Дмитрий Волчек: Выпуск Поверх барьеров завершает эссе Бориса Парамонова “Шкловский, Данин, Ксюша Собчак”
Борис Парамонов: Я по старой памяти и долголетней привычке стараюсь не пропускать ничего, что встречается в печати о Шкловском. Недавно обнаружил посмертно напечатанный мемуар Даниила Данина в “Вопросах литературы”. Данин – человек, в какой-то степени уникальный: он окончил физико-математический институт, но в сороковых годах, после войны, стал литературным критиком, а когда это дело прижали и Данина вместе со многими другими вытеснили из литературы, вспомнил, что он физик, и стал писать как бы научно-популярные книги о физике и биографии великих физиков. Это, конечно, не научпоп, а очень интеллигентные книги. Есть у него книги о Резерфорде и о Боре. Я помню его книгу “Неизбежность странного мира” - о проблемах квантовой механики, которую я прочитал, но не совсем понял: то есть квантовую механику не понял, а Данин, конечно, понятен. И очень мне понравились дневники Данина, опубликованные в новое, уже постсоветское время: интеллигентный человек, ничего не скажешь.
Но как же эта советской эпохи интеллигентность меркнет и, я бы сказал, саморазоблачается рядом с такими людьми, как Шкловский. О чем и пойдет речь.
Сначала, впрочем, скажу, какая из историй о Шкловском в рассказе Данина мне больше всего понравилась. Однажды на Тбилисской киностудии Шкловскому предложили ударную халтуру: исправить сценарий, за что обязались заплатить десять тысяч. Шкловский сделал эту работу за ночь. Получать такие огромные деньги за пустяковую для него работу ему стало неудобно, и он на эти деньги пригласил гулять всю киностудию. Вина оказалось так много, что всё выпить не смогли, и оставшимся вином вымыли полы в студии.
Вот это называется талант, размах и масштаб. Где уж нынешним поспеть, как с таким сравняться.
Что и продемонстрировал Данин в одном месте. Он вспомнил текст Шкловского из его ранней, эмигрантской книги “Ход конем” (Шкловский года полтора был в эмиграции в Берлине, вернулся в 23-м, кажется, году). Текст такой:
Диктор: “Была тысяченожка и имела она ровно тысячу ног или меньше, и бегала она быстро, а черепаха ей завидовала.
Тогда черепаха сказала тысяченожке:
- Как ты мудра! И как это ты догадываешься, и как это у тебя хватает сообразительности знать, какое положение должна иметь твоя 978-я нога, когда ты заносишь вперед пятую.
Тысяченожка сперва обрадовалась и возгордилась, но потом в самом деле стала думать о том, где находится каждая ее нога, завела централизацию, канцелярщину, бюрократизм и уже не могла шевелить ни одной.
Тогда она сказала:
- Прав был Виктор Шкловский, когда говорил: величайшее несчастье нашего времени, что мы регламентируем искусство, не зная, что оно такое...
Величайшее несчастье русского искусства, что ему не дают двигаться органически, так, как движется сердце в груди человека: его регулируют, как движение поездов.
- Граждане и товарищи, - сказала тысяченожка, - поглядите на меня и вы увидите, до чего доводит чрезучет! Товарищи по революции, товарищи по войне, оставьте волю искусству, не во имя его, а во имя того, что нельзя регулировать неизвестное!.."
Борис Парамонов: Процитировав это, Данин пишет дальше от себя:
Диктор: “C ума сойти! По склеротической забывчивости что ли, но я даже не предполагал, что эта притча может так оглушительно прозвучать сегодня - через шестьдесят с лишним лет после написания - во второй половине 80-х годов.
"Величайшее несчастье русского искусства..." Да отчего же только искусства и только русского?! Уже тут, вопреки своеволию и бесстрашию, как необходимое условие публикации (для берлинской книжки в отечественной прессе), проглядывает ранний Эзоп: Шкловский ослаблял эпитетом "pyccкoe" подразумевавшееся "советское", а существительным "искусство" маскировал все "идейно-духовное".
