Международный театральный марафон – фестиваль имени Чехова – продолжился спектаклем "В Москву, в Москву". Режиссер Франк Касторф смонтировал пьесу "Три сестры" с рассказом "Мужики".
В 2003 году Франк Касторф впервые привез на чеховский фестиваль спектакль берлинского театра "Фольксбюне". Он вообще ставил много русской классики – "Униженных и оскорбленных", "Бесов" и "Идиота" Достоевского, – но в Москву тогда Касторф приехал с "Мастером и Маргаритой" Булгакова. Как и в прошлый свой приезд, в мае 2010 года Касторф говорил много:
– Открывать этот фестиваль для меня – большая честь. Очевидно, меня пригласили как молодого провокатора. Ну, я уже не так молод, а для старого провокатора есть опасность, что он будет выглядеть дураком...
Я прежде никогда не ставил Чехова – возможно, из большого к нему уважения. Когда молодой режиссер берет Чехова, он думает: мне делать ничего не придется, все уже есть в самом тексте. Мне важно было побывать в Таганроге, увидеть тесный дом, в котором вырос Чехов, представить себе его строгого отца. Часто из веселых, жизнерадостных детей вырастают печальные взрослые, но бывает и наоборот. Чехов был грустным ребенком, а вырос веселым взрослым. И смерть его тоже была довольно смешной. Его тело привезли в поезде на Белорусский вокзал (в 1904 году вокзал назывался Брестским. – РС). Военная капелла играла марши, и на перроне были только военные. Оказалось, что все это не имело отношения к Чехову, а было связано с тем, что в том же поезде привезли тело генерала Жукова. Эта ситуация Чехову должна была понравиться.
Он постоянно харкает кровью, до последней минуты не хочет признавать, что смертельно болен туберкулезом - а в то же время о чем бы он ни говорил, говорит: это забавно, это комично.
Конечно, сложно разглядеть в его пьесах водевиль, они кажутся античными трагедиями. Станиславский и Немирович-Данченко хотели видеть в текстах Чехова трогательные произведения, и они распространили ошибочную традицию лирического Чехова по всему миру. В Германии тоже любят тонких, творческих, нежных героев Чехова. Всем же известно, что мы – самая мирная нация в мире, и всем нам хочется ассоциировать себя с благородными героями. Когда я внимательно прочел Чехова, я сказал: "Гениально, но это же настоящее американское кино, причем задолго до его появления".
В пьесе все рассуждают только о прошлом или будущем, а настоящего нет. Или вспоминают, как было раньше, или мечтают о прекрасном будущем через 200-300 лет. Недоверие к настоящему свойственно всем героям. Сорокалетний врач говорит, что было бы хорошо поработать. Ирина пять минут поработала на телеграфе и уже устала. Не абсурд ли это? Только Наташа в "Трех сестрах" – человек, который изменяет мир, умеет добиться своего. Именно она соединяет пьесу Чехова с его рассказом "Мужики". Причем, в этом рассказе звучит та же фраза, что и в "Трех сестрах": "В Москву, в Москву". Но в отличие от Ирины, героиня рассказа, вышедшая из самых низов, как раз едет в Москву. Есть две неопубликованные главы из рассказа "Мужики", в которых героини занимаются проституцией. Они живут в подвале – как будто у Достоевского.
И вот, с одной стороны, психология чудесных, возвышенных персонажей, а с другой – социальная тень, которую отбрасывают на их жизнь герои рассказа "Мужики". Наверное, пришлось что-то портить в "Трех сестрах", чтобы получилось что-то новое. Но важно помнить название прекрасного советского фильма: "Москва слезам не верит".
* * *
Словам Москва тоже не верит. Тем более, что в изречениях Касторфа сложно разобраться. Почему пьесы Чехова похожи на американское кино? А если похожи, то где же в американском кино вы видели, чтобы люди жили не настоящим? Комедийная, водевильная природа пьес Чехова ни для кого никогда не была новостью. И как минимум с конца 80-х годов прошлого века большинство российских режиссеров интерпретировали их именно как комедийные, фарсовые и абсурдные. Четырехчасовой спектакль оказался таким же путаным и непроясненным по мысли, как и речи режиссера. К тому же в нем почти не было ничего смешного (раза четыре в зале засмеялись, причем однажды - тому, как в титрах написали слово "светопреставление": с буквой "д", то есть "светопредставление").
