Иосиф Бродский: “Почти Элегия”.
В былые дни и я пережидал
холодный дождь под колоннадой Биржи.
И полагал, что это - божий дар.
И, может быть, не ошибался. Был же
и я когда-то счастлив. Жил в плену
у ангелов. Ходил на вурдалаков.
Сбегавшую по лестнице одну
красавицу в парадном, как Иаков,
подстерегал.
Куда-то навсегда
ушло все это. Спряталось. Однако,
смотрю в окно и, написав "куда",
не ставлю вопросительного знака.
Теперь сентябрь. Передо мною - сад.
Далекий гром закладывает уши.
В густой листве налившиеся груши
как мужеские признаки висят.
И только ливень в дремлющий мой ум,
как в кухню дальних родственников - скаред,
мой слух об эту пору пропускает:
не музыку еще, уже не шум.
Иван Толстой: Как и многие другие авторы из Советского Союза, Бродский появился на свободовских волнах раньше, чем оказался на Западе собственной персоной. Но немногим авторам предшествовал политический скандал такой силы, как в случае Бродского. И поэтому сегодняшнюю программу мы начнем с ленинградского судилища 1964-го года. В те времена сочувствующие поэту люди могли только догадываться, в какой степени за границей осведомлены о произошедшем на позорном процессе под председательством судьи Савельевой. Реакция же была чрезвычайно широкой, и Радио Свобода откликнулось на это событие специальной радиопостановкой, в которой участвовала чуть ли не половина русской редакции: Николай Меньчуков, Георгий Бутов, Георгий Келлер, Нина Орлова, Владимир Рудин, Николай Горчаков… За судью Савельеву – Галина Зотова. За Иосифа Бродского – Александр Перуанский.
Судья: Подсудимый Бродский, чем вы занимаетесь?
Иосиф Бродский: Я пишу стихи.
Иван Толстой: Итак, Бродский на Свободе. Часть первая. Назовем ее “В отраженном свете”. Радиопостановка суда над поэтом вышла в эфир 10 июля 64 года. Мы максимально бережно отнеслись к мелодраматической стилистике тех лет и не добавляем ничего от себя.
Диктор: Говорит Радиостанция Свобода. “Не случайно, что тираны России считали русских поэтов своими злейшими врагами”. Так сказал Евгений Евтушенко в своей автобиографии, написанной им для французской газеты “Экспресс” и переведенной на другие языки. Слушайте теперь нашу специальную передачу “Тираны и поэты”.
Диктор:
Был черный небосвод черней тех ног
И слиться с чернотою он не мог.
В тот вечер возле нашего огня
Увидели мы черного коня.
Не помню я чудесней ничего,
Как уголь были зубы у него.
Он черен был, как ночь, как пустота,
Он черен был от гривы до хвоста,
Но черной по-другому уж была
Спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял, казалось, спит,
Пугала чернота его копыт.
Он черен был, не чувствовал теней,
Так черен, что не делался темней,
Так черен, как полуночная мгла,
Так черен, как внутри себя игла,
Так черен, как деревья впереди,
Как место между ребрами в груди,
Как ямка под землею, где зерно.
Я думаю, внутри у нас черно.
И все-таки, чернел он на глазах.
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг,
В паху его царил бездонный мрак,
Спина его была уж не видна,
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок,
Еще страшнее был его зрачок,
Как будто он был чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
Меж нами оставался до утра,
Зачем не отходил он от костра,
Зачем он черным воздухом дышал,
Раздавленными листьями шуршал,
Зачем струил он черный свет из глаз?
Он всадника себе искал средь нас.
Диктор: Ленинград, 18 февраля 1964 года. Заседание народного суда Дзержинского района. Перед судом 23-х летний поэт Иосиф Бродский. На сделанное вслух замечание женщины-судьи: "Битком набито. Я никогда не думала, что придет так много народа" - из зала раздается реплика: "Не каждый день судят поэтов".
- Подсудимый Бродский, чем вы занимаетесь?
- Я пишу стихи, перевожу, я предполагаю, что...
- Пожалуйста, без "я предполагаю". Стойте, как полагается, смотрите на судей, отвечайте суду, как полагается. Есть у вас постоянная работа?
- Я думал, что это и есть постоянная работа.
- Отвечайте точно.
- Я писал стихи, я думал - они будут печататься, я предполагал, что...
- Никакие "я предполагал" нас не интересует, отвечайте, почему вы не работали.
- Я работал, я писал стихи.
- Это нас не интересует. Давно вы работаете?
- Приблизительно...
- Нас не интересуют никакие "приблизительно".
- Пять лет.
- Где вы работали?
- На предприятии, в геологических экспедициях.
- Сколько времени работали вы на предприятии?
- Один год.
- В качестве кого?
- Как фрезеровщик.
- А вообще какая у вас специальность?
