – желали расчесывать.
Я не хочу сказать, что приблизился тогда к поимке Эзекила. Образ его по-прежнему виделся мне непроницаемым, как и отчаяние, в которое он нас вверг. Однако, когда я сидел в той машине, меня охватывало чувство, будто я незаметно подбираюсь к самой кромке какого-то понимания.
Потом, в конце марта, в воздухе что-то заколыхалось, и я понял, что спутал его карты”.

Николас Шекспир: И вот в начале 90-х – я был тогда в Англии – внезапно поступило известие о том, что Абимаэль Гусман схвачен в Лиме, совсем недалеко от дома, где мы когда-то жили. Его нашли в комнате над балетной студией; арестовал его полицейский, который разбирал мусор и нашел в одном из мешков мазь – средство от псориаза. Представляете себе мои чувства?! Помню, я был в Лондоне, мы ужинали с моим старым другом, перуанским писателем Марио Варгасом Льосой, он-то и рассказал мне все эти подробности. До сих пор не могу забыть, как у меня мурашки по коже побежали. И я понял, что должен отправиться туда и выяснить, что же произошло в ту ночь, когда его поймали – немедленно! Не так уж часто бывает, что сюжет преподносится тебе в подарок. Обычно небеса раскрываются, чтобы чем-нибудь тебя одарить, и тут же закрываются снова, а ты потом годами роешься в своем мусоре, пытаясь отыскать сюжет. Но тут было не так. Я мгновенно увидел всю историю: честный полицейский разыскивает этого террориста; еще у него есть дочь, которая занимается в балетной студии, где-то в городе; герой влюбляется в балерину, дающую его дочери уроки. Тем временем кольцо, которым он пытается окружить террориста, все больше и больше сужается: из провинции события переносятся в город, затем – в определенный район, на определенную улицу, в определенный дом. Все это я увидел очень быстро. Я знал, что книга будет именно об этом.
Итак, я снова поехал в Перу, отыскал того полицейского и встретился с ним. Я сказал ему: в каком-то смысле мы похожи; я шел по следу этого человека почти столько же времени, сколько и вы. Подарил ему экземпляр своей книги, переведенной на испанский, и стал расспрашивать о событиях той ночи, когда схватили Гусмана. Он рассказал мне об этом в подробностях, дал видеокассету, снятую полицией во время ареста. Там Гусман сидит, смотрит бокс по телевизору, а потом, поднявшись, постукивает себя по голове со словами: “Это вам не убить”. Когда я поведал полицейскому сюжет книги, которую собирался написать, он рассмеялся. Оказалось, что сам он в молодости был влюблен в балерину – в приму какого-то театра. Он был от нее без ума. Дело дошло до того, что балерина сказала ему: с полицейским я ничего общего иметь не хочу (в Южной Америке это, знаете ли, не самая престижная профессия). Она велела ему выбирать между ней и своей работой. Подумав пару дней, он сказал: не могу, это мое призвание. После этого проходит лет 20, он не получает от нее никаких известий. На следующий день после того, как ему удалось схватить врага народа номер один, она звонит ему и говорит: “Ты был прав”.
Красивая история – круг замкнулся. Он, этот полицейский, был философом – подобно Гусману, приверженцу философии Канта. Так что перед нами – два философа, один преследует другого. Была и еще одна странная деталь, связанная с моим участием в этой истории. В Англии у меня был знакомый по фамилии Клаттербарк, преподаватель университета Эксетера. Он был в Малайзии во время беспорядков. Внезапно он получает официальное приглашение в Лиму в качестве консультанта. Его просят прочесть лекцию полицейским, занимающимся делом Гусмана, посоветовать им, что делать, как поймать этого террориста. Итак, Клаттербарк отправился туда, стал с ними беседовать. Он сказал одному из тех, кто в этом участвовал, человеку по имени Антонио Кетин-Видал, следующее: придется вам действовать по примеру Шерлока Холмса. Денег на вертолеты с танками у вас нет. Все средства надо пустить на разведку. Представьте себе, что вы – писатель, который пишет роман. Тут важна любая мелочь. Вы должны создавать образы персонажей, ходить за людьми по пятам, выяснять, какого цвета у них одежда, обои, рыться в их мусоре, разузнавать, кто они такие – наблюдать, наблюдать и наблюдать. Видал воспринял этот совет очень серьезно. И каких-нибудь четыре месяца спустя ему удалось поймать Гусмана. Он узнал о том, что арестовали монахиню-англичанку, сочувствовавшую “Sendero”. На допросах никакой информации от нее добиться не удалось, однако выяснилось, что у нее есть племянница-балерина. Видал решил все усилия сосредоточить на слежке за домами родственников этой монахини. Эта балерина занимала нижний этаж дома, там у нее была балетная студия. Наверху находилась квартира: шторы постоянно задернуты, на первый взгляд кажется, что никто там не живет. По вечерам женщина выносила на улицу мусорные мешки. Когда их содержимое просеивали, то заметили, что для одного человека мусора там слишком много. И вот однажды полицейские наткнулись на мазь – лекарство от псориаза. Так удалось установить, что наверху кто-то живет. Этого человека арестовывают, и становится ясно, что он – тот, кого они все это время разыскивали. Меня страшно заинтересовала эта история! Она убедила меня как писателя вот в чем: если собирать все факты, какие только можно, то с определенной вероятностью предсказанные тобой события окажутся близки к реальности.

