Ирина Лагунина: Театральные семьи - это семьи особенные, и хотя в них существуют те же проблемы, что и во всех остальных семьях, но все же они преломляются несколько необычным образом. Это касается и проблемы поколений. У микрофона Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: О семейных династиях, связанных с той или иной профессией, известно давно. Есть династии врачей, шахтеров, моряков, и везде профессия накладывает свой неизбежный отпечаток на семейный уклад.
Есть и театральные династии, причем, мне кажется, имеет смысл говорить о них даже тогда, когда это всего лишь два поколения - отцы и дети, потому что даже на сравнительно небольшом временном отрезке все равно всплывают характерные проблемы. В этом смысле семья известного петербургского театроведа Марины Дмитревской тоже представляет маленькую театральную династию, хотя состав этой семьи небольшой - мать и сын. Говорит Марина Дмитревская.
Марина Дмитревская: Я могу сказать, как многие театральные люди, я надеялась, что мой ребенок не будет работать в этой сфере.
Татьяна Вольтская: Это многие творческие люди говорят.
Марина Дмитревская: Я думаю, что это большое лукавство. Если ты не хочешь, чтобы твой ребенок был твоим коллегой, значит ты свою работу не любишь. Я свою работу очень люблю. То есть на самом деле из всех кошмарных ситуаций личной жизни меня спасала работа. Примешь себе лекарство, садишься текст писать. Сейчас я выяснила, что лучшие мои тексты были написаны в самые критические периоды моих личных несчастий или счастий, сублимация происходила на бумаге. Но сын мой, закончив школу с двумя языками, сдал экзамен на психфак. Я уехала в командировку, как сейчас помню, в омский театр драмы. Стояло лето. Я приезжаю, мне звонит мой завкафедрой. Дело в том, что на наш факультет исключительно честные приемные экзамены, вот под шифрами. Он мне звонит и говорит: а про что Митя рецензию писал? Да, он в мое отсутствие пошел и стал сдавать экзамены на театроведческий факультет. Опознавательные признаки какие-то есть уже под шифрами? Я говорю: у него очень плохой почерк. Ну пятерка стоит. Таким образом мальчик оказался там. Пока он не начал хорошо учиться, люди не знали, мои коллеги, что это мой родственник. Конечно, у него был безумный комплекс Треплева. Я такая Аркадьева, он такой Треплев. И при том, что он хорошо учился на театроведческом, на третьем курсе он оттуда ушел и поступал уже на режиссуру, чтобы оттолкнуться от меня, хотя он печатался. У него было шесть псевдонимов, только, чтобы никто не узнал, что он мой сын.
Татьяна Вольтская: Вот как давит сам факт вашего существования.
Марина Дмитревская: У нас абсолютно отменен всякий протекционизм, и он пуще смерти боится, чтобы кто-нибудь не заподозрил, что я его в чем-то поддерживаю. Я его и не поддерживаю ничем кроме того, что я с двух лет таскала его в театр, еще его девать было некуда. И он, конечно, насмотрелся за свою жизнь всего, и плохого, и хорошего. Как-то он сказал мне: зачем ты меня в детстве водила по всяким плохим кукольным спектаклям, для меня театр начался в тот момент, когда приехал театр Руставели и когда приехал театр Резо Габриадзе. И вот этот мальчик каждый вечер отправлялся через Апраксин двор на малую сцену БДТ и смотрел театр марионеток. Он мне как-то сказал, что единственное, чему мы могла меня научить – это оголтелости в работе. Были очень смешные штуки. Когда он был маленький, я же каждый вечер в театре, а ему спать надо. Он меня дожидался, когда я приду. Я приволакиваюсь из театра, прикладываюсь к нему. Надо же сказку рассказать на ночь, сказки я после театра вспомнить никакой не могла. И я ему рассказывала только что виденный спектакль. Весь репертуар 80 годов таким образом запечатлен в памяти Мити. Ему было 6 лет, я пришла со спектакля "Звезды на утреннем небе". Он говорит: ну расскажи про "Звезды на утреннем небе". Как можно догадаться, спектакль про проституток пересказать я не была в состоянии. Я говорю: давай расскажу тебе лучше спектакль "На дне". Он говорит: нет, про водолазов не хочу.
Татьяна Вольтская: Тот же самый сюжет - в интерпретации Марининого сына, режиссера Дмитрия Егорова.