- Лирик. Переводчик лирической поэзии.
- И кто признал, что вы поэт? Кто вас зачислил в поэты?
- Никто. А кто меня зачислил в род человеческий?
- Вы этому учились?
- Чему?
- Быть поэтом.
- Я не думал, что это делается посредством учебы.
- А как же?
- Я думал так - от Бога.
- Есть ли у вас какая-нибудь просьба к суду?
- Я хотел бы знать, почему меня арестовали?
- Это вопрос, а не просьба.
- В таком случае у меня нет никаких просьб.
Диктор: “Я хотел бы знать, почему меня арестовали”. Да, “почему?” Ведь в защиту Бродского выступили некоторые из известнейших деятелей искусства и литературы. Такие поэты, как Анна Ахматова и скончавшийся на днях Самуил Маршак, Корней Чуковский, композитор Дмитрий Шостакович. Защитники таланта Бродского имели даже мужество обратиться с петицией к ЦК КПСС. Текст этого документа попал за границу, где и был опубликован.
“29 ноября 1963 года, в газете “Вечерний Ленинград” был опубликован фельетон “Окололитературный трутень”, в котором против Бродского был выдвинут ряд клеветнических обвинений. Ему приписывались стихи, которых он никогда не писал, две цитаты из собственных стихов Бродского были искажены до неузнаваемости. Лживый фельетон вызвал возмущение у всех знающих Бродского. В редакцию были направлены десятки писем, подробно и доказательно опровергающих клевету. Однако редакция “Вечернего Ленинграда” письма в защиту поэта не напечатала.
13 декабря состоялся разбор дела Бродского на закрытом заседании секретариата и партбюро Ленинградского отделения Союза Писателей. На это заседание не был приглашен ни один из писателей, знающих Бродского лично и знакомых с его творчеством. Секретарь Ленинградского отделения Союза Писателей Прокофьев настаивал на том, что Бродского необходимо выселить из Ленинграда, что для этого годны любые средства, вплоть до подлогов и прямого беззакония. По настоянию Прокофьева секретариат Ленинградского отделения Союза писателей вынес официальное решение, требующее предать Бродского суду, как тунеядца”.
Диктор:
Рыбы зимой живут.
Рыбы жуют кислород.
Рыбы зимой плывут,
задевая глазами
лед.
Туда.
Где глубже.
Где море.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы плывут зимой.
Рыбы хотят выплыть.
Рыбы плывут без света.
Под солнцем
зимним и зыбким.
Рыбы плывут от смерти
вечным путем
рыбьим.
Диктор: Авторы упомянутой нами петиции в защиту Бродского следующим образом излагают ход событий, вызванных решением секретариата Ленинградского отделении Союза Писателей:
“Иосиф Бродский с детства страдает хроническим нервным заболеванием, состоит на учете в психиатрической лечебнице. Травля снова привела его в больницу. В январе 1964 года он находился на излечении в больнице имени Кащенко в Москве. Когда он вернулся в Ленинград, то 13 февраля 1964 года был арестован на улице как тунеядец, уклоняющийся от суда, хотя до этого он не получил ни одного вызова в суд. Несмотря на то, что прокурор, товарищ Рябчук, опротестовал незаконный арест, Бродский не был освобожден из заключения и в течение последующих шести недель доставлялся и в суд, и на экспертизу под стражей, как преступник”.
Диктор:
Рыбы плывут от смерти
Вечным путем - рыбьим,
Рыбы не льют слезы.
Упираясь головою в глыбы,
В холодной воде мерзнут
Холодные глаза рыбы.
Рыбы всегда молчаливы,
Ибо они безмолвны.
Стихи о рыбах, как рыбы,
Встают поперек горла.
Диктор: 13 марта этого года стоялось второе слушание дела Иосифа Бродского. В пользу подсудимого выступили все без исключения вызванные в качестве свидетелей защиты литературоведы. Вот выдержка из протокола заседания суда с показаниями одного из свидетелей, члена Союза Писателей лектора Института имени Герцена Ефима Григорьевича Эткинда.
Диктор: Приблизительно год тому назад мне представился случай познакомиться с работами Бродского. Чистота поэтических оборотов, музыкальность, сила чувства и энергия стихов произвели на меня впечатление. Перевод стихов - исключительно трудная работа, которая требует упорства, прилежания, знаний и таланта. На этом пути ожидают писателей многие разочарования, а материальные доходы -дело далекого будущего.
Нужно дать возможность Бродскому работать как переводчику лирических произведений. Тот факт, что он заработал мало денег, не доказывает, что не был трудолюбив.
