Дмитрий Волчек: Решение о присуждении премии “Национальный бестселлер” книге “Крещенные крестами” называют компромиссным: были другие фавориты, но члены жюри не смогли договориться и выбрали воспоминания театрального художника Эдуарда Кочергина. Даже если этот выбор сделан под давлением обстоятельств, он кажется верным: вторая книга Кочергина столь же замечательна, как и первая – “Ангелова кукла”, действительно ставшая национальным бестселлером. В “Ангеловой кукле” Кочергин упоминает о своем шестилетнем путешествии из Сибири в Ленинград, начавшемся в 1945 году, в “Крещенных крестами” эта история рассказана подробно. Родители Кочергина были арестованы в годы Большого террора, а его отправили в детприемник НКВД. Он бежал, решил добраться до Ленинграда и найти свою мать.

Эдуард Кочергин: Это воспоминания не только обо мне, а вообще обо всех нас, пацанах, детях, которые попали в разные переделки, в экстремальные события в стране, потому что война, Сталин, все вместе, такой микс. В основном, здесь послевоенная история, конечно. В 1945 году я бегу и в 1952 году прибегаю в город. Некоторые критики, которые читали две книги, говорят, что это дилогия. Пока еще не дилогия, потому что “Ангелова кукла” написана раньше, хотя действие происходит позже. А эта книжка написана позже, а действие происходит раньше. Если говорить о дилогии, то надо ее делать - какие-то рассказы пойдут сюда, а в “Ангелову куклу” добавятся. Но это уже дело будущего.

Дмитрий Волчек: Эдуард Кочергин отмечает в интервью, что о послевоенном Советском Союзе написано очень мало. В его книге страна предстает декорацией мрачной сказки: добраться до цели маленькому герою мешают железнодорожные менты, кондукторы, бандиты, профессиональные нищие и начальники приютов для детей врагов народа: детприемники немногим отличаются от тюрем; отсюда и тюремное название книги.

Эдуард Кочергин: Мало кто знает это старинное выражение сидельцев знаменитых русских тюрем Крестов, некогда бывшее паролем воров в законе, в соседи к которым в сталинские годы сажали политических. Выражение ёмкое и неоднозначное. Когда-то это был пароль, и я воспользовался этим паролем, который уже забыли. “Крещенными” были не только уголовники, но миллионы были и политических крещенных в Крестах, и отец мой сидел там.

Дмитрий Волчек: О своем тайном путешествии по советским железным дорогам Эдуард Кочергин рассказал Татьяне Вольтской.

Эдуард Кочергин: Главный герой всего этого повествования – поезд, то есть дорога. Железная дорога, вагоны-теплушки, “пятьсот веселые” всякие поезда, сейчас забыли это определение. И здесь – железнодорожная карта Советского Союза 1944 года, а в конце вся схема движения моего из-под Омска до Питера. Я попал сначала в Эстонию, потом из Эстонии меня привезли сюда. Вот мой путь на протяжении шести лет.

Татьяна Вольтская: Почему на столько лет он растянулся? Вам сколько лет было, когда вы пустились в путь?

Эдуард Кочергин: Восемь.

Татьяна Вольтская: То есть вас ловили, вы где-то оседали?

Эдуард Кочергин: Конечно, ловили, обязательно ловили. Нет, просто к зиме, осенью, я уже старался сдаться сам. Дело в том, что когда я понял систему устройства этих детприемников, которая работала тогда в Советском Союзе, то важно было пересечь границу области. Вот я был в детприемнике в Омской области, я переезжал в Челябинскую область, пересекал Томскую, становился уже собственником Челябинской области и попадал в челябинский детприемник.

Татьяна Вольтская: Сейчас-то не так, сейчас возвращают через всю страну.

Эдуард Кочергин: Тогда такого не было, не тратили деньги. Зачем? Одно и то же было, что там, что здесь, начальники только разные.
Мне главное было преодолеть одну область всякими способами, а уже на границе, на первой станции, я мог бы сдаться, меня забрали бы в другую.

Татьяна Вольтская: На чем вы ехали?