Дмитрий Егоров: Когда мама в детстве, она сказки не очень хорошо помнила, и когда приходила со спектакля, надо было меня усыпить, какую-нибудь сказку рассказать, так она мне начинала спектакли рассказывать. И благодаря родителям я с детства, что называется, попал. Трудно очень из театрального болота вылезти. Потому что вечером куда девать парня? Если спектакли подходящие, то брала. Благодаря этому много чего хорошего отсмотрел, того, чего, наверное, сейчас не получается. Когда "Историю лошади" живьем посмотрел, то это, наверное, другие впечатления. И в плане вкусовых вещей мама формироваться помогала. Сейчас мы с ней на эту тему ссоримся, потому что у меня одно мнение, у нее другое мнение. Вообще у нас родословная из Новосибирска, там у нас абесинцы, негры, кровушка гуляет. Прапрадедушка мой, видимо, был любителем экзотики и он с какой-то войны, неясно, какой, вывез девку абесинку. Мой прадедушка, который был последним главой Новониколаевска, тогда Новосибирска перед революцией, он был темный, с такой шапкой волос. По семье можно было генетику изучать – белый, темный, белый, темный. Наверное, негры погуливают иногда. Потому что иногда, когда спорить начинаем, дело на принцип идет. Вообще, конечно, в данный момент я могу сказать, что я отцу и матери очень сильно благодарен. Мне правда искренне интересно заниматься тем, чем я занимаюсь.
Татьяна Вольтская: Но не все так лучезарно - путь для Дмитрия оказался поначалу весьма тернистым - именно из-за мамы, - говорит Марина Дмитревская.
Марина Дмитревская: Этот комплекс Треплева сохраняется у него, по-моему, до сих пор. Хотя какая нужна протекция, чтобы после нашей петербургской академии человек, поставивший в Питере два спектакля, в разных других городах, например, поехал на Алтай. Тут много протекции не надо, в России нужны режиссеры. Но даже когда его позвал Чхеидзе, убедить кого-либо, что не я это устроила, было невозможно. Когда его позвали в Тбилиси, было никого невозможно уверить, что это не я. И так же как он страдает от внутреннего прессинга, все подозревают, что его двигает мать, так же и я страдаю от того, что я пальцем не шевелю, а мне приписывают поддержку Мити. Потом в какой-то момент был конкурс драматургов. Я была в жюри. Я читала 30 пьес, у меня все слиплось. Мне ничего не понравилось из того, что я прочитала. Я звоню своим коллегам: вам-то как? Один хороший драматург Данила Привалов. "Да так Данила Привалов, две пьесы получше других, но одна картонная, в общем, ничего особенного". Разговариваю я дома, квартира у нас маленькая, Митя слышит все эти разговоры. В этот день криминально опаздывала на заседание жюри. И бегу, мне звонит сын и говорит: "Если речь пойдет о Даниле Привалове, ты не имеешь права голосовать". "А что так?". "А это я". Под псевдонимом абсолютно не распознаваемым он сдал две пьесы. Когда я пришла, слава богу, ему присудили первое место. Когда его бывшие педагоги узнали, что это Митя, было много воплей: вот, ты взрастила у себя дома лауреата. Казалось бы, все абсолютно гласно было, у людей на глазах, и все равно потом написали, что мать ему что-то присудила. А еще у них "капустник" был и они раскидали настолько все удачно, что Митя досталась строчка из чужой пьесы: "Разгребай свои сугробы, мама". Только ленивый потом не написал "разгребай свои сугробы, мама". Пьесы поставили одну театров 20, другую несколько театров и они идут по стране. И это, я думаю, не доказательство для очень многих, что я не имела отношению к их написанию. Поэтому жизнь трудная. Митька как-то мне сказал, что я не могла его научить ничему другому, только оголтелости в работе. Он видел, как я сутками работаю, он абсолютно такой же трудоголик. В этом смысле мы друг друга понимаем, и если что-то нас объединяет, то никак не быт, к большому моему сожалению. Наша любовная лодка все время о быт разбивается. Пока была бабушка, мы были от многого освобождены, ее уже давно нет, все на мне. А поскольку у меня очень много работы, то я устаю очень сильно. Любой творческий человек хочет быть освобожден от быта. И в общем трудно.
Татьяна Вольтская: Дмитрий Егоров согласен с мамой.