Диктор: Перед Эткиндом в защиту молодого поэта выступил другой литературовед – Грудинина. Вот ее показания:
Диктор: Я веду работу с начинающими поэтами более 11 лет, 7 лет я состою членом комиссии по работе с молодыми авторами. Работа Бродского, как начинающего поэта, известна мне по его стихам 1959 и 1960 годов. Это были еще далеко не совершенные стихи, но с ясными идеями и образами. До осени 1963 года я не встречалась с Бродским лично. После публикации в “Вечернем Ленинграде” статьи “Окололитературный трутень” я пригласила Бродского для разговора, потому что молодежь забросала меня просьбами вмешаться в дело оклеветанного человека. На мой вопрос, чем он в настоящее время занимается, Бродский ответил, что он изучает языки и уже около полутора лет работает над одним литературным переводом. Я взяла у него манускрипт перевода, чтобы познакомиться с ним.
Как писатель и ученый литературовед по образованию, я свидетельствую, что переводы Бродского находятся на высоком профессиональном уровне. Бродский обладает специфическим талантом для художественного перевода стихов, который не часто встречается.
Из разговора с Бродским и людьми, которые с ним знакомы, я узнала, что Бродский живет очень скромно, отказывается от развлечений и большую часть времени сидит за своим письменным столом. Деньги, полученные за свою работу, он отдает семье.
Диктор: Судебный заседатель Тяглый спросил Грудинину: “Видели ли вы хоть раз, что он лично работает над стихами, не используя чужих работ?”.
Грудинина: Я не видела, как Бродский сидит и пишет. Но я никогда не видела и того, как Шолохов сидит за письменным столом и пишет.
Судья: Это неслыханное дело сравнивать Шолохова с Бродским. Разве вы не разъяснили молодежи, что государство требует, чтобы молодежь училась? Бродский ходил всего семь лет в школу.
Грудинина: Объем его знаний очень велик. Я в этом убедилась, читая его переводы.
Есть такой анекдот: разница между отклоняющимся от работы и молодым поэтом состоит в том, что тунеядец не работает, но ест, а поэт хоть и работает, но не ест.
Судья: Ваше объяснение суду не нравится. В нашей стране каждый человек получает соответствующее вознаграждение за свой труд, и потому совершенно невозможно, чтобы он работал много, а получал мало. В нашей стране, где в молодых поэтах принимают такое участие, они голодают, говорите вы?
Грудинина: Я этого не сказала. Я обратила ваше внимание, на то, что это анекдот, в котором заключена частичка истины. Доходы молодых поэтов очень нерегулярны.
Судья: Ну, это зависит от них самих. Нам объяснять это не нужно. Хорошо, вы сказали, что ваши слова - это анекдот. Мы принимаем это объяснение к сведению.
Диктор:
Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтой.
Стол пустовал. Поблескивал паркет.
Темнела печка. В раме запыленной
застыл пейзаж. И лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным.
Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.
Диктор: Помимо Грудининой и Эткинда в защиту молодого поэта выступил также перед судом профессор Института имени Герцена, лингвист, литературовед и переводчик Адмони. Вот выдержка из протокола заседания суда с его показаниями:
Диктор: Когда я узнал, что Иосиф Бродский отдан под суд по обвинению в тунеядстве, я посчитал своим долгом высказать свое мнение перед судом. Я думаю, что имею на это право, потому что в течение 30 лет работаю как преподаватель с молодежью вузов, и потому что уже давно занимаюсь переводами.
С Иосифом Бродским я почти не знаком. Но на основании его переводов Галчинского, Фернандеса и других я могу с полной ответственностью сказать, что они от переводчика потребовали чрезвычайно большой работы. Они свидетельствуют о большом мастерстве и культуре переводчика. Но чудес не бывает. Сами по себе не приходят ни мастерство, ни культура.. А когда я сегодня — только сегодня — узнал, что Бродский всего-навсего семь классов окончил, мне стало ясно, что он должен был проделать гигантскую работу, чтобы достичь того мастерства и уровня культуры, которыми он обладает.
Нельзя обвинять в тунеядстве человека, который работает так, как Бродский, который усидчиво и много работает. Не думая о больших заработках, готовый удовлетвориться необходимейшим, он создает своим искусством совершенные и полноценные художественные переводы.
Судья: То есть, вы полагаете, что те, кто мало зарабатывают, должны быть обвинены?
Адмони: Я сказал, что смысл указа состоят в том, чтобы осуждены должны быть те, кто мало работает, а не те, кто мало зарабатывает.
Судья: Что вы этим хотите сказать? Читали ли вы указ от 4 мая? Коммунизм будет создан только трудом миллионов.
Адмони: Любой труд, который полезен обществу, должен пользоваться уважением.
Диктор: “Любой труд, который полезен обществу, должен пользоваться уважением”! Конечно, весь вопрос в том, как понимать труд, полезный обществу, и где критерий, который позволил бы установить, полезен этот труд или не полезен. Против Бродского в качестве свидетелей обвинения на суде выступали: адвокат Смирнов, заместитель директора Эрмитажа по хозяйственной части Лагунов, прокладчик труб Денисов, пенсионер Николаев. Все они настаивали на том, что труд Бродского был не только не полезен, но даже вреден обществу.
