Ирина Лагунина: Семьи художников - это особые семьи. И мы сегодня продолжаем рассказ об "особости" этих семей. В них занятие искусством часто передается по наследству, а иногда в рамках одной семьи складывается даже нечто вроде цеховой общности. Над циклом очерков работает Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Все мы читали про то, как в средние века, да еще и в XIX веке сын сапожника становился сапожником и помогал в мастерской отцу, сын булочника пек вместе с ним булки, наследуя отцовское дело. Понятие "семейный бизнес" существует и сейчас, но все-таки родительское ремесло редко становится достоянием детей, предпочитающих следовать собственным склонностям. Но вот в Петербурге, в старом деревянном доме на краю города живет скульптор Дмитрий Каминкер, который многие свои работы делает вместе с сыном, а иногда и с дочерью. Дети его взрослые, вполне самостоятельные мастера, но семейные связи с отцом переросли в творческие. Кстати, сам Дмитрий Каминкер происходит вовсе не из художественной семьи.
Дмитрий Каминкер: Мой отец занимался ядерной физикой. Он сделал институт в Гатчине. Брат у меня занимается теоретической астрофизикой, доктор наук. У меня с искусством никаких не было.
Татьяна Вольтская: Вы первый?
Дмитрий Каминкер: Наверное. Что бы ни делать, лишь бы ничего не делать. Что только эти евреи ни придумают, лишь бы не работать. Как-то автоматически получилось. Никто никуда не пихал, просто они выросли в мастерской, ничего кроме глины, красок не видели. С одной стороны, свободная жизнь, на работу ходить не надо, утром, когда хочешь, тогда встаешь, куда хочешь, туда идешь. Но с другой стороны, это довольно непредсказуемое состояние, может лучше ходить в учреждение, получать два раза в месяц зарплату. Чтобы этим заниматься, надо быть маньяком, чуть-чуть с приветом. С другой стороны, хочется, чтобы дети были нормальными людьми. Все равно это хобби. Еще дизайн интерьера, то, что востребовано. А скульптура, в советское время это была индустрия, я работал тогда, это называлось "негром". Нормально можно было заработать, а потом делать свои вещи в подвале, какие-то вещи, никому не нужные. Потом, когда открылась калитка, я стал с конца 80 годов работать в разных странах, делал выставки. Особенно в 90 годы, когда все старались приладиться, я работал в Канаде, куда рвались, а на меня смотрели, как на идиота, что я еду обратно домой. У меня такая фраза была английская заготовлена, что это не всегда приятная работа быть русским, но кто-то должен делать и эту работу.
Сначала было много перипетий, включая войны с бандитами. У нас была "крыша", которая нас охраняла, потому что нас пытались поджечь, напасть. В Канаде я нашел, в Торонто всех своих родственников по отцу уехавших. У нас есть знаменитая родственница, актриса, мы через нее нашли. У меня была большая выставка в Торонто в скульптурном саду на улице, я всех родственников пригласил по телефонной книги, они пришли, 11 семей. С тех пор они проводят слеты, нас приглашают. Последний раз 400 человек. Мы с братом одни, которые остались в России, живем и работаем.
Татьяна Вольтская: Хорошо, если вернуться к семье, как росли дети? Вы их учили, вы хотели или не хотели, чтобы они пошли по вашим стопам?
Дмитрий Каминкер: Я особенно их ничему не учил. В какой-то момент они подросли, ездили вместе со мной, иногда мы вместе делали проекты. Много всяких делали фестивалей. Фестиваль балийского искусства в Дании, скажем. Мы привозили танцовщиц, музыкантов, скульпторов, вместе с ними что-то делали, лодки привозили, каноэ. Дети участвовали во всей это жизни. Особых денег это не приносило, но жизнь была веселая, свободная, мы ездили, куда хотели, делали, что хотели. Им это, видимо, понравилось.
Татьяна Вольтская: Сколько вашим детям сейчас?
Дмитрий Каминкер: Сейчас им за 30, не такие уж и дети.
Татьяна Вольтская: Как вы заметили, что они тоже будут, дочка керамистом, а сын скульптором, когда это определилось?