Дмитрий Егоров: Вот эта боязнь, о которой мама говорила, она, конечно, есть. Каждый раз какой-нибудь человек найдется, который пнет обязательно. До сих пор мало кто верит в то, что первые две пьесы написал, в одном доме живем и мать не знала, что написал. Просто приходил поздно, когда все спали, оставалось время, писать начинал. Действительно так. Конечно, сложно, в Питере работы немного, но, наверное, тоже благодаря родственным отношениям, потому что мама человек жесткий достаточно. Когда здесь в Питере у людей возникает мысль позвать Егорова Дмитриева что-то ставить, они понимают, что зовут Егорова, сына Дмитревской. Регионы от этого совершенно свободны и там про это забываешь. Вплоть до того, что в два театра главным позвали. Плюс ко всему очень много зовут ставить. И когда приезжаешь после этих выездов, постановок, после выпусков. Что такое выпуск? Всегда приходится командовать. И она у себя в редакции главным редактором и директором командует. И дома, конечно, непросто пересекаться, сразу она начинает командовать мной, а я начинаю командовать ей. Трудно, правда. Но с другой стороны, наверное, учителей очень много и чему-то у мамы учусь. Потому что нравится одна черта – она по-честному живет. Наверное, это самое главное. Деликатность в ней в плохом смысле слова, когда вроде надо сказать, а люди молчат, она говорит. Я иногда тоже напарываюсь на эту ситуацию. Но с другой стороны, когда действительно трудно что-то не сказать.
Татьяна Вольтская: То есть и хорошо, и трудно одновременно?
Дмитрий Егоров: Естественно, трудно. Сейчас уже легче. Просто практически с 97 года, когда в театральный институт поступил, конечно, по-первости косые взгляды отлавливал. 12 лет спустя могу сказать, что я от этого избавился, некую творческую независимость в глазах людей обрел. Потому что мама не поможет выпустить спектакли и мама не поможет написать пьесу. Приходит зритель, которому до мамы совершенно фиолетово, он приходит смотреть спектакль.
Татьяна Вольтская: И все-таки выбраться из-под груза родительского имени непросто.
Дмитрий Егоров: Как такую печать тебе ставят и потом надо не стирать эту печать, а преобразовывать, привыкать к этой печати. Правда, я горжусь своей матерью. Точно так же иногда у мамы гордость за меня появляется, тоже очень приятно. В этой ситуации главное не подвести. У нас в институте учился сын одного крупного режиссера, и помню говорили: недоросль. Вот так очень не хочется. И наверное, это один из подстегивающих моментов.
Татьяна Вольтская: Сама Марина Дмитревская не из театральной семьи.
Марина Дмитревская: Мне было в этом смысле легче, наверное, и труднее. Всем актерским детям труднее, потому что если вдруг, не приведи господь, ребенок не способный, какая это мука для родителей. Ведь есть родители, которые: мой ребенок самый лучший, мой ребенок всегда прав. Я с несколькими подругами своими разошлась. Невозможно так. У меня ребенок скорее всегда не прав, если прав, исходя из общих принципов. Но он считает, что он у меня не прав, что я и творчески гораздо придирчивее, и я мать-зверь, и его друзья смеются.
Татьяна Вольтская: Марина, а трудно ли ходить на спектакли собственного сына?
Марина Дмитревская: Я не ощущаю его спектакли, как спектакли близкого человека, я смотрю просто как спектакли. Для меня самой это психологический феномен, я просто смотрю спектакли. Даже смотрю более строго и жестко, чем кого-нибудь другого. И были случаи, когда я просто приходила в неистовство и шла просто с колом и ледорубом на эти произведения. Это очень больно, я думаю, ранило. Потому что в профессиональном плане мне верит и доверяет. По крайней мере, понимает, в каких координатах я существую. С другой стороны, когда он действительно делает что-то, вызывающее у меня воодушевление, я этого тоже не скрываю и считаю, что в этом сезоне он поставил в Барнауле замечательный спектакль по Астафьеву "Проклятые и убитые", просто который событие. Но не разделяются у меня спектакли моего ребенка и спектакли других молодых режиссеров. Я все равно, как бы себя ни выкручивала, не могу отнестись как к человеку, так и к режиссеру с какими-то отдельными критериями. Как меня мама любила и замечательно воспитывала, что хорошо, так хорошо, а плохо, так плохо. Человек – это человек, веди себя как человек. Так же он очень суров к моим текстам. Так же как и мама, я помню, ночью сидишь, пишешь на кухне, все уже спят. Рукопись остается на кухонном столе, мама встает рано, читает, будит: так, что у тебя в этом абзаце? Со сна ругаешься: мама, отстань. Я все знаю лучше. Потом выясняется, что она была права. И у него такие же точно реакции. У него сначала протесты и фонтаны, а потом как-то мы разговариваем. Но тяжело нам обоим.