Судья: Свидетель Смирнов
Смирнов: лично я не знаком с Бродским, но хочу сказать, что, если все граждане будут так относиться к накоплению материальных ценностей, как Бродский, то мы еще не скоро построим коммунизм. Тут вы говорите — одаренный переводчик, но почему никто не говорит о том, что за путаные мысли у него в голове?
Судья: Свидетель Логунов.
Логунов: С Бродским я не знаком лично. В первый раз я вижу его здесь на суде. Жить так, как Бродский живет, это больше недопустимо.
Судья: Свидетель Денисов.
Денисов: Я не знаком лично с Бродским Я знаю его только по публикациям нашей печати. Я говорю как гражданин государства и представитель общественности. Говорят, что Бродский - что-то вроде поэта. Почему он член какого-нибудь объединения? Он не согласен с диалектическим материализмом? Энгельс того мнения, что работа создала человека, но Бродский недоволен такой формулировкой. Он - другого мнения. Он, может быть, очень одарен, но почему он не найдет себе пути в нашу литературу? Почему он не работает? Я хотел бы выразить мнение, что меня, как рабочего, его трудовая деятельность не удовлетворяет.
Судья: Свидетель Николаев.
Николаев: Я не знаком лично с Бродским. По форме стиха видно, что Бродский умеет писать стихи. Но эти стихи не принесли ничего, кроме зла. Бродский не только не трудовой элемент, он является воинствующим тунеядцем. С людьми, а ля Бродский, нужно поступать без стеснения.
Диктор: Итак, все эти люди, выступавшие, якобы, от имени общественности, лично не знали того, против кого они свидетельствуют, а то и произведений его не читали. Так вчера травили в нашей стране Бориса Пастернака, так травили перед судом, в течение суда и после суда Иосифа Бродского. Поэту, подлинному поэту нет места в тоталитарном обществе. Любая диктатура требует от писателей и поэтов, чтобы они служили ее интересам. В случае отказа их обвиняют во всех смертных грехах. В Средневековье была охота за ведьмами, неугодных обвиняли в колдовстве и сжигали публично на кострах Инквизиции. В нашу эпоху неугодных или неудобных обвиняют в путаных мыслях, в отсутствии патриотизма и гражданской сознательности. На кострах больше не сжигают, физически не уничтожают (по крайней мере, не всегда), но стремятся к еще более страшному к уничтожению личности.
Диктор: Суд приговорил Бродского к пяти годам ссылки и принудительных работ. Бродского послали вместе с уголовными преступниками в Архангельскую область, где он работал возчиком навоза в совхозе в Коношском районе.
Пустой бульвар.
И пение метели.
Пустой бульвар.
И памятник поэту.
Пустой бульвар.
И пение метели.
И голова
опущена устало.
...В такую ночь
ворочаться в постели
приятней,
чем стоять
на пьедесталах.
Иван Толстой: В первой части нашей программы мы представили Бродского в отраженном свете: Свобода о Бродском. Теперь – Бродский о свободе. Надеюсь, слушатели простят нами эти несложные каламбуры.
8-го февраля 1982 года в нашем эфире прозвучало интервью поэта, которое ошибочно было названо первым его интервью для нашей радиостанции. Какое было истинно первым, мы расскажем дальше. А пока – разговор, который ведет сотрудница нашей нью-йоркской студии Людмила Фиготина, выступавшая в те годы под радиопсевдонимом Наталья Дубравина.
Людмила Фиготина: Иосиф Александрович, это ваше первое интервью для Радиостанции Свобода, поэтому перед тем, как задавать вопросы, я хочу вас попросить рассказать поподробнее о себе.
Иосиф Бродский: Я родился 24 мая 1940 года в Ленинграде. В возрасте 7 лет я поступил в школу, которую бросил в возрасте 15 лет, поступил на завод. Работал в качестве фрезеровщика. И на протяжении последующих 6 или 7 лет я сменил около 14 профессий, что, в частности, фигурировало в качестве состава обвинения, предъявленного мне в 1964 году: меняю места работы очень часто. Я был арестован и содержался под замком три раза, два раз сидел в сумасшедших домах. В 1964 году я был арестован, получил пять лет, был выпущен, как говорит, “по половинке”, благодаря, собственно говоря, протестам как внутри, так и вне России.
Людмила Фиготина: А что вам инкриминировали?
Иосиф Бродский: Там было 16 пунктов обвинения: тунеядство, изготовление и распространение материалов, порочащих систему, и так далее (хотя, на самом деле, это были просто стихи), разложение молодежи, это такое классическое обвинение, в этом была даже собственная прелесть, потому что оно и Сократу предъявлялось.