Борис Парамонов: Это, конечно, ляп, демонстрирующий ограниченность интеллигентского сознания, причем даже и передового, антисоветского. В том-то и ограниченность его, что оно ничего вокруг не видело, кроме постылой советской власти и созданного ею культурного климата. И тут никакой Резерфорд помочь не мог. Между тем, достаточно было внимательней прочитать того же Шкловского, чтобы понять: никакого Эзопа тут нет, он писал о русских проблемах, а не советских. В 23-м году самого этого понятия – советская литература – не было. Но была традиция интеллигентского радикализма, цензурировавшего культурную жизнь. Это то, что сейчас на Западе называется политической корректностью; откуда и почему это появилось на Западе, - другой вопрос, касаться его сейчас не будем. Государственной власти у этих отечественных радикалов в 19-м веке не было, но большевики, эту власть захватившие, в культурной своей политике опирались именно на эту традицию.
Вот высказывание Шкловского из книги “Сентиментальное путешествие”, тоже еще эмигрантской, но изданной потом и в советской России:
Диктор: “Пыпин относил русскую литературу к истории этнографии. И жили они, Белинские, Добролюбовы, Зайцевы, Михайловские, Скабичевские, Овсянико-Куликовские, Несторы Котляревские, Коганы, Фриче.
И зажили русскую литературу.
Они как люди, которые пришли смотреть на цветок и для удобства на него сели”.
Борис Парамонов: Вот это эстетическое невежество, это, как сказал Бердяев, народническое мракобесие с начала нового, двадцатого века стало изживаться. Появилось то, что позднее назвали русским культурным ренессансом. Перелом осознался и ярко выразился в знаменитом сборнике “Вехи”. И вот что писал в нем Гершензон прямо о литературе:
Диктор: “Чем подлиннее был талант, тем ненавистнее были ему шоры интеллигентской общественно-утилитарной морали, так что силу художественного гения у нас почти безошибочно можно было измерять степенью его ненависти к интеллигенции: достаточно назвать гениальнейших — Л.Толстого и Достоевского, Тютчева и Фета. И разве не стыдно знать, что наши лучшие люди смотрели на нас с отвращением и отказывались благословить наше дело? Они звали нас на иные пути — из нашей духовной тюрьмы на свободу широкого мира, в глубину нашего духа, в постижение вечных тайн. То, чем жила интеллигенция, для них словно не существовало; в самый разгар гражданственности Толстой славил мудрую “глупость” Каратаева и Кутузова, Достоевский изучал “подполье”, Тютчев пел о первозданном хаосе, Фет — о любви и вечности. Но за ними никто не пошел. Интеллигенция рукоплескала им, потому что уж очень хорошо они пели, но оставалась непоколебимой. Больше того, в лице своих духовных вождей — критиков и публицистов - она творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву — на невнимание, Фету - на посмеяние, Достоевского объявляла реакционным, Чехова индифферентным, и прочее. Художественной правде, как и жизненной, мешала проникнуть в души закоренелая предвзятость сознания”.
Борис Парамонов: Конечно, всё о чем мы тут говорили, выходит за рамки литературы, того или иного ее понимания – темного у Пыпина с Белинским, острого, проникновенного, авангардного у Шкловского. Не в литературе дело, а в русской истории. Давно уже ведется и, похоже, никогда не кончится спор о том, кто виноват в коммунизме: чуждые русскому народу заграничные идеи или традиция русской деспотической власти. И если стать на вторую точку зрения, подчеркнуть русскую традицию как источник и причину русских бед, то эту традицию нужно понимать широко: видеть ее не только в застарелых привычках власти, но и в склонностях русского интеллигентского сознания.
Подытоживая нашу тему, можно сказать, что Даниил Данин, путавший русское с советским, не читал сборник “Вехи”. Может быть, и читал – интеллигенты застойных времен к такой литературе пристрастились, - но не очень понял, не отнес к современной ему советской ситуации. Но, вообще говоря, это уже и не было нужным: жизнь изменилась, интеллигентский народнический утилитарный радикализм был изжит, что, конечно, во благо, что бы ни говорил Солженицын о советских “образованцах”. А сборник “Вехи” и тонкости о Шкловском мало кого сейчас интересуют. Главные люди сейчас – Алла Пугачева и Ксюша Собчак. И трудно сказать, лучше это или хуже, чем Белинский и Пыпин.