Помимо двух произвольно смонтированных текстов самого Чехова Касторф приписал к ним какой-то отсебятины, преимущественно матерной. Возможно, было бы интересно, если бы на высокой веранде вели бесконечные философские дискуссии герои "Трех сестер", а в недостроенном хозблоке мыкались бы нищие и забитые жизнью персонажи "Мужиков". Но и этого не вышло. И те, и другие выведены на сцену марионетками. К тому же все они разговаривают, как персонажи фильмов, в которых вселился дьявол, то есть хрипло верещат. Чеховские офицеры сделались похожими на карикатурных фашистов из плохих советских фильмов, а женщины превратились в отвратительных истеричек. Действие происходит то на сцене, то на экране в режиме home video. Логики в этом не усматривается (понятен разве что перенос на экран постельной сцены Андрея и Наташи, тошнотворный, как во всех немецких фестивальных спектаклях). Из той же обоймы – намек на сексуальный интерес Вершинина к Тузенбаху. Поскольку оба – в военной форме, а на заднике – березки, то зрелище напоминает пресловутых "Целующихся милиционеров"; вот такой у немецкого режиссера обнаружился источник вдохновения.
Формальные приемы поглощают театральную часть действия заодно со всяким смыслом – эмоциональным, интеллектуальным или хотя бы сюжетным. На сцене копошатся какие-то меленькие фигурки, на экране кривляются те же людишки, но крупным планом. Удивляться тому, что к середине первого акта половина зрителей покинула помещение, не приходится. Остались самые стойкие и те, кому нужно было присутствовать на банкете.
В какой-то момент стало ясно, что читать титры с хорошо знакомым чеховским текстом намного интереснее, чем смотреть на сцену. Как всегда, в борьбе режиссера против драматурга безоговорочно победил последний.
В 2003 году Франк Касторф впервые привез на чеховский фестиваль спектакль берлинского театра "Фольксбюне". Он вообще ставил много русской классики – "Униженных и оскорбленных", "Бесов" и "Идиота" Достоевского, – но в Москву тогда Касторф приехал с "Мастером и Маргаритой" Булгакова. Как и в прошлый свой приезд, в мае 2010 года Касторф говорил много:
– Открывать этот фестиваль для меня – большая честь. Очевидно, меня пригласили как молодого провокатора. Ну, я уже не так молод, а для старого провокатора есть опасность, что он будет выглядеть дураком...
Я прежде никогда не ставил Чехова – возможно, из большого к нему уважения. Когда молодой режиссер берет Чехова, он думает: мне делать ничего не придется, все уже есть в самом тексте. Мне важно было побывать в Таганроге, увидеть тесный дом, в котором вырос Чехов, представить себе его строгого отца. Часто из веселых, жизнерадостных детей вырастают печальные взрослые, но бывает и наоборот. Чехов был грустным ребенком, а вырос веселым взрослым. И смерть его тоже была довольно смешной. Его тело привезли в поезде на Белорусский вокзал (в 1904 году вокзал назывался Брестским. – РС). Военная капелла играла марши, и на перроне были только военные. Оказалось, что все это не имело отношения к Чехову, а было связано с тем, что в том же поезде привезли тело генерала Жукова. Эта ситуация Чехову должна была понравиться.
Когда молодой режиссер берет Чехова, он думает: мне делать ничего не придется, все уже есть в самом тексте
Он постоянно харкает кровью, до последней минуты не хочет признавать, что смертельно болен туберкулезом - а в то же время о чем бы он ни говорил, говорит: это забавно, это комично.