Дмитрий Каминкер: Когда они сказали, что будут поступать в Мухинское. Сначала они в художественные школы поступили. Я никогда не толкал. Потому что если бы меня отец подвигал к чему-нибудь, я бы сейчас сидел в НИИ нищим кандидатом наук в лучшем случае. Дома происходило все, поэтому естественным путем получилось, что они что-то тоже брали и помогали, в чем-то участвовали. Потом художники, все мои друзья, всякие выдающиеся люди в городе по части искусства, все бывали у нас дома. Я не знаю, хорошо ли это. Мне говорили несколько моих друзей: хватит водить этих придурков, каких-то художников, надо отдавать в школу бизнеса, чтобы занимались делом. Может так оно и лучше было бы. Просто в этот момент, в 80-90 годы действительно существование художника было способом какой-то независимости. Сейчас все изменилось, деньги стали довлеть на все, в том числе и на художников. Кто в какой галерее, кто насколько продается. Сейчас в основном здесь, мне надоело ездить. У нас какая-то жизнь не прагматичная и такая идиотская. Мне это нравится. Иногда это тяжело для окружающих, хочется комфорта. Кроме всего прочего мы 10 лет жили с сортиром на улице и без воды в доме. Сейчас более-менее что-то наладилось, но все равно иногда крысы вылезают, по столу бегают. Надо к этому тоже привыкнуть. людям хочется как-то цивильно. Мне не хочется, мне до лампочки. Может быть я их обделили тем, что мы так жили. Не знаю, мне хотелось в какой-то момент ферму сделать. У нас есть кусок земли, нам город дал строить дом свой. Я думал, что все будут жить вместе – дети, дети детей, четыре поколения. У меня мама еще жива, ей за 90 лет, она воевала в войну, ветеран. Мы часто собираемся все вместе, такая патриархальная, крестьянская семейная жизнь.
Татьяна Вольтская: Для семейной жизни вот это обилие художества, скульптуры, ваша работа, она помогает, сплачивает семью или наоборот?
Дмитрий Каминкер: Я думаю, что и не то, и не другое. Мне это помогает. Сын тоже скульптор. Было несколько случаев, когда мы вместе делали. Поначалу он мне помогал, потому что это тяжелая работа. Просто мы ехали куда-то и делали. Проблема еще в том, что выставки скульптуры, возить скульптуру тяжело, а самое главное, потом везти обратно. Покупать их мало покупают. Поэтому легче бывает поехать и на месте сделать. Сам процесс изготовления скульптуры становится учебным процессом, если это в каком-то университете. Потом выставка. С сыном несколько раз и с дочкой несколько раз ездили, вместо что-то делали.
Татьяна Вольтская: Приятно с детьми работать?
Дмитрий Каминкер: Да, приятно с детьми работать, и такая бригада получается интересная.
Татьяна Вольтская: Вы не ссоритесь, не давите на них?
Дмитрий Каминкер: Стараюсь не давить. Мы с сыном в прошлую зиму делали большой фонтан из гранита, больше 20 тонн гранита мы вдвоем перелопатили.
Татьяна Вольтская: Как в советское время говорили – семейный подряд.
Дмитрий Каминкер: Типа, да.
Татьяна Вольтская: А потом, попрощавшись с Дмитрием Каминкером, я, не выходя и старого скрипучего дома, стучусь в другую дверь и оказываюсь у его соседки - художницы Татьяны Калибабы. Она иконописец, муж ее - скульптор, дочка Клава тоже, пусть не профессионально, но занимается искусством – пишет картины, делает галстуки. Сейчас Клава сидит на кухне, пришла в гости к маме. Семья, где все художники, - это иногда хорошо, а иногда не очень, - говорит Татьяна.
Татьяна Калибаба: Для художника всегда важна личная территория, личное, свое собственное, индивидуальное. А в семье эти границы стираются. Иногда бывают казусы, что лучше бы был подальше или не художником, ничего бы не понимал, не совал бы свой нос, помалкивал бы.
Татьяна Вольтская: У вас с мужем больше плюсов?
Татьяна Калибаба: Наверное, больше плюсов. Бывают казусы, но это редкие исключения, когда человек тебя раздражает своими замечаниями, тебе кажется все неправильным. Чаще всего люди друг к другу привыкшие, знаем, что друг другу сказать. Это помогает, потому что взгляд со стороны корректирует.
Татьяна Вольтская: А детей растить в художественной семье?
Татьяна Калибаба: Мы не знаем, другого не пробовали, так что сравнить не с чем.
Татьяна Вольтская: Клава, каково было расти в такой семье?
Клава: Я думаю, что для меня это были идеальные условия. Во-первых, потому что это твои родители, которые тебе дают определенное генетическое наследство, которое все время влияет на то, что тебе нужно, что тебе не нужно.
Татьяна Вольтская: Но вы не пошли по стопам родителей, получили другую профессию – врача?
Клава: Это, если рассматривать с точки зрения вуза, формальностей, то конечно. Получается, что вообще другая среда. Многие говорят: как это так, как это сочетается? Замечательно сочетается. Особенно, когда занимаешься арт-терапией.