Эдуард Кочергин: На теплушках, на поездах, всякими способами.

Татьяна Вольтская: Это опасно, ведь вы могли бы погибнуть, наверняка ведь были такие моменты?

Эдуард Кочергин: Конечно, сколько угодно.

Татьяна Вольтская: Например?

Эдуард Кочергин: Ну, я там попадал в руки к ворам-скачкам, они могли что угодно со мной сделать, но не сделали. Они меня учили своей профессии.

Татьяна Вольтская: Вы обученный полностью?

Эдуард Кочергин: Обученный.

Татьяна Вольтская: Если сейчас вы потеряете работу, вы не пропадете.

Эдуард Кочергин: Нет, уже, конечно, у меня такой сноровки нет.

Татьяна Вольтская: Квалификация потеряна.

Эдуард Кочергин: Это профессия очень тяжелая - скачок или майданник.

Татьяна Вольтская: А что такое скачок?

Эдуард Кочергин: Это специалист по подвижному составу, вор в поездах, они обучали прыгать, бегать по крышам вагонов.

Татьяна Вольтская: Почти каскадер.

Эдуард Кочергин: На ходу прыгать обучали – поэтому и скачок.

Диктор: “Обучали, то есть натаскивали меня, как собачонку, все трое. Шеф кодлы — Рытый, или Батя, — из них самый опытный и хитрый мастер, второй помощник — Пермяк и третий — Антип. Попал я к ним, очевидно, в их “отпуск”. И они по восемь-десять часов в сутки мутузили меня. Что только не делали со мной: с утра, кроме всех бегов, приседаний, отжимов, заставляли по многу раз складываться в утробную позу, причём с каждым днём сокращая время, пока не добились буквально секундного результата.
Затем вдвоём брали меня за руки за ноги, раскачивали и бросали с угорья вниз — под откос. На лету я должен был сложиться утробой и плавно скатиться по траве шариком. Учили мгновенно превращаться в пружину и, с силой отталкиваясь от ступени крыльца-подножки, прыгать вперёд, на лету складываясь в зародыша. Упаковывали меня в огромный ватник, на голову нахлобучивали и завязывали зимний малахай и колошматили по мне кулаками, заставляя отбиваться. Чем быстрее я отвечал им сопротивлением, тем похвальнее. Добивались одновременной, а лучше — опережающей реакции с моей стороны. В конце концов после многочисленных посинений я начал звереть раньше побоев. Они добились своего: выработали у меня мгновенную реакцию. После такого обучения за всю последующую жизнь никто не поспевал меня ударить. Я либо быстро выворачивался, либо бил первым. Научили ближнему воровскому бою, то есть приёмам защиты и одновременно отключению нападающего: противник думает, что он мною уже овладел, прижал к стенке, но вдруг сам неожиданно падает на землю, на время лишаясь памяти. Такой древний воровской приём — одновременный удар локтем в сердце и костяшками кулака в висок — называется “локоть”: это расстояние у человека природа сделала равным локтю.
Обучили пользовать нож-финку, держать её правильно, по-воровски, и перебрасывать за спиной, когда нападающий пробует выбить её из рук. Научили ловко и незаметно ставить подножки, перекидывать преследующего мента или кого другого через себя при кажущемся падении и многому другому.
Научили идеально упаковывать вещи, складывать рубашки, пиджаки, брюки так, чтобы они занимали минимальное место в воровской поклаже. Научили ловко скручивать простыни, полотенца, бельё для сохранения товарного вида после раскрутки. Большая часть упаковки, в том числе краденые “углы”- чемоданы, выбрасываемые с поезда, как вещественное доказательство сжигалась или оставлялась в каком-либо схроне — кустарнике, канаве, овраге.
А содержимое складывалось и скатывалось в мешки-сидоры из парусины защитного цвета (чтобы не привлекать внимание людей) и в таком виде доставлялось в “ямы” (места хранения) или “хазы” — в руки законных каинов, скупщиков краденого.
Профессия скачка-маршрутника требовала не только ежедневных тренировок, но и холодного расчёта, смекалки, наблюдений, разведки. Во-первых, необходимо было наизусть выучить расписание движения поездов. В сталинские годы пассажирские поезда ходили чётко, не опаздывая. Во-вторых, поездушники хорошо знали все географические особенности маршрута — все виражи, повороты, заставляющие поезда двигаться медленнее, все подъёмы на высоты и спуски с них, где поезда также понижали скорость. Знали, в какое время тот или иной состав будет проезжать эти места. Предпочитали поезда, которые проходили в нужной географии ночью. При посадке пассажиров наблюдали, кто с чем в какой вагон садится, и намечали два-три объекта для “кормления”. Воры знали, в какое время на каком маршруте контролёры проверяют проездные билеты. Никогда не начинали работать сразу после посадки. Давали кондуктору и вагону время успокоиться, залечь, заснуть. И только потом начинали действовать.
Поначалу отсиживались в тамбурах или кочегарках в конце состава. Выдры-отмычки имели всех типов. Когда поезд покидал станцию и набирал скорость, с нужной паузой проходили в намеченные вагоны по крышам, чтобы лишний раз ни перед кем не
засвечиваться. Такой номер назывался “перейти по хребту крокодила”. Иногда этот трюк проделывался с чемоданами. В ту пору закрытых переходов — кожаных диафрагм, как в современных пассажирских поездах, — ещё не было. И при ловкости им ничего не стоило мгновенно забраться на крышу или в полной темноте при движении эшелона перейти по бамперам и крюкам подвески из вагона в вагон, по ходу вскрыв торцевую дверь.
Засветившись на маршруте Кауровка–Мулянка между Свердловском и Молотовым, кодла скачков переезжала в другую область, где у них тоже всё было отработано. Запомнилось, что по маршруту Молотов–Киров они имели три ямы-хавиры. В одной маруху прозывали Косой Матрёной, во второй — Ганькой-Торопышкой, а в третьей — просто Фроськой”.