Татьяна Вольтская: О семейных династиях, связанных с той или иной профессией, известно давно. Есть династии врачей, шахтеров, моряков, и везде профессия накладывает свой неизбежный отпечаток на семейный уклад.
Есть и театральные династии, причем, мне кажется, имеет смысл говорить о них даже тогда, когда это всего лишь два поколения - отцы и дети, потому что даже на сравнительно небольшом временном отрезке все равно всплывают характерные проблемы. В этом смысле семья известного петербургского театроведа Марины Дмитревской тоже представляет маленькую театральную династию, хотя состав этой семьи небольшой - мать и сын. Говорит Марина Дмитревская.
Марина Дмитревская: Я могу сказать, как многие театральные люди, я надеялась, что мой ребенок не будет работать в этой сфере.
Татьяна Вольтская: Это многие творческие люди говорят.
Марина Дмитревская: Я думаю, что это большое лукавство. Если ты не хочешь, чтобы твой ребенок был твоим коллегой, значит ты свою работу не любишь. Я свою работу очень люблю. То есть на самом деле из всех кошмарных ситуаций личной жизни меня спасала работа. Примешь себе лекарство, садишься текст писать. Сейчас я выяснила, что лучшие мои тексты были написаны в самые критические периоды моих личных несчастий или счастий, сублимация происходила на бумаге. Но сын мой, закончив школу с двумя языками, сдал экзамен на психфак. Я уехала в командировку, как сейчас помню, в омский театр драмы. Стояло лето. Я приезжаю, мне звонит мой завкафедрой. Дело в том, что на наш факультет исключительно честные приемные экзамены, вот под шифрами. Он мне звонит и говорит: а про что Митя рецензию писал? Да, он в мое отсутствие пошел и стал сдавать экзамены на театроведческий факультет. Опознавательные признаки какие-то есть уже под шифрами? Я говорю: у него очень плохой почерк. Ну пятерка стоит. Таким образом мальчик оказался там. Пока он не начал хорошо учиться, люди не знали, мои коллеги, что это мой родственник. Конечно, у него был безумный комплекс Треплева. Я такая Аркадьева, он такой Треплев. И при том, что он хорошо учился на театроведческом, на третьем курсе он оттуда ушел и поступал уже на режиссуру, чтобы оттолкнуться от меня, хотя он печатался. У него было шесть псевдонимов, только, чтобы никто не узнал, что он мой сын.
Татьяна Вольтская: Вот как давит сам факт вашего существования.
Марина Дмитревская: У нас абсолютно отменен всякий протекционизм, и он пуще смерти боится, чтобы кто-нибудь не заподозрил, что я его в чем-то поддерживаю. Я его и не поддерживаю ничем кроме того, что я с двух лет таскала его в театр, еще его девать было некуда. И он, конечно, насмотрелся за свою жизнь всего, и плохого, и хорошего. Как-то он сказал мне: зачем ты меня в детстве водила по всяким плохим кукольным спектаклям, для меня театр начался в тот момент, когда приехал театр Руставели и когда приехал театр Резо Габриадзе. И вот этот мальчик каждый вечер отправлялся через Апраксин двор на малую сцену БДТ и смотрел театр марионеток. Он мне как-то сказал, что единственное, чему мы могла меня научить – это оголтелости в работе. Были очень смешные штуки. Когда он был маленький, я же каждый вечер в театре, а ему спать надо. Он меня дожидался, когда я приду. Я приволакиваюсь из театра, прикладываюсь к нему. Надо же сказку рассказать на ночь, сказки я после театра вспомнить никакой не могла. И я ему рассказывала только что виденный спектакль. Весь репертуар 80 годов таким образом запечатлен в памяти Мити. Ему было 6 лет, я пришла со спектакля "Звезды на утреннем небе". Он говорит: ну расскажи про "Звезды на утреннем небе". Как можно догадаться, спектакль про проституток пересказать я не была в состоянии. Я говорю: давай расскажу тебе лучше спектакль "На дне". Он говорит: нет, про водолазов не хочу.
Татьяна Вольтская: Тот же самый сюжет - в интерпретации Марининого сына, режиссера Дмитрия Егорова.