Людмила Фиготина: Иосиф Александрович, что побудило вас к эмиграции? (…) Эмоционально как вы восприняли эту перемену?
Иосиф Бродский: Единственное, что меня всю жизнь интересовало, -это заниматься своим делом, то есть сочинять стишки, я их как сочинял в отечестве, так и сочиняю дома. Через два года, я помню, я сидел в Энн Арборе у себя дома, что-то сочинял, мне надо было что-то проверить, я протянул руку к словарю, и вдруг (я помню этот момент очень хорошо) я просто узнал уже – то есть я так же всю жизнь протягивал руку к словарю, сидя у себя дома. И тут я понял, что все на своих местах.
Людмила Фиготина: Ну, а творчески, наверное, здесь все-таки сложилась судьба значительно удачнее, чем там?
Иосиф Бродский: Не знаю, удачнее - не удачнее, единственное мерило - это количество, не столько количество, сколько качество сочиняемого. Временами мне кажется, что, будь я дома, мне было бы несколько легче - все-таки стены до известной степени помогают - сочинительство носит несколько более непосредственный характер. А тут возникает некоторое отстранение, которое, впрочем, для сочинительства чрезвычайно благотворно, потому что оно и вообще, по сути дела, есть отстранение, и тут оно несколько усугубляется.
Людмила Фиготина: Когда я говорила о творческих удачах, я имела в виду то, что в Союзе ваши стихи не публиковались.
Иосиф Бродский: Совершенно верно. Там вышли несколько стихотворений, переводы я делал. Но и да, и нет. Вам это может показаться кокетством, но на самом деле это не так. Меня вообще никогда на свете это не интересовало, печатается это или не печатается. Единственное, что меня интересовало, - это исключительно сам процесс сочинительства. Последний раз я реагировал эмоциональным образом на публикацию или, скорее, на отсутствие оной, это когда мне было года 23 или 24. С тех пор я не помню почему, в общем, я даже знаю, почему - как рукой сняло. И там то, что выходят книги или не выходят книги…
Людмила Фиготина: Печатаются или не печатаются - ладно, а читаются или не читаются?
Иосиф Бродский: А это тоже всегда колоссальная загадка. У меня всегда было два или три человека, пять или шесть я бы сказал - это будет точнее, чьим мнением я дорожил, не более того. И я эти пять или шесть человек и их я в той или иной степени для себя их сохранил.
Людмила Фиготина: Скажите, пожалуйста, я знаю о том, что вы хорошо владели английским еще до отъезда?
Иосиф Бродский: Это неправда, я им совершенно не владел, то есть я переводил довольно много с английского, я перевел две пьесы, изрядное количество стихотворного текста, но со словарем, и так далее. То есть, я учил английский в школе, не говоря о том, что у меня в 4 классе по нему уже была, по-моему, переэкзаменовка. Я скорее знал какой-нибудь польский язык или сербско-хорватский, но я примерно говорил по-английски, как матрос, который ходит в загранку, то есть он знает примерно “o’key”, “good bye”, “right”, “left”- направо, налево.
Людмила Фиготина: Но, тем не менее, вы читали и делали даже переводы?
Иосиф Бродский: Да, какой-то пассивный запас был, я полагаю, изрядный, активного никакого не было. То есть, если я и заговорил по-английски, то это просто исключительно по необходимости в связи с преподаванием. То есть, мой приятель привел меня 3 сентября в класс, в аудиторию, в университет, и там сидело 50 человек. И он сказал: “Вот, молодые люди, этот человек вам будет излагать про изящную словесность”. И вышел.
Людмила Фиготина: Вы остались один на один с аудиторией, с изящной словесностью и английским языком. И какой был результат?
Иосиф Бродский: В общем, ничего. Кроме того, студенты были совершенно замечательные, когда я вставал в тупик они более или менее подсказывали. То есть они, в общем, так по интуиции соображали.
Людмила Фиготина: Но, тем не менее, вы уже здесь пробовали писать на английском языке?
Иосиф Бродский: Это действительно так, и довольно много.
Людмила Фиготина: Как вы считаете, переход на англоязычные рельсы считается неминуемым или?
Иосиф Бродский: Для меня вообще этот вопрос не стоял и не стоит. Единственное, почему я, скажем, сочиняю по-английски, потому что мне язык колоссально нравится, то есть невероятно нравится. Это совершенно замечательный язык, то есть ничуть не хуже, чем родных осин и временами куда более точный язык.