Эдуард Кочергин: На пути этих шести лет в разных местах, которые в России сильно отличались (может быть, сейчас меньше), друг от друга, даже по народу, по говору, по условиям жизни, происходили всякие события. Переехал на Урал, и так получалось, что я пошел по северной дороге, по югу Архангельской области проехал, и оттуда уже спускался до Питера. Ну, как спускался, по карте видно, чуть-чуть спустился.

Татьяна Вольтская: Где радушнее вас встречали, где хуже?

Эдуард Кочергин: Север лучше всего, русский Север – это самые радушные люди, самые добрые, хотя, пожалуй, намного беднее, чем уральские люди. На Урале жадный народ, там даже видно по архитектуре, как они живут – огромные заборы, собаки, закрытые дома, ставни такие мощные, все закрывается, крепости такие, не проникнуть никуда. Потом там тебя могли сдать в милицию, а на Севере, наоборот – помогали, кормили.

Татьяна Вольтская: Ни одна семья не предложила вас взять к себе?

Эдуард Кочергин: Нет. Ну все понимали - я же возвращался к матери, на родину. Вообще про это время мало написано, вы знаете. Это было интересное время. Переселение такое народов с Востока на Запад. Было очень много эвакуированных в Сибири, на Урале, и конечно, все стремились на родину после войны. Я вот в этот поток попал. В августе я бежал, ехал на запад из Омска, в сторону Ленинграда, а навстречу шли поезда с солдатами, часть из них уже возвращалась с войны, было много всяких калек безруких, безногих, комиссованных, списанных, а часть солдат ехала на Японский фронт. Поезда с танками, с пушками, огромное количество поездов шло на Восток, на Японский фронт. И шли поезда с возвращавшимися с войны, побитыми, оттуда. И вот я попал в эту историю. Тоже об этом никто не писал.