Диктор: Из книги Николаса Шекспира “Танцор этажом выше”:

“Я по-прежнему говорил, обращаясь к ее лодыжке. Я сознавал, что моя рука дергается в воздухе, а мороженое тает, сбегает вниз меж пальцев.
“Для многих это был первый со школьных времен случай, когда кто-то обратил на них внимание. Они вернулись к своей начальной привычке поднимать руку, прежде чем заговорить. Одна пожилая дама, уже не в состоянии ходить, рассказала о том, как трое солдат отвели ее на дальний край поля и там изнасиловали, все по очереди, начиная с офицера”.
Иоланда взяла палочку от мороженого у меня из рук и воткнула в землю.
“Другая женщина потеряла сына, когда солдаты нашли игрушечное ружье, которое он нес на параде в честь Дня независимости”.
Она положила свою руку на мою; от мороженого ее кожа прилипла к моей.
“Там была женщина с ребенком на руках, он родился в результате изнасилования – это с ней произошло во время предыдущего нашествия военных. Ей велели показать удостоверение личности. Солдат порвал его, положил куски в рот, сжевал их и повторил свое требование: “Где удостоверение?””.
Иоланда поднесла мою липкую руку к своим губам. Она расправила мои пальцы. Один за другим беря их в рот, дочиста облизала.
Воздух стал неподвижен, и в это мгновение между нами что-то изменилось. Это было так же непредсказуемо, как разговор, и обладало такой же взрывной силой.
Я рассеянно провел влажным пальцем по ее бровям, скользнул по щекам вниз. Она прижалась головой к моему колену. Казалось, по лицу ее прошла трещина. Ни один из нас не произнес больше ни слова, но когда мы поднялись на ноги, она уже не была учительницей Лауры”.

Анна Асланян: В “Танцоре” вы неоднократно проводите параллели между насилием и искусством. Пользуясь словами книги, “современное искусство выражает собой освобождение подавленного духа” – и в этом оно сродни революционной деятельности. Балетная дисциплина сравнивается с железными правилами подпольщиков, главу которых вы называете “хореографом насилия”. Террористам, как и танцорам, для самовыражения необходимы тела. Даже сцены массового уничтожения в романе вызывают чувство, подобное тому, что может возникнуть при виде мастерски поставленной оперной сцены. Связь между этими категориями – искусством и насилием – налицо. Что вам представляется в ней главным?

Николас Шекспир: Когда я беседовал с балеринами, мне действительно бросились в глаза определенные параллели. То, что они делают со своим телом, - страшная боль, нечеловеческая дисциплина, все, чему они себя подвергают ради этого прыжка в воздух – полета, если угодно. Между этими вещами существует огромное сходство. Я имею в виду дисциплину, необходимую для того, чтобы танцевать – по сути, то же относится и к любому другому виду искусства – и дисциплину в рядах “Sendero”, необходимую для того, чтобы заниматься революционной деятельностью. Поначалу, когда я пытался представить себе Гусмана, он на самом деле казался мне хореографом насилия – или чем-то вроде писателя, работающего над романом. Он хотел создать целый мир. Подобно сочинителю романа, он пытался создать новый порядок. В общем, аналогий тут хватает.

Анна Асланян: Как и совпадений. Или вы считаете, что в истории написания романа все закономерно? Как вы воспринимаете подобные случайности?

Николас Шекспир: В них – оправдание литературы. Хотя я не считаю, что они непременно подтверждают: ты на правильном пути в своих попытках все это изобразить. Расскажу вам о самом жутком совпадении, которое со мной произошло. Началось с того, что я решил поехать на традиционное празднество – ледовый ритуал, проходивший неподалеку от Куско. Этот праздник устраивают в горах, на леднике. Поразительный ритуал; на него собираются индейцы со всего Перу. Их цель – добраться до священного льда на высоте около 17000 футов и принести куски этого льда домой, в свою деревню. Это происходит со времен испанской колонизации. По сути, эта традиция возникла, когда католичество наложилось на существовавшую религию жителей гор; то же самое было с движением “Sendero” - они взяли марксизм и наложили его на мифы, существовавшие у инков. И вот как-то раз я туда отправился. Помню, приехал в Куско, постучал в дверь дома какого-то таксиста. Он выходит, я говорю: не отвезете меня на эту гору? Туда езды часов десять, по проселочным дорогам. Он говорит, ладно. А потом спрашивает: можно моя жена с нами поедет? Хорошо, говорю. Тут она спрашивает: а можно я двух дочек возьму? Хорошо. И вот мы выехали. Холод стоял страшный. Повсюду песок, через доски в полу машины проникает. Дорога – опаснее трудно себе представить; того и гляди рухнешь вниз, в долину, а высота – несколько тысяч метров. Чем ближе мы подъезжаем к деревушке у подножия горы, тем больше нам попадается навстречу грузовиков. Все люди, в них едущие, одеты в невообразимого вида костюмы – по традиции они переодеваются некими мифическими существами; зрелище очень странное. Нам стало ясно, что мы опоздали и приедем разве что к концу праздника. Наконец мы добрались до подножия горы. Я вылез вместе с женщиной и ее дочерьми, и они тут же принялись карабкаться вверх, на гору. Холод, повторяю, страшный. Какое-то время я шел за ними, но потом замерз и понял, что надо поворачивать назад. Ночь я провел в этой заброшенной деревушке, в помещении школы. Более холодной ночи не припомню за всю свою жизнь – укрыться было нечем. Проснувшись утром, я увидел, что вокруг пусто, все уехали. Что делать, думаю? На гору лезть уже поздно; надо как-то выбираться отсюда, ехать обратно в Куско. Но как? Тут подкатил какой-то грузовик, и меня подвезли обратно в город. На гору я так и не поднялся. А спустя четыре дня в Куско мне попалась газета со статьей о том, что в ту ночь на горе погибли 16 человек. Там были фотографии жертв, и среди них я узнал ту женщину и обеих ее дочерей. Меня охватило чувство вины – ведь во всем этом была громадная доля моего участия. Не постучи я в ту дверь, они бы не поехали. Ощущение было ужаснейшее. А года два спустя мне предложили снять программу об этом паломничестве. Я ухватился за эту возможность – я хотел это сделать в память о них.