Татьяна Вольтская: А у вас какая профессия?
Клава: Терапия, первичную специализацию в этом году заканчиваю по терапии. Для начала решила пойти в общую терапию, потому что муж у меня тоже терапевт, он еще и военный врач. Но я думаю в дальнейшем много посвящать внимания вопросам психотерапии и арт-терапии, в частности.
Татьяна Вольтская: Что это за галстуки, которые вы выставляете?
Клава: Это мое хобби, которое родилось в год, когда я не поступила в медицинский вуз. У меня был свободный год, когда можно было задуматься о том, точно ли ты хочешь туда идти или нет или все-таки в другое место – в художники. Я параллельно с подготовкой к поступлению решила что-то еще делать. Я нашла у папы в шкафу галстук, который он никогда в жизни не одевал, кто-то ему подарил. Он отдал мне на растерзание. Я его порезала, нашила бусинок, меховых кусочков. Это был первый галстук. После этого я поняла, что это неисчерпаемая тема, которую можно развивать в любых направлениях. Сейчас времени мало для таких занятий, но когда получается уделить этому внимание, то это очень большое счастье.
Татьяна Вольтская: Я смотрю, вы пишете красками.
Клава: Да. Сейчас, правда, я сама с собой как арт-терапевт занимаюсь арт-терапией.
Татьяна Вольтская: Ждете ребенка. Кто там в животике?
Клава: Говорят, девочка.
Татьяна Вольтская: Вы не только в художественной, вы и в православной семье росли. Мама пишет иконы. Вы не пытались сами в детстве заниматься?
Клава: У мамы фотография есть, где я с распятьем. Я помню, как рисовала картину, мне было лет 5 или 6. Первый иконостас был впечатляющим, потому что до этого мама писала иконы маленькие и это все было параллельно другим занятиям. Но это начало происходить в мастерской, когда папа сказал, что выделяет часть территории для иконописцев, чтобы они работали. Большой заказ в церковь Петра и Павла. Большие доски, большие иконы. 6 человек, которые собирались, писали, работали. Все это было грандиозно.
Татьяна Вольтская: Вы все-таки связываете дальнейшую жизнь с искусством хотя бы отчасти?
Клава: Конечно. Я думаю, что творчество и жизнь для меня неразделимы. Потому что жизнь без творчества – это не совсем жизнь.
Татьяна Вольтская: Говорила Клава, дочь художницы и скульптора.
Татьяна Вольтская: Все мы читали про то, как в средние века, да еще и в XIX веке сын сапожника становился сапожником и помогал в мастерской отцу, сын булочника пек вместе с ним булки, наследуя отцовское дело. Понятие "семейный бизнес" существует и сейчас, но все-таки родительское ремесло редко становится достоянием детей, предпочитающих следовать собственным склонностям. Но вот в Петербурге, в старом деревянном доме на краю города живет скульптор Дмитрий Каминкер, который многие свои работы делает вместе с сыном, а иногда и с дочерью. Дети его взрослые, вполне самостоятельные мастера, но семейные связи с отцом переросли в творческие. Кстати, сам Дмитрий Каминкер происходит вовсе не из художественной семьи.
Дмитрий Каминкер: Мой отец занимался ядерной физикой. Он сделал институт в Гатчине. Брат у меня занимается теоретической астрофизикой, доктор наук. У меня с искусством никаких не было.
Татьяна Вольтская: Вы первый?
Дмитрий Каминкер: Наверное. Что бы ни делать, лишь бы ничего не делать. Что только эти евреи ни придумают, лишь бы не работать. Как-то автоматически получилось. Никто никуда не пихал, просто они выросли в мастерской, ничего кроме глины, красок не видели. С одной стороны, свободная жизнь, на работу ходить не надо, утром, когда хочешь, тогда встаешь, куда хочешь, туда идешь. Но с другой стороны, это довольно непредсказуемое состояние, может лучше ходить в учреждение, получать два раза в месяц зарплату. Чтобы этим заниматься, надо быть маньяком, чуть-чуть с приветом. С другой стороны, хочется, чтобы дети были нормальными людьми. Все равно это хобби. Еще дизайн интерьера, то, что востребовано. А скульптура, в советское время это была индустрия, я работал тогда, это называлось "негром". Нормально можно было заработать, а потом делать свои вещи в подвале, какие-то вещи, никому не нужные. Потом, когда открылась калитка, я стал с конца 80 годов работать в разных странах, делал выставки. Особенно в 90 годы, когда все старались приладиться, я работал в Канаде, куда рвались, а на меня смотрели, как на идиота, что я еду обратно домой. У меня такая фраза была английская заготовлена, что это не всегда приятная работа быть русским, но кто-то должен делать и эту работу.