Борис Парамонов: Я по старой памяти и долголетней привычке стараюсь не пропускать ничего, что встречается в печати о Шкловском. Недавно обнаружил посмертно напечатанный мемуар Даниила Данина в “Вопросах литературы”. Данин – человек, в какой-то степени уникальный: он окончил физико-математический институт, но в сороковых годах, после войны, стал литературным критиком, а когда это дело прижали и Данина вместе со многими другими вытеснили из литературы, вспомнил, что он физик, и стал писать как бы научно-популярные книги о физике и биографии великих физиков. Это, конечно, не научпоп, а очень интеллигентные книги. Есть у него книги о Резерфорде и о Боре. Я помню его книгу “Неизбежность странного мира” - о проблемах квантовой механики, которую я прочитал, но не совсем понял: то есть квантовую механику не понял, а Данин, конечно, понятен. И очень мне понравились дневники Данина, опубликованные в новое, уже постсоветское время: интеллигентный человек, ничего не скажешь.
Но как же эта советской эпохи интеллигентность меркнет и, я бы сказал, саморазоблачается рядом с такими людьми, как Шкловский. О чем и пойдет речь.
Сначала, впрочем, скажу, какая из историй о Шкловском в рассказе Данина мне больше всего понравилась. Однажды на Тбилисской киностудии Шкловскому предложили ударную халтуру: исправить сценарий, за что обязались заплатить десять тысяч. Шкловский сделал эту работу за ночь. Получать такие огромные деньги за пустяковую для него работу ему стало неудобно, и он на эти деньги пригласил гулять всю киностудию. Вина оказалось так много, что всё выпить не смогли, и оставшимся вином вымыли полы в студии.
Вот это называется талант, размах и масштаб. Где уж нынешним поспеть, как с таким сравняться.
Что и продемонстрировал Данин в одном месте. Он вспомнил текст Шкловского из его ранней, эмигрантской книги “Ход конем” (Шкловский года полтора был в эмиграции в Берлине, вернулся в 23-м, кажется, году). Текст такой:
Диктор: “Была тысяченожка и имела она ровно тысячу ног или меньше, и бегала она быстро, а черепаха ей завидовала.
Тогда черепаха сказала тысяченожке:
- Как ты мудра! И как это ты догадываешься, и как это у тебя хватает сообразительности знать, какое положение должна иметь твоя 978-я нога, когда ты заносишь вперед пятую.
Тысяченожка сперва обрадовалась и возгордилась, но потом в самом деле стала думать о том, где находится каждая ее нога, завела централизацию, канцелярщину, бюрократизм и уже не могла шевелить ни одной.
Тогда она сказала:
- Прав был Виктор Шкловский, когда говорил: величайшее несчастье нашего времени, что мы регламентируем искусство, не зная, что оно такое...
Величайшее несчастье русского искусства, что ему не дают двигаться органически, так, как движется сердце в груди человека: его регулируют, как движение поездов.
- Граждане и товарищи, - сказала тысяченожка, - поглядите на меня и вы увидите, до чего доводит чрезучет! Товарищи по революции, товарищи по войне, оставьте волю искусству, не во имя его, а во имя того, что нельзя регулировать неизвестное!.."
Борис Парамонов: Процитировав это, Данин пишет дальше от себя:
Диктор: “C ума сойти! По склеротической забывчивости что ли, но я даже не предполагал, что эта притча может так оглушительно прозвучать сегодня - через шестьдесят с лишним лет после написания - во второй половине 80-х годов.
"Величайшее несчастье русского искусства..." Да отчего же только искусства и только русского?! Уже тут, вопреки своеволию и бесстрашию, как необходимое условие публикации (для берлинской книжки в отечественной прессе), проглядывает ранний Эзоп: Шкловский ослаблял эпитетом "pyccкoe" подразумевавшееся "советское", а существительным "искусство" маскировал все "идейно-духовное".