Анна Асланян: Вернемся к теме насилия. Герои книги то и дело рассуждают о роли, прежде всего активной, которую в нем играет женщина. Поначалу разговоры о том, что “женщины обожают убивать”, о “подавленной внутренней склонности к насилию” в устах мужчин-полицейских звучат как бред женоненавистника. Однако в конце женский персонаж – независимый, просвещенный и обладающий цепким умом – говорит: “Такое могло произойти со многими женщинами. Начинают с идей гуманизма, а потом, не успеешь оглянуться, и они уже хватаются за ножи”. Что до автора, он так и не высказывает свою точку зрения. По-вашему, это явление действительно носит универсальный характер?

Николас Шекспир: Конечно – взять хотя бы греческую трагедию: эвмениды, фурии... Меня поразило то, насколько большой властью в организации “Сияющий путь” обладали женщины. С другой стороны, власть женщин в южноамериканских странах вообще велика. Посмотрите на Аргентину, на Эвиту Перон... Вы говорите: непонятно, на чьей стороне я сам. Это очень хорошо! Я считаю, что мнение автора не должно прочитываться в книге. По моему убеждению, настоящая литература не может получиться из пропаганды. В некотором смысле, каждый персонаж должен иметь шанс на правоту. Даже Гусман – вернее, герой, прототипом которого он является – должен иметь шанс на правоту. Ведь если встать на его позицию, он стремится к добру. Генерал у меня в книге может сказать: о да, у нас полно женщин, которые ни с того ни с сего бросаются убивать, а потом у них начинается постельный марафон – так их это возбуждает. Но это генерал говорит, это не я говорю. Я лишь отражаю тот факт, что этим генералам подобное свойственно. Сам я не считаю, что мужчины и женщины ведут себя по-разному. Да и южноамериканки, по-моему, в главном ничем не отличаются от англичанок или от русских женщин. Сомневаюсь, чтобы мой читатель мог сделать какие-либо выводы относительно моих политических убеждений. Мои убеждения – даже знай я сам, в чем они состоят – тут совершенно ни при чем. Я твердо верю в то, что главное – сама история, которую рассказываешь. Найти сюжет очень трудно. Рассказ может обладать силой, оказывать политическое влияние. Однако мне думается, что если слишком намеренно, слишком явно политизировать сюжет, стремясь к своей цели, то повествование выйдет попросту неудачным.

Диктор: Из книги Николаса Шекспира “Танцор этажом выше”:
“Однажды я видел человека с отрезанной головой. Тело помнит то, что ему приходилось делать прежде, то, что ему велено было делать секундами раньше. И оно продолжает это делать, отряхиваясь от крови, ползя вперед. Только через какое-то время до него доходит, что хозяина нет. Я наблюдал за казнью, спрятавшись за земляным валом, лежа на животе. Человеку приказали встать на колени и на коленях двигаться вперед. После удара мачете он сделал еще несколько шагов, словно завершая долгое паломничество. По ночам меня до сих пор преследует это пульсирующее тело. Он колотился на земле, разбрызгивая вокруг грязь, подергиваясь. Он был вовсе не мертв. Тут палач, девушка лет семнадцати, подняла его голову и качнула ей, словно фонарем, ударив его по груди с криком: “Смотри! Смотри, скотина!” Это было самое поразительное. Я хочу сказать – то, что отразилось на лице. Попробуйте представить себе выражение на лице человека, глядящего на собственное тело. Понимаете, голова тоже продолжает работать. Несколько секунд он еще способен воспринимать образы, звуки и мысли. Глаза моргают, губы сжимаются. Он даже способен произнести одну-две фразы. Ну, не совсем. Слова вскипают на губах, но их не слышно, потому что голосовые связки перерезаны. Когда я рассказал об этом нашему патологоанатому, он пропустил мои слова мимо ушей. Сказал: сокращение мускулов. Но то, что я видел – это было другое”.

Дмитрий Волчек: Одна из самых известных работ Николаса Шекспира – биография Брюса Чатвина. Российские читатели знают книги Чатвина о путешествиях в Патагонию и Австралию и роман о пражском коллекционере “Утц”. Николас Шекспир рассказывает в своей биографии о тайной стороне жизни Чатвина – его бисексуальности и о том, что причиной смерти писателя стал СПИД.

Анна Асланян: Герой “Танцора” признается в странной близости, возникшей между ним и человеком, поимке которого он отдает все силы: “Когда охотишься за кем-нибудь, начинаешь сам приобретать его черты”. Испытывали ли нечто подобное и вы, охотясь за фактами биографии Чатвина?