Конечно, сложно разглядеть в его пьесах водевиль, они кажутся античными трагедиями. Станиславский и Немирович-Данченко хотели видеть в текстах Чехова трогательные произведения, и они распространили ошибочную традицию лирического Чехова по всему миру. В Германии тоже любят тонких, творческих, нежных героев Чехова. Всем же известно, что мы – самая мирная нация в мире, и всем нам хочется ассоциировать себя с благородными героями. Когда я внимательно прочел Чехова, я сказал: "Гениально, но это же настоящее американское кино, причем задолго до его появления".
В пьесе все рассуждают только о прошлом или будущем, а настоящего нет. Или вспоминают, как было раньше, или мечтают о прекрасном будущем через 200-300 лет. Недоверие к настоящему свойственно всем героям. Сорокалетний врач говорит, что было бы хорошо поработать. Ирина пять минут поработала на телеграфе и уже устала. Не абсурд ли это? Только Наташа в "Трех сестрах" – человек, который изменяет мир, умеет добиться своего. Именно она соединяет пьесу Чехова с его рассказом "Мужики". Причем, в этом рассказе звучит та же фраза, что и в "Трех сестрах": "В Москву, в Москву". Но в отличие от Ирины, героиня рассказа, вышедшая из самых низов, как раз едет в Москву. Есть две неопубликованные главы из рассказа "Мужики", в которых героини занимаются проституцией. Они живут в подвале – как будто у Достоевского.
И вот, с одной стороны, психология чудесных, возвышенных персонажей, а с другой – социальная тень, которую отбрасывают на их жизнь герои рассказа "Мужики". Наверное, пришлось что-то портить в "Трех сестрах", чтобы получилось что-то новое. Но важно помнить название прекрасного советского фильма: "Москва слезам не верит".
* * *
Словам Москва тоже не верит. Тем более, что в изречениях Касторфа сложно разобраться. Почему пьесы Чехова похожи на американское кино? А если похожи, то где же в американском кино вы видели, чтобы люди жили не настоящим? Комедийная, водевильная природа пьес Чехова ни для кого никогда не была новостью. И как минимум с конца 80-х годов прошлого века большинство российских режиссеров интерпретировали их именно как комедийные, фарсовые и абсурдные. Четырехчасовой спектакль оказался таким же путаным и непроясненным по мысли, как и речи режиссера. К тому же в нем почти не было ничего смешного (раза четыре в зале засмеялись, причем однажды - тому, как в титрах написали слово "светопреставление": с буквой "д", то есть "светопредставление").
Помимо двух произвольно смонтированных текстов самого Чехова Касторф приписал к ним какой-то отсебятины, преимущественно матерной. Возможно, было бы интересно, если бы на высокой веранде вели бесконечные философские дискуссии герои "Трех сестер", а в недостроенном хозблоке мыкались бы нищие и забитые жизнью персонажи "Мужиков". Но и этого не вышло. И те, и другие выведены на сцену марионетками. К тому же все они разговаривают, как персонажи фильмов, в которых вселился дьявол, то есть хрипло верещат. Чеховские офицеры сделались похожими на карикатурных фашистов из плохих советских фильмов, а женщины превратились в отвратительных истеричек. Действие происходит то на сцене, то на экране в режиме home video. Логики в этом не усматривается (понятен разве что перенос на экран постельной сцены Андрея и Наташи, тошнотворный, как во всех немецких фестивальных спектаклях). Из той же обоймы – намек на сексуальный интерес Вершинина к Тузенбаху. Поскольку оба – в военной форме, а на заднике – березки, то зрелище напоминает пресловутых "Целующихся милиционеров"; вот такой у немецкого режиссера обнаружился источник вдохновения.
Формальные приемы поглощают театральную часть действия заодно со всяким смыслом – эмоциональным, интеллектуальным или хотя бы сюжетным. На сцене копошатся какие-то меленькие фигурки, на экране кривляются те же людишки, но крупным планом. Удивляться тому, что к середине первого акта половина зрителей покинула помещение, не приходится. Остались самые стойкие и те, кому нужно было присутствовать на банкете.
В какой-то момент стало ясно, что читать титры с хорошо знакомым чеховским текстом намного интереснее, чем смотреть на сцену. Как всегда, в борьбе режиссера против драматурга безоговорочно победил последний.