Сначала было много перипетий, включая войны с бандитами. У нас была "крыша", которая нас охраняла, потому что нас пытались поджечь, напасть. В Канаде я нашел, в Торонто всех своих родственников по отцу уехавших. У нас есть знаменитая родственница, актриса, мы через нее нашли. У меня была большая выставка в Торонто в скульптурном саду на улице, я всех родственников пригласил по телефонной книги, они пришли, 11 семей. С тех пор они проводят слеты, нас приглашают. Последний раз 400 человек. Мы с братом одни, которые остались в России, живем и работаем.
Татьяна Вольтская: Хорошо, если вернуться к семье, как росли дети? Вы их учили, вы хотели или не хотели, чтобы они пошли по вашим стопам?
Дмитрий Каминкер: Я особенно их ничему не учил. В какой-то момент они подросли, ездили вместе со мной, иногда мы вместе делали проекты. Много всяких делали фестивалей. Фестиваль балийского искусства в Дании, скажем. Мы привозили танцовщиц, музыкантов, скульпторов, вместе с ними что-то делали, лодки привозили, каноэ. Дети участвовали во всей это жизни. Особых денег это не приносило, но жизнь была веселая, свободная, мы ездили, куда хотели, делали, что хотели. Им это, видимо, понравилось.
Татьяна Вольтская: Сколько вашим детям сейчас?
Дмитрий Каминкер: Сейчас им за 30, не такие уж и дети.
Татьяна Вольтская: Как вы заметили, что они тоже будут, дочка керамистом, а сын скульптором, когда это определилось?
Дмитрий Каминкер: Когда они сказали, что будут поступать в Мухинское. Сначала они в художественные школы поступили. Я никогда не толкал. Потому что если бы меня отец подвигал к чему-нибудь, я бы сейчас сидел в НИИ нищим кандидатом наук в лучшем случае. Дома происходило все, поэтому естественным путем получилось, что они что-то тоже брали и помогали, в чем-то участвовали. Потом художники, все мои друзья, всякие выдающиеся люди в городе по части искусства, все бывали у нас дома. Я не знаю, хорошо ли это. Мне говорили несколько моих друзей: хватит водить этих придурков, каких-то художников, надо отдавать в школу бизнеса, чтобы занимались делом. Может так оно и лучше было бы. Просто в этот момент, в 80-90 годы действительно существование художника было способом какой-то независимости. Сейчас все изменилось, деньги стали довлеть на все, в том числе и на художников. Кто в какой галерее, кто насколько продается. Сейчас в основном здесь, мне надоело ездить. У нас какая-то жизнь не прагматичная и такая идиотская. Мне это нравится. Иногда это тяжело для окружающих, хочется комфорта. Кроме всего прочего мы 10 лет жили с сортиром на улице и без воды в доме. Сейчас более-менее что-то наладилось, но все равно иногда крысы вылезают, по столу бегают. Надо к этому тоже привыкнуть. людям хочется как-то цивильно. Мне не хочется, мне до лампочки. Может быть я их обделили тем, что мы так жили. Не знаю, мне хотелось в какой-то момент ферму сделать. У нас есть кусок земли, нам город дал строить дом свой. Я думал, что все будут жить вместе – дети, дети детей, четыре поколения. У меня мама еще жива, ей за 90 лет, она воевала в войну, ветеран. Мы часто собираемся все вместе, такая патриархальная, крестьянская семейная жизнь.
Татьяна Вольтская: Для семейной жизни вот это обилие художества, скульптуры, ваша работа, она помогает, сплачивает семью или наоборот?
Дмитрий Каминкер: Я думаю, что и не то, и не другое. Мне это помогает. Сын тоже скульптор. Было несколько случаев, когда мы вместе делали. Поначалу он мне помогал, потому что это тяжелая работа. Просто мы ехали куда-то и делали. Проблема еще в том, что выставки скульптуры, возить скульптуру тяжело, а самое главное, потом везти обратно. Покупать их мало покупают. Поэтому легче бывает поехать и на месте сделать. Сам процесс изготовления скульптуры становится учебным процессом, если это в каком-то университете. Потом выставка. С сыном несколько раз и с дочкой несколько раз ездили, вместо что-то делали.
Татьяна Вольтская: Приятно с детьми работать?
Дмитрий Каминкер: Да, приятно с детьми работать, и такая бригада получается интересная.
Татьяна Вольтская: Вы не ссоритесь, не давите на них?