Николас Шекспир: Можно сказать, что мое увлечение Чатвином началось с момента, когда я с ним познакомился. Мне повезло – я встречался с человеком, о котором мне впоследствии пришлось так долго писать. Не будь я с ним знаком, я бы, вероятно, не захотел бы браться за его биографию. При встрече лицом к лицу он производил необычайное впечатление, и все, с кем я разговаривал, это подтверждали. Это был один из самых веселых людей, какие мне когда-либо попадались. Он – об этом еще Салман Рушди говорил – буквально за пару секунд мог заставить тебя кататься по полу, хохоча до боли. У него был этот удивительный дар. Он умел вытащить из тебя что-то, какую-то историю, обнаруженную тобой, и связать ее с каким-нибудь другим, более общим сюжетом, над которым работал сам. У тебя создавалось ощущение, будто ты вовлечен в гораздо более интересную историю – ту, что рассказывает он. Вот вам пример. В детстве я жил в Аргентине, и мне запомнилась такая вещь. Я носил пончо, красное с черным, такие были у многих ковбоев. Мы все знали: красный цвет символизирует кровь Гуемеса, черный – смерть Гуемеса. Гуемесом звали героя аргентинского сопротивления, сражавшегося против испанцев. Родом он был из северной части страны. Помню, бывая на севере, я видел его изображения верхом на лошади, статуи. Однажды я оказался в Сальте – там находится самая большая конная статуя Гуемеса. Так вот, мэр Сальты рассказал мне, что Гуемес – это переиначенная на испанский лад фамилия Уимс. Шотландская фамилия. Этот самый Уимс участвовал в битве под Ватерлоо, после которой многие английские солдаты остались не у дел. По стечению обстоятельств Уимс воевал на стороне местных жителей против испанских завоевателей. Его переименовали в Гуемеса – по-испански это звучит более естественно. Более того, красный и черный цвета пончо пошли от цветов тартана уимсова клана. Чатвин страшно заинтересовался этой историей. В то время он пытался выстроить теорию относительно красного цвета. Ему удалось выяснить, что эти пончо стали формой колорадос, воевавших под командованием диктатора Росаса. Был в Аргентине такой страшный диктатор; свои дни он окончил в Саутхэмптоне, на молочной ферме. Партию этих пончо доставили в Монтевидео. Как раз тогда в соседнем Уругвае Гарибальди сражался за независимость местного населения. Отправляясь домой, Гарибальди взял эти пончо с собой и, пока плыл в Италию, прямо на корабле начал переделывать их в собственную форму – так из них получились красные рубашки. Они стали формой повстанцев в Италии, затем – флагами, взвившимися над Дрезденом в 1848-м, а после – красными флагами над Кремлем. Итак, в первые три минуты нашего знакомства с Брюсом Чатвином мы выяснили – да что там, точно установили; в тот момент у нас не было в этом никаких сомнений, - существование прямой связи между марксистско-коммунистическим красным флагом и шотландской юбкой. Вот таким он обладал даром! Это лишь одна небольшая история, но ее достаточно для иллюстрации. Встреться ему человек из России – со своим прошлым, со своим детством в заброшенной деревушке, - он и тут немедленно нашел бы какую-нибудь связь с Осипом Мандельштамом или с Буниным. Он подхватил бы этого человека, пронесся бы с ним по снегу! Чатвин был одним из самых интересных, самых стимулирующих изо всех собеседников, каких я только знал.
Кроме того, для меня важны были его книги. Он написал не так уж много, однако в каждой действие происходит на другом континенте. Я, сын дипломата, жил в детстве во многих из тех стран, о которых он писал. Мои предки, как и его, были родом из Бирмингема. А Блэк-хилл, о котором он сочинил роман, я прекрасно знал – его было видно из окна дома моей бабки. Короче говоря, как только мне предложили после его смерти написать его биографию, я тут же сильно этим заинтересовался - это представлялось мне неким увлекательным приключением. У меня было преимущество – какими-то сведениями о нем, о его связях я уже располагал.
О чем я не знал ничего, так это о его сексуальных предпочтениях. Каждый раз, когда мы встречались, он был со своей женой, Элизабет. Я и не подозревал о его бисексуальности – или, по большей части, гомосексуальности. Хотя я подозревал, что он умер от СПИДа, сам он о своей болезни никогда не говорил, даже перед самой смертью. Никаких упоминаний о СПИДе не было – речь всегда шла о редкой инфекции костного мозга. Как выяснилось, она действительно была – я узнал подробности, получив доступ к медицинским документам из Рэдклиффской больницы в Оксфорде. После смерти его осуждали за то, что он, как считалось, обманывал окружающих относительно своей болезни, не признавался в том, что у него СПИД. Было очень тяжело читать эти записи – оказывается, никто из врачей не говорил ему о том, что он болен СПИДом. Все решили, что у него всего лишь редкая, не виданная ими прежде инфекция костного мозга. Впоследствии стало известно, что это – один из признаков СПИДа, однако тогда, в 85-м, о таком не слышали. Болезнь, переносимая южноазиатской бамбуковой крысой – так в те времена считалось. Поэтому все говорили ему: да, у вас – ВИЧ-инфекция, что вовсе не означает СПИД. И он ухватился за этот диагноз: нет, это не СПИД, это редкая инфекция. Это теперь мы знаем, что она предвещает СПИД. Интересно еще и другое: как быстро мы забыли о том, что происходило в те времена. Массы были охвачены паникой, страхом. Считалось, что СПИДом можно заразиться через чужую расческу, через общее сиденье унитаза. Народ прямо-таки паниковал – другого слова не подберешь. Разумеется, о таком не станешь говорить, даже в том случае, если знаешь, чем ты болен. К тому же, что касается Чатвина, никто не знал подробностей его сексуальной жизни. Его родители ничего не знали. Мне кажется, он, прежде всего, хотел оградить их – оградить от тех неизбежных последствий, которые повлекли бы за собой порочащие его слухи.

