Дмитрий Волчек: В Петербурге умер Аркадий Бартов, замечательный писатель. Мы были хорошо знакомы, я написал предисловие к одной из первых его книг “Прогулки с Мухиным” и сейчас, перечитывая его произведения, жанр которых трудно определить – может быть, детали для сборки? – вспоминал это странное время, когда в Ленинграде существовал Клуб-81, что-то вреде теневого писательского союза, и в подвале на улице Петра Лаврова выступали “неофициальные”, как тогда говорили, писатели. Аркадий Бартов великолепно читал свои рассказы: особым успехом пользовались истории из цикла “В гостях у советской литературы”. К сожалению, не удалось мне найти записей авторского чтения:
Диктор:
“В гостях у Шолохова”
"В самый, в самый раз к обеду, там все и обсудим", — сказал Михаил Александрович, знакомясь с гостями на краю своего степного аэродрома. Поговорить о судьбах литературы народу прибыло много — из ГДР, Болгарии и других дружественных стран, а также работники ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ. Гостей быстро доставляли к дому Михаила Александровича. Там их уже ждали — на большом лугу в тени деревьев были настланы дорожки, стояли тарелки для ухи, пестрели разноцветными наклейками бутылки. Гости шумно рассаживались за столы. Василий Белов и Олжас Сулейменов сели рядом. И настолько радушен, сердечен оказался хозяин, что буквально через час один молодой венгерский поэт с чувством воскликнул: "Известно, что Дон впадает в Азовское море, но прошу заметить, что он впадает и в наши сердца". "Торопишься с комплиментами, — сказал Михаил Александрович, — я требователен к молодежи". Михаил Александрович обвел взглядом столы и добавил: "У меня к тому есть основания". Василий Белов и Олжас Сулейменов переглянулись. У Михаила Александровича спросили, что он ждет от молодежи. Михаил Александрович пристально посмотрел на молодого венгерского гостя и ответил: "Я всегда смотрю на молодежь с надеждой, как на яблоню в цвету, когда ждешь от нее первых плодов". Разговор о литературе принял задушевный характер. Кое-кто из гостей поинтересовался, куда пошли деньги за сталинскую, ленинскую и нобелевскую премии. Михаил Александрович ответил, что в фонд обороны, а также на покупку 50 овец эдильбаевской породы. Помолчали. "Да что о нобелевской премии вспоминать, — сказал вдруг Михаил Александрович. — Вручали мне ее в Золотом зале, но в вашем обществе мне веселее сердцу". Принесли перемену блюд. Разговор о литературе принял откровенный характер. "О чем писать? — размышлял вслух Михаил Александрович. — А ты как считаешь?" — неожиданно спросил он у молодого венгерского литератора. Тот поперхнулся и покраснел. Василий Белов и Алжас Сулейменов улыбнулись. "Скажу как рядовой читатель, — ответил сам себе Михаил Александрович. — Я за те книги, которые помогают людям больше видеть и, — Михаил Александрович ласково усмехнулся, — глубже знать".
Июньское солнце заливало своим благодатным теплом землю и вонзало золотые стрелы в донскую небесную рябь. "Тихая вроде, а какая в ней могучая сила! — восхищенно воскликнул Михаил Александрович. — Поговорим о наших воинах. Патриотизм надо воспитывать с пеленок. — Михаил Александрович показал на стоящих неподалеку работниц местного общепита и добавил с легкой грустью в голосе: — Вот и жизнь такая же неудержимая". Василий Белов и Алжас Сулейменов тоже взглянули на работниц. День догорал, все сидели в столовой, слегка усталые, разморенные. "Давайте девчат пригласим", — предложил Михаил Александрович. Хором стали звать. Собрались женщины, наскоро снимали передники, смущались. "Угостите для храбрости", — попросили женщины. Угостили. Женщины держали рюмки в руках, но не пили. "Нашли чем угощать, — усмехнулся Михаил Александрович. — Да они коньяк не пьют. Налили водки... Ну и пели же они. Уже всех гостей разморило, кроме Василия Белова и Алжаса Сулейменова, а песня все льется и льется.
Далеко за полночь разносили по комнатам гостей. Василий Белов и Олжас Сулейменов легли рядом. Стихли разговоры о литературе. Уже унесли гостей из ГДР, Болгарии и других дружественных стран, а также работников ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ. За столом остались лишь молодой венгерский гость и весь залитый светом Михаил Александрович. Ветер трепал его седой чуб. Молодой венгерский поэт попытался встать из-за стола, приподнял голову, посмотрел на хозяина, и задумчиво сказал, как бы про себя: "Хороший человек, наш Михаил Александрович".
Дмитрий Волчек: Такие же гости приходили к Горькому, Катаеву, Кочетову, Сергею Михалкову, история повторялась снова и снова с небольшими изменениями, неизбежно завершаясь словами одного из обласканных посетителей: “Хороший человек, наш Алексей Максимович”, “Хороший человек, наш Валентин Петрович”. Можете представить, какой фурор вызывало это покушение на осточертевших священных коров в 1984 году. Аркадий Бартов говорил, что он описывает советские симулякры, гиперреалистические объекты, за которыми не стоит никакая реальность. Вспоминает Сергей Стратановский, поэт, редактор машинописного журнала “Обводный канал”, публиковавшего тексты Бартова.