Дмитрий Каминкер: Стараюсь не давить. Мы с сыном в прошлую зиму делали большой фонтан из гранита, больше 20 тонн гранита мы вдвоем перелопатили.
Татьяна Вольтская: Как в советское время говорили – семейный подряд.
Дмитрий Каминкер: Типа, да.
Татьяна Вольтская: А потом, попрощавшись с Дмитрием Каминкером, я, не выходя и старого скрипучего дома, стучусь в другую дверь и оказываюсь у его соседки - художницы Татьяны Калибабы. Она иконописец, муж ее - скульптор, дочка Клава тоже, пусть не профессионально, но занимается искусством – пишет картины, делает галстуки. Сейчас Клава сидит на кухне, пришла в гости к маме. Семья, где все художники, - это иногда хорошо, а иногда не очень, - говорит Татьяна.
Татьяна Калибаба: Для художника всегда важна личная территория, личное, свое собственное, индивидуальное. А в семье эти границы стираются. Иногда бывают казусы, что лучше бы был подальше или не художником, ничего бы не понимал, не совал бы свой нос, помалкивал бы.
Татьяна Вольтская: У вас с мужем больше плюсов?
Татьяна Калибаба: Наверное, больше плюсов. Бывают казусы, но это редкие исключения, когда человек тебя раздражает своими замечаниями, тебе кажется все неправильным. Чаще всего люди друг к другу привыкшие, знаем, что друг другу сказать. Это помогает, потому что взгляд со стороны корректирует.
Татьяна Вольтская: А детей растить в художественной семье?
Татьяна Калибаба: Мы не знаем, другого не пробовали, так что сравнить не с чем.
Татьяна Вольтская: Клава, каково было расти в такой семье?
Клава: Я думаю, что для меня это были идеальные условия. Во-первых, потому что это твои родители, которые тебе дают определенное генетическое наследство, которое все время влияет на то, что тебе нужно, что тебе не нужно.
Татьяна Вольтская: Но вы не пошли по стопам родителей, получили другую профессию – врача?
Клава: Это, если рассматривать с точки зрения вуза, формальностей, то конечно. Получается, что вообще другая среда. Многие говорят: как это так, как это сочетается? Замечательно сочетается. Особенно, когда занимаешься арт-терапией.
Татьяна Вольтская: А у вас какая профессия?
Клава: Терапия, первичную специализацию в этом году заканчиваю по терапии. Для начала решила пойти в общую терапию, потому что муж у меня тоже терапевт, он еще и военный врач. Но я думаю в дальнейшем много посвящать внимания вопросам психотерапии и арт-терапии, в частности.
Татьяна Вольтская: Что это за галстуки, которые вы выставляете?
Клава: Это мое хобби, которое родилось в год, когда я не поступила в медицинский вуз. У меня был свободный год, когда можно было задуматься о том, точно ли ты хочешь туда идти или нет или все-таки в другое место – в художники. Я параллельно с подготовкой к поступлению решила что-то еще делать. Я нашла у папы в шкафу галстук, который он никогда в жизни не одевал, кто-то ему подарил. Он отдал мне на растерзание. Я его порезала, нашила бусинок, меховых кусочков. Это был первый галстук. После этого я поняла, что это неисчерпаемая тема, которую можно развивать в любых направлениях. Сейчас времени мало для таких занятий, но когда получается уделить этому внимание, то это очень большое счастье.
Татьяна Вольтская: Я смотрю, вы пишете красками.
Клава: Да. Сейчас, правда, я сама с собой как арт-терапевт занимаюсь арт-терапией.
Татьяна Вольтская: Ждете ребенка. Кто там в животике?
Клава: Говорят, девочка.
Татьяна Вольтская: Вы не только в художественной, вы и в православной семье росли. Мама пишет иконы. Вы не пытались сами в детстве заниматься?
Клава: У мамы фотография есть, где я с распятьем. Я помню, как рисовала картину, мне было лет 5 или 6. Первый иконостас был впечатляющим, потому что до этого мама писала иконы маленькие и это все было параллельно другим занятиям. Но это начало происходить в мастерской, когда папа сказал, что выделяет часть территории для иконописцев, чтобы они работали. Большой заказ в церковь Петра и Павла. Большие доски, большие иконы. 6 человек, которые собирались, писали, работали. Все это было грандиозно.
Татьяна Вольтская: Вы все-таки связываете дальнейшую жизнь с искусством хотя бы отчасти?
Клава: Конечно. Я думаю, что творчество и жизнь для меня неразделимы. Потому что жизнь без творчества – это не совсем жизнь.
Татьяна Вольтская: Говорила Клава, дочь художницы и скульптора.