Дмитрий Егоров: Когда мама в детстве, она сказки не очень хорошо помнила, и когда приходила со спектакля, надо было меня усыпить, какую-нибудь сказку рассказать, так она мне начинала спектакли рассказывать. И благодаря родителям я с детства, что называется, попал. Трудно очень из театрального болота вылезти. Потому что вечером куда девать парня? Если спектакли подходящие, то брала. Благодаря этому много чего хорошего отсмотрел, того, чего, наверное, сейчас не получается. Когда "Историю лошади" живьем посмотрел, то это, наверное, другие впечатления. И в плане вкусовых вещей мама формироваться помогала. Сейчас мы с ней на эту тему ссоримся, потому что у меня одно мнение, у нее другое мнение. Вообще у нас родословная из Новосибирска, там у нас абесинцы, негры, кровушка гуляет. Прапрадедушка мой, видимо, был любителем экзотики и он с какой-то войны, неясно, какой, вывез девку абесинку. Мой прадедушка, который был последним главой Новониколаевска, тогда Новосибирска перед революцией, он был темный, с такой шапкой волос. По семье можно было генетику изучать – белый, темный, белый, темный. Наверное, негры погуливают иногда. Потому что иногда, когда спорить начинаем, дело на принцип идет. Вообще, конечно, в данный момент я могу сказать, что я отцу и матери очень сильно благодарен. Мне правда искренне интересно заниматься тем, чем я занимаюсь.
Татьяна Вольтская: Но не все так лучезарно - путь для Дмитрия оказался поначалу весьма тернистым - именно из-за мамы, - говорит Марина Дмитревская.
Марина Дмитревская: Этот комплекс Треплева сохраняется у него, по-моему, до сих пор. Хотя какая нужна протекция, чтобы после нашей петербургской академии человек, поставивший в Питере два спектакля, в разных других городах, например, поехал на Алтай. Тут много протекции не надо, в России нужны режиссеры. Но даже когда его позвал Чхеидзе, убедить кого-либо, что не я это устроила, было невозможно. Когда его позвали в Тбилиси, было никого невозможно уверить, что это не я. И так же как он страдает от внутреннего прессинга, все подозревают, что его двигает мать, так же и я страдаю от того, что я пальцем не шевелю, а мне приписывают поддержку Мити. Потом в какой-то момент был конкурс драматургов. Я была в жюри. Я читала 30 пьес, у меня все слиплось. Мне ничего не понравилось из того, что я прочитала. Я звоню своим коллегам: вам-то как? Один хороший драматург Данила Привалов. "Да так Данила Привалов, две пьесы получше других, но одна картонная, в общем, ничего особенного". Разговариваю я дома, квартира у нас маленькая, Митя слышит все эти разговоры. В этот день криминально опаздывала на заседание жюри. И бегу, мне звонит сын и говорит: "Если речь пойдет о Даниле Привалове, ты не имеешь права голосовать". "А что так?". "А это я". Под псевдонимом абсолютно не распознаваемым он сдал две пьесы. Когда я пришла, слава богу, ему присудили первое место. Когда его бывшие педагоги узнали, что это Митя, было много воплей: вот, ты взрастила у себя дома лауреата. Казалось бы, все абсолютно гласно было, у людей на глазах, и все равно потом написали, что мать ему что-то присудила. А еще у них "капустник" был и они раскидали настолько все удачно, что Митя досталась строчка из чужой пьесы: "Разгребай свои сугробы, мама". Только ленивый потом не написал "разгребай свои сугробы, мама". Пьесы поставили одну театров 20, другую несколько театров и они идут по стране. И это, я думаю, не доказательство для очень многих, что я не имела отношению к их написанию. Поэтому жизнь трудная. Митька как-то мне сказал, что я не могла его научить ничему другому, только оголтелости в работе. Он видел, как я сутками работаю, он абсолютно такой же трудоголик. В этом смысле мы друг друга понимаем, и если что-то нас объединяет, то никак не быт, к большому моему сожалению. Наша любовная лодка все время о быт разбивается. Пока была бабушка, мы были от многого освобождены, ее уже давно нет, все на мне. А поскольку у меня очень много работы, то я устаю очень сильно. Любой творческий человек хочет быть освобожден от быта. И в общем трудно.
Татьяна Вольтская: Дмитрий Егоров согласен с мамой.