Иван Толстой: Иосиф Бродский отвечал на вопросы сотрудницы нью-йоркской редакции Свободы Людмилы Фиготиной. Это интервью, ошибочно названное первым, было для взаимоотношений Бродского с Радио Свобода лишь вторым. История же самого первого такова. Руководитель Нью-йоркского отдела Свободы Джин Сосин во время поездки в Мичиган, записал свой разговор с Бродским в городе Энн Арборе, где поэт в тот год преподавал. Запись имела технические недостатки, и наш сотрудник Владимир Юрасов переписал вопросы Сосина уже в студии. Вот этот разговор, вышедший в эфир 6 марта 1977 года.
Иосиф Бродский: Сам по себе я занимаюсь тем же, чем я занимался, более или менее, всегда, когда выдается свободное время, я, более или менее, сочиняю стишки, никакого эпоса я не сочиняю в данную минуту, это просто шесть статей, которые мне просто надо сочинить в этом месяце. Это, более или менее, такая стандартная американская ситуация, просто очень много всего приходится делать. Одну статью мне надо написать для “New York Review of Books”, это насчет Кавафиса, вышла книжка, его биография, такой гениальный греческий поэт. Кроме того, я обещал журналу “Континент” большую статью о современной прозе, в частности, о Марамзине. Все время просят что-то сочинять, что, в общем, не так уж дурно.
Владимир Юрасов: На вопрос, отличается ли система американского высшего образования от советской, Иосиф Бродский ответил:
Иосиф Бродский: Вы знаете, я думаю не только система образования, в конечном счете, как и все, есть лишь отражение тех принципов, на которых создано общество. Основная русская идея, что, в общем, мир - сам по себе, то есть он несколько враждебен по отношению к себе, и единственное такое место, где ты действительно, более или менее, в безопасности, - это твой дом, мама, папа, все эти самые дела, тепло, печь (я не иронизирую ни в коем случае), и поэтому русский человек вырабатывает довольно стремительным образом, я бы сказал, какую-то свою модель мира на чрезвычайно раннем этапе своего развития. И он держится за эту модель, сколько бы она ни была уязвима с точки зрения какой-то высоколобой критики, это вот его модель. И ему необходимы какие-то неопределенные стандарты для того, чтобы за них как-то держаться, чтобы его не разорвало на части. У русского человека всегда очень сильные strong opinions, у него очень сильные предубеждения и принципы, если угодно, эстетические, во всяком случае. Я могу говорить только про себя, я помню, что когда мне было 20 лет, я знал, что есть гениальная поэзия и что есть не гениальная поэзия.
Владимир Юрасов: А что, по-вашему, происходит в современной американской поэзии?
Иосиф Бродский: Вы знаете, дело в том, что вообще с американской поэзией и с русской поэзией возник какой-то высокий профессиональный средний уровень и отсчет чрезвычайно затруднителен, потому что отсчет вверх. Но я бы сказал, что Роберт Лоуэлл замечательный поэт, Ричард Уилбор и Энтони Хет, есть такой замечательный поэт. Вот это боле или менее три поэта, чьи произведения на меня производят наибольшее впечатление. И американская поэзия требует к себе несколько иного отношения, чем русская. И это совершенно не потому, что я, в конечном счете, иностранец в Америке, потому что английский далеко не мой родной язык. Но здесь несколько иная традиция, потому что в России мы все-таки все помним, на нас производят впечатление строчки, пластика, в то время как в американской поэзии главную роль играет даже не столько пластика самая, сколько содержание. Даже в том случае, если все это сделано в стандартной, классической форме, с соблюдением всех формальных требований, все-таки форма в американской поэзии играет несколько второстепенную роль.
Владимир Юрасов: Сотрудник радио Свобода спросил Иосифа Бродского, творчество каких русских поэтов ему нравилось в юности, когда он начинал писать стихи. Бродский ответил:
Иосиф Бродский: О Господи, кого я только там не любил! Я любил и Багрицкого, я любил и Луговского, который, кстати, неплохой поэт. Я не знаю, кого я там считал гениальным поэтом, я уже не очень хорошо помню. Я очень любил, например Слуцкого, который действительно замечательный поэт, с моей точки зрения, лучше, чем эти предыдущие два, я не слышу о нем на протяжении многих лет, но это действительно поэт замечательный, с подлинным ощущением.
Иван Толстой: Иосиф Бродский в ответах Джину Сосину. Энна Арбор, штат Мичиган, эфир 6 марта 1977 года.
Иосиф Бродский:
Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.
Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?
За дверью бессмысленно все, особенно - возглас счастья.
Только в уборную -- и сразу же возвращайся.
О, не выходи из комнаты, не вызывай мотора.
Потому что пространство сделано из коридора
и кончается счетчиком. А если войдет живая
милка, пасть разевая, выгони не раздевая.
Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более - изувеченным?
О, не выходи из комнаты. Танцуй, поймав, боссанову
в пальто на голое тело, в туфлях на босу ногу.
В прихожей пахнет капустой и мазью лыжной.
Ты написал много букв; еще одна будет лишней.