Сергей Стратановский: По образованию он - инженер, и даже занимал какую-то должность в каком-то вычислительном центре, был каким-то начальником, и внезапно круто изменил свою судьбу: всем этим перестал заниматься, понял, что он литератор, и стал писать. Он был человек очень открытый и очень компанейский, сам приглашал к себе по случаю своих устных выступлений (а его проза хорошо читается на публику), человек был открытый, склонный к дружбе, к общению, контактный и добрый человек, не строящий из себя какого-то литературного мэтра, хотя к своему творчеству относился с большим трепетом, огорчался, когда его не понимали и не принимали, а такое случалось - ему в каких-то журналах отказывали. Было даже иногда ощущение, что за границей - в Германии и Австрии - его больше ценят и больше принимают, чем в отечестве. Говорить о его творчестве, как ни странно, трудно, потому что сначала подберешь один ключ, а потом читаешь дальше и чувствуешь, что нужен какой-то другой ключ и какое-то другое понимание. Он сначала прославился своим Мухиным - серией коротких рассказов. Как бы нулевой персонаж, человек без свойств. Послесловие к этому сборнику “Недолгое знакомство” написал Виктор Борисович Кривулин, который хорошо сказал, что творчество Бартова - это такое “исследование повседневности”. Но это относится только к “Мухину”, а он же в разнообразных жанрах работал – и в драматургическом жанре, и у него есть всякие короткие скетчи. Его относили обычно к постмодернистам, и он действительно считал себя постмодернистом. Кстати, он был, помимо того, что писатель, еще и теоретик. Последняя его книжка “Ритм эпохи” - это его статьи вообще о литературе, в том числе, и классической, и в, частности, там рассуждения о постмодернизме. Его проза принципиально антипсихологична и антиреалистична. Вот если мы в 60-е, отчасти в 70-е годы, стремились к правде жизни, был энтузиазм прозы молодежной, а потом и деревенской отобразить ту правду жизни, которой в соцреализме нету, то у Бартова были принципиально иные установки. Он вообще не собирался ни изображать, ни отображать, он работал со знаками, с теми знаками, за которыми нет никакого содержания, создавая из них новую реальность. Но, как ни странно, он сам это заметил, что русская литература из домодернистской стадии и как бы почти миновав модернистскую (в чем он не прав, между прочим, потому что у нас были высочайшие образцы модернистской прозы - и “Петербург” Андрея Белого, и Платонов), но его мысль такая: благодаря тому, что у нас была, условно говоря, советская власть и социалистический реализм, у нас появился постмодернизм на родной почве. Тот же Мухин - нулевой персонаж, то, что называется симулякр. И, как он говорит в своем эссе, дело в том, что симулякры эти были и в жизни. Что такое Брежнев, как не тот же симулякр, персонаж, который воспринимался чисто функционально? Это, кстати, одна из тем Бартова – человек, тот тоже Мухин, который совершает поступки даже иногда героические, но которые ни к чему не ведут, все кончается нулем. Опять же соцреализм. Какое отношение, например, к реальности имеют “Кубанские казаки”? В общем-то, никакого. Но соцреализм как бы выдавал свои симулякры за реальность. А Бартов именно подчеркивает, что все его персонажи условны, что это - симулякр. И, в то же время, это не пародия. Пародия, в обычном смысле, имеет в виду литературу, текст, чаще всего - какого-нибудь определенного писателя, а это, как он пишет, пародия на всю литературу целиком, или она дает представление не о литературе, а именно о жизни, о жизни, из которой ушла жизнь. Вот если Томас Манн определял пародию как “игру с формами, из которых ушла жизнь”, то у Баратова это - изображение жизни, из которой ушла жизнь, условно говоря. То есть, в конечном счете, получается, что он говорит не о литературе, не о соцреализме, а о жизни. Специально ли это было у него или это такой побочный эффект?.. Я вот заметил то, что условно назвал “эффектом Малевича”: в 30-е годы он стал писать изображения крестьян. Возможно, что он ставил перед собой чисто формальные задачи, но, тем не менее, получился некий побочный эффект - ощущение трагедии раскулаченного крестьянства, тем не менее, присутствует в этих картинах, хотя сам Малевич, может быть, об этом не задумывался.
Дмитрий Волчек: Публиковался Аркадий Бартов и в другом ленинградском машинописном журнале “Часы”. Говорит редактор Борис Иванов:
Борис Иванов: Он внес в литературу то, что было названо “созданием собственного контекста”. И я могу с уверенностью сказать, что у нас в городе он был единственный настоящий концептуалист. Он отыскивал в быту, в чтении какие-то конструкции речи, высказываний, и на основе этого делал такую матрицу, которая могла сработать для цикла небольших рассказов. Он считал, что это разделение литературного и нелитературного должно быть, что новая литература это то, что органично соединяет в себе жизнь и слово. И вот на обыденности и уникальности самого его подхода он создавал свои серии. И трудно представить, но обэриуты и футуристы у него нашли совершенно органическое соединение.
Дмитрий Волчек: Первый сборник Аркадия Бартова вышел в Ленинграде в 1990-м году, а в 2009 берлинское издательство “Пропеллер” выпустило собрание его сочинений в четырех томах. Сергей Стратановский сожалеет о том, что книги Бартова и его версия концептуализма еще не проанализированы и не осмыслены.
Сергей Стратановский: Сейчас, я думаю, будет осмысление. Осмысления ведь фактически было очень мало. Аркадий говорил, что он какие-то приемы подсказал Сорокину - во всяком случае, такая игра со стилями. Но Сорокин как-то пошел по другой линии. Честно говоря, линия Бартова мне гораздо ближе и интереснее. Но я думаю, что это будет все осмысливаться, может, диссертации начнут писаться. К сожалению, это не только Бартов, но вся наша литература, которая вызрела в андеграунде, в академических кругах почти неизвестна, почти не изучается. Больше в этом смысле повезло москвичам, но они на виду, естественно. Но все, в конечном счете, будет востребовано, это известно, как были востребованы после долгого забвения, скажем, обэриуты, неизвестный Платонов. И все, я надеюсь, будет работать, работать в культуре.