Дмитрий Егоров: Вот эта боязнь, о которой мама говорила, она, конечно, есть. Каждый раз какой-нибудь человек найдется, который пнет обязательно. До сих пор мало кто верит в то, что первые две пьесы написал, в одном доме живем и мать не знала, что написал. Просто приходил поздно, когда все спали, оставалось время, писать начинал. Действительно так. Конечно, сложно, в Питере работы немного, но, наверное, тоже благодаря родственным отношениям, потому что мама человек жесткий достаточно. Когда здесь в Питере у людей возникает мысль позвать Егорова Дмитриева что-то ставить, они понимают, что зовут Егорова, сына Дмитревской. Регионы от этого совершенно свободны и там про это забываешь. Вплоть до того, что в два театра главным позвали. Плюс ко всему очень много зовут ставить. И когда приезжаешь после этих выездов, постановок, после выпусков. Что такое выпуск? Всегда приходится командовать. И она у себя в редакции главным редактором и директором командует. И дома, конечно, непросто пересекаться, сразу она начинает командовать мной, а я начинаю командовать ей. Трудно, правда. Но с другой стороны, наверное, учителей очень много и чему-то у мамы учусь. Потому что нравится одна черта – она по-честному живет. Наверное, это самое главное. Деликатность в ней в плохом смысле слова, когда вроде надо сказать, а люди молчат, она говорит. Я иногда тоже напарываюсь на эту ситуацию. Но с другой стороны, когда действительно трудно что-то не сказать.
Татьяна Вольтская: То есть и хорошо, и трудно одновременно?
Дмитрий Егоров: Естественно, трудно. Сейчас уже легче. Просто практически с 97 года, когда в театральный институт поступил, конечно, по-первости косые взгляды отлавливал. 12 лет спустя могу сказать, что я от этого избавился, некую творческую независимость в глазах людей обрел. Потому что мама не поможет выпустить спектакли и мама не поможет написать пьесу. Приходит зритель, которому до мамы совершенно фиолетово, он приходит смотреть спектакль.
Татьяна Вольтская: И все-таки выбраться из-под груза родительского имени непросто.
Дмитрий Егоров: Как такую печать тебе ставят и потом надо не стирать эту печать, а преобразовывать, привыкать к этой печати. Правда, я горжусь своей матерью. Точно так же иногда у мамы гордость за меня появляется, тоже очень приятно. В этой ситуации главное не подвести. У нас в институте учился сын одного крупного режиссера, и помню говорили: недоросль. Вот так очень не хочется. И наверное, это один из подстегивающих моментов.
Татьяна Вольтская: Сама Марина Дмитревская не из театральной семьи.
Марина Дмитревская: Мне было в этом смысле легче, наверное, и труднее. Всем актерским детям труднее, потому что если вдруг, не приведи господь, ребенок не способный, какая это мука для родителей. Ведь есть родители, которые: мой ребенок самый лучший, мой ребенок всегда прав. Я с несколькими подругами своими разошлась. Невозможно так. У меня ребенок скорее всегда не прав, если прав, исходя из общих принципов. Но он считает, что он у меня не прав, что я и творчески гораздо придирчивее, и я мать-зверь, и его друзья смеются.
Татьяна Вольтская: Марина, а трудно ли ходить на спектакли собственного сына?
Марина Дмитревская: Я не ощущаю его спектакли, как спектакли близкого человека, я смотрю просто как спектакли. Для меня самой это психологический феномен, я просто смотрю спектакли. Даже смотрю более строго и жестко, чем кого-нибудь другого. И были случаи, когда я просто приходила в неистовство и шла просто с колом и ледорубом на эти произведения. Это очень больно, я думаю, ранило. Потому что в профессиональном плане мне верит и доверяет. По крайней мере, понимает, в каких координатах я существую. С другой стороны, когда он действительно делает что-то, вызывающее у меня воодушевление, я этого тоже не скрываю и считаю, что в этом сезоне он поставил в Барнауле замечательный спектакль по Астафьеву "Проклятые и убитые", просто который событие. Но не разделяются у меня спектакли моего ребенка и спектакли других молодых режиссеров. Я все равно, как бы себя ни выкручивала, не могу отнестись как к человеку, так и к режиссеру с какими-то отдельными критериями. Как меня мама любила и замечательно воспитывала, что хорошо, так хорошо, а плохо, так плохо. Человек – это человек, веди себя как человек. Так же он очень суров к моим текстам. Так же как и мама, я помню, ночью сидишь, пишешь на кухне, все уже спят. Рукопись остается на кухонном столе, мама встает рано, читает, будит: так, что у тебя в этом абзаце? Со сна ругаешься: мама, отстань. Я все знаю лучше. Потом выясняется, что она была права. И у него такие же точно реакции. У него сначала протесты и фонтаны, а потом как-то мы разговариваем. Но тяжело нам обоим.