Борис Парамонов: Это, конечно, ляп, демонстрирующий ограниченность интеллигентского сознания, причем даже и передового, антисоветского. В том-то и ограниченность его, что оно ничего вокруг не видело, кроме постылой советской власти и созданного ею культурного климата. И тут никакой Резерфорд помочь не мог. Между тем, достаточно было внимательней прочитать того же Шкловского, чтобы понять: никакого Эзопа тут нет, он писал о русских проблемах, а не советских. В 23-м году самого этого понятия – советская литература – не было. Но была традиция интеллигентского радикализма, цензурировавшего культурную жизнь. Это то, что сейчас на Западе называется политической корректностью; откуда и почему это появилось на Западе, - другой вопрос, касаться его сейчас не будем. Государственной власти у этих отечественных радикалов в 19-м веке не было, но большевики, эту власть захватившие, в культурной своей политике опирались именно на эту традицию.
Вот высказывание Шкловского из книги “Сентиментальное путешествие”, тоже еще эмигрантской, но изданной потом и в советской России:
Диктор: “Пыпин относил русскую литературу к истории этнографии. И жили они, Белинские, Добролюбовы, Зайцевы, Михайловские, Скабичевские, Овсянико-Куликовские, Несторы Котляревские, Коганы, Фриче.
И зажили русскую литературу.
Они как люди, которые пришли смотреть на цветок и для удобства на него сели”.
Борис Парамонов: Вот это эстетическое невежество, это, как сказал Бердяев, народническое мракобесие с начала нового, двадцатого века стало изживаться. Появилось то, что позднее назвали русским культурным ренессансом. Перелом осознался и ярко выразился в знаменитом сборнике “Вехи”. И вот что писал в нем Гершензон прямо о литературе:
Диктор: “Чем подлиннее был талант, тем ненавистнее были ему шоры интеллигентской общественно-утилитарной морали, так что силу художественного гения у нас почти безошибочно можно было измерять степенью его ненависти к интеллигенции: достаточно назвать гениальнейших — Л.Толстого и Достоевского, Тютчева и Фета. И разве не стыдно знать, что наши лучшие люди смотрели на нас с отвращением и отказывались благословить наше дело? Они звали нас на иные пути — из нашей духовной тюрьмы на свободу широкого мира, в глубину нашего духа, в постижение вечных тайн. То, чем жила интеллигенция, для них словно не существовало; в самый разгар гражданственности Толстой славил мудрую “глупость” Каратаева и Кутузова, Достоевский изучал “подполье”, Тютчев пел о первозданном хаосе, Фет — о любви и вечности. Но за ними никто не пошел. Интеллигенция рукоплескала им, потому что уж очень хорошо они пели, но оставалась непоколебимой. Больше того, в лице своих духовных вождей — критиков и публицистов - она творила партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву — на невнимание, Фету - на посмеяние, Достоевского объявляла реакционным, Чехова индифферентным, и прочее. Художественной правде, как и жизненной, мешала проникнуть в души закоренелая предвзятость сознания”.
Борис Парамонов: Конечно, всё о чем мы тут говорили, выходит за рамки литературы, того или иного ее понимания – темного у Пыпина с Белинским, острого, проникновенного, авангардного у Шкловского. Не в литературе дело, а в русской истории. Давно уже ведется и, похоже, никогда не кончится спор о том, кто виноват в коммунизме: чуждые русскому народу заграничные идеи или традиция русской деспотической власти. И если стать на вторую точку зрения, подчеркнуть русскую традицию как источник и причину русских бед, то эту традицию нужно понимать широко: видеть ее не только в застарелых привычках власти, но и в склонностях русского интеллигентского сознания.
Подытоживая нашу тему, можно сказать, что Даниил Данин, путавший русское с советским, не читал сборник “Вехи”. Может быть, и читал – интеллигенты застойных времен к такой литературе пристрастились, - но не очень понял, не отнес к современной ему советской ситуации. Но, вообще говоря, это уже и не было нужным: жизнь изменилась, интеллигентский народнический утилитарный радикализм был изжит, что, конечно, во благо, что бы ни говорил Солженицын о советских “образованцах”. А сборник “Вехи” и тонкости о Шкловском мало кого сейчас интересуют. Главные люди сейчас – Алла Пугачева и Ксюша Собчак. И трудно сказать, лучше это или хуже, чем Белинский и Пыпин.