Не выходи из комнаты. О, пускай только комната
догадывается, как ты выглядишь. И вообще инкогнито
эрго сум, как заметила форме в сердцах субстанция.
Не выходи из комнаты! На улице, чай, не Франция.
Не будь дураком! Будь тем, чем другие не были.
Не выходи из комнаты! То есть дай волю мебели,
слейся лицом с обоями. Запрись и забаррикадируйся
шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.
Иван Толстой: В 86-м году, когда поэт еще не был лауреатом Нобелевской премии, беседу с ним записал другой ленинградец, также поселившийся в Нью-Йорке, Сергей Довлатов. Разговор был приурочен к выходу американского издания эссе Бродского. Архивная пленка, 25-е марта 86-го года.
Сергей Довлатов: У Иосифа Бродского повышло по-русски на Западе шесть поэтических сборников: “Стихотворения и поэмы”, “Остановка в пустыне”, “Часть речи”, “Конец прекрасной эпохи”, “Новые стансы к Августе” и “Римские элегии”. Хочется отметить любопытный факт: первые две книги Бродского на русском языке – “Стихотворения и поэмы” и “Остановка в пустыне”, изданные более 15 лет назад, - приобрели уже коллекционную ценность среди американских библиофилов и то и дело попадаются на здешних аукционах. Месяца через два выходит новый поэтический сборник Бродского на русском языке “Урания”, издательства “Ардис”. Но еще раньше, буквально в ближайшие дни, в американских книжных магазинах появится новая книга поэта по-английски, озаглавленная “Less than one” (“Меньше, чем единица”). Необычна эта книга тем, что в ней собраны не стихи Иосифа Бродского, а его проза. Я попросил Бродского прокомментировать это событие.
Иосиф Бродский: Это книга прозы, но, действительно, не проза в том смысле, что это роман или сборник рассказов, это сборник статей. Собственно, даже не статей, а то, что называется по-английски, и все чащи и чаще встречается по-русски этот термин, - “эссе”. То есть это размышления в прозе о, взгляд и нечто, если угодно. Разумеется, на какую-то определенную тему. Статьи эти, их там порядка 14 или 13, а, может быть, даже 17, я не помню, сколько, это довольно толстая книжка. И тут мне даже есть чем похвастаться, в ней 500 страниц 501, то есть, как у взрослого, как у большого человека. Разумеется, эта книга не написана от начала и до конца, эта книга статей, написанных в самое разное время, преимущественно по-английски, хотя там есть несколько статей, переведенных с русского на английский. Предметом этих статей, этих эссе, этих сочинений, если угодно, пользуясь школьным, гимназическим, я бы сказал, языком, являются самые разные вещи. То есть, например, половина этих статей о литературе, главным образом, о поэзии, об изящной словесности. Это статьи о самых разных поэтах, не только о русскоязычных, но и об англоязычных, и об итальянских, то есть статьи о Монтале, об Ахматовой, о Мандельштаме, о Цветаевой, о Кавафисе, об Одене, о Дереке Уолкоте. С другой стороны, там статьи о разных местах, статья, как бы такой мемуар, если угодно, о родном городе, о своем детстве, о поездке в Стамбул, воспоминания об отце и матери. В общем, самые разнообразные сюжеты, если угодно. Большинство этих статей, действительно, написаны по-английски, ибо они написаны непосредственно для англоязычной аудитории, и я всячески бы возражал против их перевода на русский язык, потому что, в общем, я думаю, что, при переводе на русский язык, некоторые рассуждения покажутся чрезвычайно упрощенными или необремененными необходимым при писании по-русски количеством нюансов. Они могут показаться несколько лапидарными для русского читателя, в ряде случаев я пытаюсь объяснить иностранному читателю те реальности, которые для русского человека абсолютно ясны. При переводе на русский язык смысл такой статьи просто теряется.
Сергей Довлатов: Иосиф Бродский после смерти Владимира Набокова, писавшего по-русски и по-английски, сейчас, насколько мне известно, единственный крупный писатель, художник, принадлежащий в равной мере двум культурам - русской и американской. Он пишет стихи по-русски и иногда по-английски, переводит с английского на русский Одена и Фроста и с русского на английский стихи Цветаевой и Набокова, а прозу свою пишет чаще по-английски, но, время от времени, и по-русски. Мне захотелось спросить, чем руководствуется Иосиф Бродский, выбирая, если можно так выразиться, тот или иной язык для своей очередной работы?