Анна Асланян: Выходит, вы с самого начала понимали, что Чатвин близок вам как человек и как писатель? Специальных усилий, чтобы заинтересоваться, вам прилагать не потребовалось?

Николас Шекспир: Нет-нет. Я чувствовал близость к нему, меня привлекала его личность. Если попытаться описать его привлекательность одним словом, в голову приходит “свет”. Понимаете, он наполнял комнату светом, словно магниевая вспышка. Свет, который он источал, был неровным, его окрашивал юмор. Лучи его то и дело освещали некоторые сферы знания, о которых было известно немногим – по крайней мере, тогда. Сейчас, пытаясь взглянуть на причины его привлекательности, я пришел к такому выводу: он был предтечей Интернета. Он умер в 89-м году, перед самой Интернет-революцией. Однако он сам умел создавать это иллюзорное чувство, будто все в мире связано и на все есть ответ. У тебя создавалось впечатление, что он может ответить на любой вопрос, каким бы люди ни задавались. Стоит прочесть у него “Тропы песен” - это же потрясающая книга, и от того факта, что на ее написание ушло двадцать лет, так просто не отмахнешься. Там и его путешествия, и то, что он читал. Если просмотреть его рукописи в Бодлеянской библиотеке, видишь, что он начал эту вещь еще в 69-м, а закончил в 87-м году. Представляете себе эти бесконечные попытки написать книгу о непоседливой человеческой природе, о том, что мы не можем усидеть на одном месте, не можем успокоиться, как бы того ни хотелось некой части нашего “я”. Мы движемся – это наше естественное состояние; а стоит нам осесть, как мы обретаем грехи, свойственные оседлым существам. Эта теория обладала несомненным очарованием для поколения битников, поколения бэкпэкеров. К тому же в ней, на мой взгляд, содержится немалая доля истины. Размышляя о собственной беспокойной натуре, Чатвин создал теорию, подходящую для всего человечества – полагаю, это свойственно создателям автодидактических теорий. Он действительно побывал во всех местах, о которых писал; действительно читал книги, которые цитировал, нередко на иностранном языке; действительно встречался с людьми, которых описывал. Меня забавляет, когда люди подвергают сомнению его слова, считают, будто он что-то выдумывал. Если он и не умел чего-то делать, так это изобретать – литературного воображения у него не было. Изобретательство было не для него; чтобы рассказать невероятные вещи о каком-нибудь месте, ему нужно было туда поехать. Воображение его было направлено на детали, оно было оригинальным, но не изобретательным. Меня очень радует то, что говорят о нем специалисты. Недавно я беседовал с Робином Лейном Фоксом, историком-античником, хорошо знавшим Чатвина в 70-е. Он сказал: “Я целиком и полностью не согласен и никогда не соглашусь с теми, кто называет Брюса Чатвина жуликом, притворщиком, позером. У него были знания – еще какие знания, – было понимание”. Одним словом, он был чрезвычайно начитан, очень много путешествовал – в особенности для человека его поколения. В то время ведь существовали ограничения на вывоз денег из страны; вообще путешествовать в 50-е и 60-е было достаточно трудно. Работа на аукционе “Сотбис” давала ему возможность ездить. Так он воплощал на практике собственную теорию об охоте к перемене мест.

Диктор: Из неопубликованной рукописи Брюса Чатвина “Альтернатива кочевника”:

“Лучшие из путешественников неграмотны. Повествования о путешествиях суть жалкая замена самой дороге; они лишь свидетельствуют о несостоятельности автора как путешественника. Лучшие из путешественников не останавливаются, чтобы записать свои второсортные впечатления, которые кто-то будет читать из третьих рук. Их опыт первичен. Их разум не застыл под влиянием слов на бумаге”.

Анна Асланян: В биографии Брюса Чатвина вы цитируете слова своего героя: “И все-таки писательство – занятие целительное, позволяющее отобразить несбывшиеся желания, замена непрожитой жизни и несовершенным действиям”. Если верить вам, Чатвин излагал свои истории на бумаге для того, чтобы спастись, обрести избавление. От чего, по-вашему, он стремился избавиться в первую очередь?

Николас Шекспир: Когда-то я, помнится, читал книгу о войне во Вьетнаме, где один вьетнамский писатель рассуждает о кочевниках. Он говорит: в старину кочевники путешествовали в поисках воды, пищи, укрытия; мы же, современные кочевники, путешествуем в поисках самих себя. Мне показалось, что это имеет непосредственное отношение к Чатвину. Есть одна вещь, которой он так и не понял; читателю ее тоже до конца не понять – отчасти поэтому он и чувствует себя заинтригованным. Вопрос в том, бежит ли автор от чего-то или, наоборот, к чему-то. Понимаете, можно сказать, что он стремится убежать от Англии, от своей сексуальности, от своего брака, от своего дома. Несложно составить целый список вещей, от которых он бежит. А можно сказать: он рвется к темнокожим мальчикам, к экзотическим местам, стремится найти ответ на некий важный вопрос в “Тропах песен”, который поможет ему объяснить суть движения. На мой взгляд, ни одна из этих причин, взятая отдельно, не является полным ответом. То напряжение, которое создавал вокруг себя Чатвин, наводит на мысли о Непоседе Билли. В английских комиксах был такой персонаж, Непоседа Билли – он очень быстро перемещался, постоянно крутился волчком. Когда я работал над биографией, порой Брюс представлялся мне именно так. Он все время либо от чего-то убегал, либо за чем-то гнался. Ни сам он, ни другие не знали, в каком из этих состояний он находится в данный момент – возможно, в обоих одновременно. Да это было и неважно. Главным был результат – от него исходила необычайная энергия, необычайный свет. Не будь этой энергии, этого напряжения он, вероятно, никогда не уехал бы из Бирмингема. Стал бы, наверное, выращивать фрукты или производить пуговицы, или рыболовные крючки, как его предки Милуорды.

Анна Асланян: Когда читаешь биографию, создается впечатление, что Чатвин – действительно источник огромной энергии и в то же время – фигура воистину трагическая.

Николас Шекспир: Рад, что вы использовали это слово – “трагическая”. Ведь многие считали его баловнем судьбы, которому достались и потрясающая внешность, и интеллект, которому все давалось легко. Но на самом деле, начав изучать его жизнь, я понял, что она была весьма непростой. Успех пришел к нему вовсе не просто, и произошло это лишь в самом конце. Когда же все-таки пришел, Чатвин был уже слишком болен, чтобы радоваться ему или даже понять, что это случилось. Первые три книги не сделали ему никакого имени, продавались плохо. Их оценила лишь горстка людей; тех, кто любил его как писателя или вообще слышал о нем, было немного. Популярность пришла с “Тропами песен”, когда он уже умирал.
В Австралии, где я последние десять лет провожу много времени, интересно слушать, что думают о нем аборигены. Они связывают жизнь Чатвина с мифом о Прометее: он похитил огонь. Знание, которым обладают аборигены – об этом рассказывается в “Тропах песен” - является священным знанием, которое необходимо заслужить. Нельзя прийти со стороны, словно грабитель, нельзя налететь по-кавалерийски и разом овладеть всеми этими тайнами. По сути, для этого необходимо самому быть аборигеном и заслужить то, к чему стремишься. В сообществе аборигенов и среди защитников их прав на земли бытует мнение о том, что Чатвин пришел и украл нечто ему не принадлежащее, взял чужое, не заплатив. Они говорят, мол, неудивительно, что ему выпала такая судьба – рано умереть. Это и была расплата, подобная прометеевой. А Томас Кеннилли – прекрасный австралийский писатель, автор “Ковчега Шиндлера” – высказывает такое мнение: да нет же, миф о Прометее имеет самое прямое отношение к любому писателю; сущность писательской профессии именно в этом – в похищении огня. Конечно, подобная метафора выражает западную точку зрения, но я считаю, что это верно.
Я начал биографию с открытия, которое меня чрезвычайно заинтересовало, когда я на него наткнулся. Чатвин вместе с профессором Бобом Брэйном присутствовал в пещере Шварткранс недалеко от Йоханнесбурга, когда Брэйн, всемирно известный специалист по палеонтологии, вел там раскопки. Там нашли кости саблезубого кота, жившего бок о бок с доисторическим человеком. Брэйн развивал теорию о том, что этот кот охотился вместе с древним человеком, а тот сумел встать с четверенек на ноги, после чего их пути разошлись. Добиться же этого ему могла помочь лишь одна вещь – огонь. Когда же появился огонь, умение с ним обращаться, то за этим последовали и речь, и возможность готовить пищу. В результате люди сделались более мобильными; у них появилось время на что-то еще, кроме еды. Причиной всего этого был огонь. Однако свидетельств существования огня ему найти не удавалось. И вот 1 февраля 1984 года на раскопки приехал Чатвин. Они отправились работать в пещеру. В тот день им попалась небольшая кость – ее выковыряли из земли с помощью отвертки, – на ощупь словно покрытая мылом, усеянная черными пятнышками марганца. Что, если это – свидетельство о первом использовании огня? Так оно и оказалось! Новость попала на обложку журнала “Nature”. Чатвин в самом деле присутствовал при обнаружении первого в мире очага. По-моему, этот случай говорит о его скромности; есть тут и элемент удачи, которая ему сопутствовала. Кроме того, можно усмотреть здесь его предчувствие скорого конца – он обязан был приехать туда без промедления. Что до скромности, Чатвин так ничего и не написал об этом, целиком оставил это открытие другому. Поразительно, что именно в тот день четко проявились все присущие ему качества.

Диктор: Из книги Николаса Шекспира “Брюс Чатвин”:

“Люди глубоко частные все-таки бывают способны на близость, однако Брюс, охраняя свою личную жизнь от посторонних, обычно заботился не о том, чтобы держать в тайне близость, возникавшую между ним и другими. Многие из любивших Брюса вспоминают его холодность, отстраненность. Он рассказывал [другу] о том, как ему наконец удалось затащить в постель человека, по которому он сходил с ума. “Но это было все равно, что заниматься любовью с прекрасной машиной”, - сказал он. “Ты только представь себе, - ответил [друг], - сколько людей думали точно так же про тебя”.

Анна Асланян: Миранда Ротшильд, с которой у Чатвина был роман, говорила о нем: “Он готов соблазнить кого угодно, будь то мужчина, женщина, дикая кошка или чехол для чайника – неважно”. По свидетельствам всех, кто его знал, людей тянуло к нему; сам же он, согласно мнению даже близких друзей, оставался одинок, не раскрываясь ни перед кем. Об этом вы тоже пишете в биографии.