Иосиф Бродский: Вы знаете, язык, в принципе, особенно не выбираешь. Статьи, о которых мы говорим, как правило, написаны по заказу: это либо рецензия на что бы то ни было, либо предисловие к чему бы то ни было, либо послесловие. Только в двух или трех случаях это более или менее свободные рассуждения, то есть продиктованные не заказом, а, если угодно, внутренней необходимостью. И, тем не менее, среди этих продиктованных внутренней необходимостью есть три статьи, которые написаны прямо по-английски, хотя предметом их описания является реальность отечественная. Я не знаю, я думаю, что побудительным мотивом к сочинению того или иного произведения по-английски, если не продиктованного заказом, главным образом является именно чувство языка, чувство фразы. То есть, вам приходит в голову какое-то эстетическое ощущение, какая-то идея, чисто внутренняя, эстетической идея абзаца или какой-то фразы. И вы понимаете, что эту фразу лучше написать по-английски, чем по-русски. То же самое происходит и со стихами. Эти стихотворения, которые написаны по-английски, они написаны с мотивацией абсолютно аналогичной - то есть, вот эта фраза выкладывается. Иногда ты произносишь фразу и, поскольку нам приходится говорить на двух языках сразу… На мой-то взгляд это абсолютная норма для человека, потому что то же самое происходило на примере всего 19-го века более или менее с образованным, даже с полуобразованным, русским человеком. И просто ты слышишь фразу и поэтому ты пишешь стихотворение, ты слышишь слово или два или три слова в той иной комбинации. Стихотворения, которые я написал по-английски, написаны по тем же самым причинам, по которым я писал стихи по-русски, то есть это начинается все с какой-то музыки фразы.
Сергей Довлатов: Я попросил Бродского рассказать о технике перевода его собственных стихов с русского на английский.
Иосиф Бродский: Это уже другая задача и, в общем, нормальный человек, обыватель, он чем занимается? Он получает в конце недели “Огонек”, и он там решает кроссворд. То есть, нечто похожее происходит и в переводе. Мы как раз с Милошем (есть такой польский поэт, между прочим, Нобелевский лауреат) рассуждали на тему, что для обывателя кроссворд - это для нас перевод на английский язык. То есть ты решаешь какие-то чисто практические задачи. Интересно. Иногда тебя это захватывает, иногда возникает музыка. Но, в общем, ты никогда не теряешь из виду того факта, что это все-таки игра скорее, ты просто, более или менее, стараешься воссоздать на другом языке то, что имеет место быть в оригинале.
Сергей Довлатов: Я поинтересовался, на скольких языках издаются и публикуются стихи Иосифа Бродского.
Иосиф Бродский: Я не знаю, они существуют по-английски, по-немецки, по-французски, по-испански, по-итальянски, по-шведски, по-норвежски, по-фински, это я знаю, они существуют на тамильском языке, я знаю, я видел несколько стихотворений, переведенных на японский, я видел несколько стихотворений, переведенных на корейский.
Сергей Довлатов: Иосиф Бродский забыл упомянуть подпольные издания своих стихов в Югославии и в Польше, а также переводы на иврит и хинди, о которых мне доводилось слышать. К этому остается добавить, что на родине поэта, в Советском Союзе, его стихи распространяются в сотнях тысяч машинописных копий, и это, я думаю, самый красноречивый факт признания, которого в наши дни может быть удостоен русский литератор.
Иван Толстой: Иосиф Бродский и Сергей Довлатов. Беседа вышла в эфир 25-го марта 86-го года. Волны Радио Свобода.
И в завершение сегодняшней программы – еще один фрагмент из разговора поэта с руководителем нью-йоркского бюро Джином Сосиным. Вопрос Бродскому был задан такой: что Вы хотели бы сказать по Радио Свобода слушателям в Советском Союзе?
Иосиф Бродский: Наша публика - это ведь весь русский народ. Что я могу сказать всему русскому народу? Терпимость просто - вот, что может единственное спасти мир, как в глобальном, так и в индивидуальном отношении, потому что эта пропаганда насилия или ненасилия, чьей-то правоты или чьей-то неправоты, это чудовищная вещь. Зло начинается именно тогда, когда один человек думает, что он лучше другого человека. И когда вам говорят, что одна система лучше другой системы, это сеет довольно скверные зерна. Единственное, что я хотел бы, чтобы соотечественники стали более терпимы по отношению к тому, что им не нравится, хотя, надо сказать, что они вынесли на своих плечах довольно много. Как я могу говорить, кто я такой, чтобы говорить, обращаться ко всему русскому народу? Невозможно. Когда я думаю, что такое народ, это всегда какое-то идиотское обобщение, все этим занимаются, особенно интеллигенты, отделяя себя каким-то, непонятым мне образом, от народа. В конце концов, то, что я могу сказать русскому народу, я могу ему сказать только то, что я могу сказать себе.
Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако - сильно.
Я считал, что лес - только часть полена.
Что зачем вся дева, раз есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнет на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.
Я писал, что в лампочке - ужас пола.
Что любовь, как акт, лишена глагола.
Что не знал Эвклид, что, сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.
Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.
Моя песня была лишена мотива,
но зато ее хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладет на плечи.
Я сижу у окна в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.
Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