Николас Шекспир: Книги, написанные им... По сути, в каждой из них имеется дыра в форме сердца. Только к концу – и от этого его уход еще более трагичен для всех нас, тех, кто им восхищался – так вот, он лишь под конец жизни начал открывать для себя сердечные переживания и писать о них. Лишь в самом конце он нашел свой повествовательный язык во всей его привлекательности; лишь тогда он нашел... любовь, наверное. Лишь под конец он влюбился в свою жену. Тогда он и начал понимать, что такое сердечная привязанность. Роман, над которым он в то время работал, назывался “Лидия Ливингстон”; там упоминались Москва, Париж, Лондон, Нью-Йорк. Роман был задуман как история любви. Мне особенно жаль, что мы так и не увидели историй любви, которые он мог бы написать под влиянием этого чувства – любви к жене.

Анна Асланян: Поговорим о вашей книге, посвященной Тасмании. Вы отправились туда в поисках terra incognita, желая отдохнуть от работы над книгой о Чатвине – или, выражаясь Вашими словами, “излечиться от заболевания биографа”, “уехать как можно дальше от всего знакомого”. Поначалу вы планировали провести на острове неделю. Изменить планы и остаться там на несколько лет вас заставила обнаруженная там история, связанная непосредственно с вами. Расскажите подробнее о том, как это произошло.

Николас Шекспир: Я как раз заканчивал работу над биографией – точнее, только что закончил. Она должна была выйти в апреле 99-го; у меня ушло на нее семь лет – средний срок, на который когда-то высылали преступников в Австралию. Мне тогда страшно надоел Чатвин и его жизнь; я хотел вновь обрести собственное гетеросексуальное “я”, хотел убраться как можно дальше от Англии и от него. Единственным местом, которое мне удалось найти, оказалась Тасмания. Я ничего о ней не знал, кроме того, что это – самое удаленное место на земле, и что там, говорят, очень красиво. Но главное – там не было ничего, связанного с Чатвином. Итак, мы с подругой, которой посвящена биография, отправились в Тасманию, чтобы неделю там побродить. И тут я потерял голову – Тасмания совершенно потрясла меня своей необычностью, своим особенным освещением – будто на передержанном фото. Там самый ясный свет в мире, самый чистый воздух в мире. Шторма, приходящие из Патагонии, до которой много тысяч миль по морю, сметают любые примеси, и воздух становится до того чист, что видно все вокруг, до бесконечности. Создается иллюзия, будто можно разглядеть прошлое, вплоть до первых поселенцев. Короче говоря, прошла неделя, и мне захотелось побыть там еще несколько дней. Мы остались еще на три дня и вдруг нашли дом на девятимильном участке берега напротив Саутпорта – дом на продажу. Я никогда не видел места более завораживающе красивого. К тому времени “Таймс” купила права на публикацию биографии – сумма была ровно такая же, как та, что просили за дом.
Моя мать послала в Тасманию отца – специально, чтобы отговорить нас от этой затеи: у меня впервые появились хоть какие-то деньги, а я их все собирался угрохать на дом на другом конце света. Помню, он приехал, сказал мне: даже не пытайся убедить меня в том, что это хорошая идея. А потом, на третий день, я выхожу на берег, а он стоит там, смотрит в сторону Южного Полюса, потом поворачивается – и я вижу слезы у него на глазах. Он ни разу не видел столь прекрасного места!
Дальше события развиваются так. Он возвращается в Англию и там, в подвале дома своей матери, моей бабки, находит мешок со старыми письмами. Им двести лет, они лежат в мешке цвета старых ногтей – так бы я его описал. А меня уже тошнит от старых писем. Они от каких-то наших предков остались. Он их просмотрел и говорит: кто-то из наших давних предков, оказывается, был в Тасмании. Я к тому времени уже прочел столько писем, связанных с Чатвином, что просто не могу на них смотреть. Дальше я отправляюсь в Германию, писать роман, и дело у меня не очень-то движется. И вот как-то вечером, в восточногерманском городе Виддерсдорфе я открываю этот мешок с письмами – оттуда несет какой-то растительностью, прелой бумагой. И я начинаю читать эту поразительную переписку между одним моим предком и его братом. Все, о чем там говорится, происходит на другом краю света, на Земле Ван-Димена. История, которая передо мной предстает, оказывается совершенно потрясающей. Приехав в Тасманию, я иду в архив в Хобарте и спрашиваю там у сотрудницы: знаете вы этого человека, Энтони Фенна Кемпа? А она мне отвечает: да, это – отец Тасмании, его сюда послали, чтобы водрузить на этой земле флаг. Поэтому его и стали называть отцом Тасмании. Потом он стал тут губернатором; организовал три революции; он – прапрадед Олдоса Хаксли. А я говорю: о, так ведь я тоже его родственник! Знаете, говорит она мне, я бы на вашем месте не стала об этом распространяться. Об этом человеке, насколько мне известно, не было произнесено ни единого доброго слова. И я подумал: ура! Вот она, та фраза, которую мечтает услышать любой писатель: человек, с которым ты состоишь в родстве – настоящий негодяй. Тогда я и взялся за изучение его жизни.
Через какое-то время звонит мать и говорит: кажется, у меня есть родственница в Тасмании. Сообщает мне, как ее зовут, я звоню, к телефону подходит пожилая дама. Услышав меня, она разрыдалась. Оказывается, у нее на стене висят и моя фотография, и фотография моей матери... Живет она с сестрой, обеим за 80, живут в том же доме, где родились. Там у них 40 акров земли, и она ни разу в жизни не покидала эту ферму, где росла и на которой работала. Только однажды сделала исключение, когда в 47-м году отправилась за 17 миль в город Лонсестон, купить пару туфель. А так – ни разу не покидала этот клочок земли. Итак, я поехал с ней повидаться. Она оказалась замечательной женщиной! Все бумаги, все, что скопилось за жизнь, она сохранила, все лежало в сундуке. Потом я отправился в место в пяти милях от ее деревни – это на севере Тасмании – и там набрел на деревушку Киндред. Все жители ее приходятся друг другу родственниками. Там, в церковном дворике, я к своему огромному удивлению обнаружил могильную плиту с надписью “Элизабет Чатвин”. Смотрю на дату – 1870-й или около того. Поворачиваюсь, а рядом – еще надгробие, еще Чатвин; дальше – еще и еще. Целое кладбище, полное Чатвинов! Я думаю: что происходит? Я же сюда потому и приехал, что тут никогда не бывало никаких Чатвинов. В конце концов я обнаружил, что в этой деревушке – 123 Чатвина. Выясняется, что предок Брюса Чатвина сбежал с корабля в Мельбурне – дело было во время золотой лихорадки, в 1840-е – и очутился в Тасмании. В общем, я отправился на край света, чтобы отделаться от Брюса Чатвина, а нашел деревню Чатвинов. И, что более важно, свою собственную историю – историю, которую не нашел бы, не попытайся я убежать от Чатвина. И в этом, как мне кажется, тоже есть некий чатвинский эффект. Думаю, ему бы понравился такой поворот: в конце пути меня ожидала моя собственная история.

Диктор: Из книги Николаса Шекспира “В Тасмании. Приключения на краю света”:

“В сентябре 1942-го года рыбак, вышедший на берег пострелять кенгуру, наткнулся у подножия горы Маккензи на спальный мешок. Внутри находился пролежавший там три месяца труп тридцатиоднолетнего мужчины, уроженца Мельбурна Критчли Паркера. Паркер, сын богатого горного инженера, не сумев никого уговорить пойти с ним, самонадеянно отправился в поход в одиночку и умер от голода и неблагоприятных погодных условий, осматривая место для “Земли обетованной” по поручению британской Сионистской лиги.
Его палатку унесло ветром, но в зарослях пуговичной травы нашли дневник, в котором Паркер выражал надежду на то, что “небольшое поселение Пойндук станет той закваской, которая полностью изменит экономическую и финансовую систему Австралии”.
Полицейский Артур Флеминг доставил в город тело Паркера и его дневник. “В дневнике он писал о том, как [евреи] будут выращивать здесь лес, начнут развивать меховую промышленность и добычу олова, и про всякие другие занятия, которые для них предназначались”. Среди наиболее фантастических проектов, родившихся в воображении Паркера, была ежегодная еврейско-тасманийская торгово-промышленная ярмарка – “аналог Лейпцигской”; в качестве названия предлагалось “Тихоокеанская ярмарка”. Последняя запись Паркера гласила: “Надеюсь, что еврейская община будет основана именно в Порт-Дэви... Умереть за столь благородное дело для меня – великая радость, и потому, в надежде, что община принесет счастье многим беженцам и при этом послужит на благо штата Тасмания, я умираю счастливым”.

Анна Асланян: Возвращаясь к вашим путешествиям по следам Чатвина, Тасмания все-таки не была концом пути. Ведь Вы и впоследствии продолжали работать над его архивами?

Николас Шекспир: Как я уже говорил, я только что закончил редактировать его письма – как раз сегодня отослал их. Это и был заключительный шаг. Письма эти я собирал много лет, в течение которых мне довелось встречаться с людьми в 27-ми странах. Все они показывали мне письма, полученные от Чатвина. Можно сказать, что это собрание – история его жизни, рассказанная его собственными словами. Полагаю, она наиболее точно приближает нас к его автобиографии. Сегодня я отправил текст в издательство с чувством огромного облегчения.
И еще: желая совершить последнее паломничество по его стопам, пару месяцев назад я побывал на горе Афон, в Греции. Чатвин ездил туда в 85-м году с художником Дереком Хиллом. Там он обнаружил небольшой металлический крест и записал в блокноте: “Значит, Бог есть”. Действительно, по словам Дерека Хилла, он сильно изменился после того, как увидел этот крест. Странно было уже то, что он перестал говорить – Чатвин ведь разговаривал непрерывно, а тут замолчал. Вернувшись, он сказал жене, Элизабет: я и не знал, что так бывает. Так, внезапно, он отправился в путешествие внутрь себя. Потом, когда он заболел, его посещали видения, и некоторые из них были связаны с Афоном, с монастырем Пантократор. Ему являлся Христос. И тогда, в конце жизни, он решил обратиться в греческое православие. Последним его путешествием должна была стать поездка на Афон, где он собирался креститься в православную веру. Но к тому времени он был уже слишком болен и умер, не успев этого сделать. И вот два месяца назад я отправился туда вслед за ним, чтобы совершить свое собственное, последнее паломничество, чтобы завершить его странствия. Я поехал на гору Афон и нашел этот крест – маленький, простой, выкрашенный черной краской металлический крест на белом уступе скалы под стенами Ставроникитского монастыря, а вокруг все окутано дымкой. Я пришел туда, посмотрел на него, долго вглядывался в дымку, вспоминая те лица и места, что скопились в моей коллекции за двадцать один год. Потом я повернулся и направился вверх по холму, чувствуя, как с каждым шагом делаюсь все легче и легче.