Диктор: “Станция оказалась довольно большой, с рестораном на вокзале и выносом столов на перрон. За вокзалом была довольно обширная площадь, сплошь заполненная машинами, подводами, людьми, прибывшими встречать или провожать своих фронтовиков.
Первое совместное выступление мы устроили на этой вокзальной площади и имели успех. Меня впервые на добавку люди попросили согнуть профиль Ленина, а Митьку — спеть “Катюшу” — и были очень довольны. Накормили нас и собрали целый узел еды. За два дня работы на станции мы превратились в местную достопримечательность. Пацаньё, купавшееся на реке, хвасталось всем знакомством с нами.
На следующий день мы попытались выступить на платформе станции и чуть было не попались в лапы железнодорожной милиции. Буфетчица перронного ресторана знала про нас от прилипших к нам пацанов и разрешила работать между столиками. В середине дня на станцию прибыл с запада очередной пассажирский поезд и выбросил на перрон партию голодных военных людей. Питие пива и поедание
борща началось. Я вынул из кармана бушлата сталинскую скрутку проволоки, распрямил её и обратился к уже ощутившему вкус пива мужскому человечеству:
— Дорогие народные спасители, товарищи военные солдаты и дядечки офицеры, разрешите за малое кормление спеть вам о вожде товарище Сталине и показать его в профиле.
Митька запел своим высоким голоском, подняв к небу порченную осколками бомб голову:
Сталин — наша слава боевая,
Сталин — наша гордость и полёт…
Только я начал выгибать нос генералиссимуса, как вдруг на перроне возник чёрный мундир железнодорожного легавого мухомора. Натянув на лбину свою фуражку с малиновым верхом, он пошёл прямо на нас. Митька пел:
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идёт…
Я дошёл до подбородка вождя. Легавый остановился между столами против нас, раздулся красным пузырём и заорал:
— Прекратить! Не положено, я кому говорю!
Армия за ближайшими к нему столиками поднялась, и раздался голос дёргающегося от контузии старлея:
— Это что?.. Петь про вождя не положено?.. А по… пятьдесят восьмой… статье… знаешь, что положено?!
И он посмотрел на легавого мухомора своим единственным свирепым глазом. Другой военный, важнее чином, велел тыловой крысе срочно отползти подальше от греха, что тот мгновенно и сделал.
Мы с Митяем исполнили перед армией всё до конца, но поняли, что, как только поезд тронется, нас заберут в кутузку, поэтому перед самым отходом состава нам пришлось прыгать с перрона и бежать через пути на другую сторону станции, чтобы не попасться на глаза нашему легавому.
Следующим утром к нам в логово на мельнице прибежали два уже знакомых нам местных шпанёнка и сообщили, что вчерашним днём на станции нас искала милиция и даже спрашивала, не знает ли кто, куда мы пропали.
Во как! Значит, опасения были не случайными.
Придётся снова залечь на дно”.

Эдуард Кочергин: Здесь вот люди, которых я встречал по дороге, разные - хорошие и плохие. Были и хорошие. Допустим, в детприемнике под Омском самая гениальная тетка просто была полоскательница, посуду мыла, посудомойка. Машка-Коровья Нога, гениальная тетка.

Татьяна Вольтская: Чем она была гениальная?

Эдуард Кочергин: Добрая, никого не боялась, потому что она была увечная. Коровья нога - это от рождения, у нее не было ступни, была только пятка, такие вот рождаются люди. Это в народе называется коровья нога. У нее специальная обувь, которую очень трудно было шить, и там один мастер на все руки, который у нас был в детприемнике, он тоже был ссыльный, грек, он был приписан к этому детприемнику НКВД. Но он умел все делать, и обувь тачал. Вот он ей сшил сапог, потому что тот износился уже, и она с радостью устроила угощение ему, и во дворе, где у него была мастерская, в сарае, плясала и пела гениальную частушку, которую я запомнил на всю жизнь. Частушка, достойная Гомера:

Из-за леса темного
Везли *уя огромного,
На двенадцати слонах,
Весь закован в кандалах.

Это эпоха просто. Вот такая была тётка, которая нас защищала, не боялась никого, никаких начальников, ругала охрану, потому что они прятались от войны. Здесь охранять кого? Детишек? А там ребята воюют. Вы - гады. Она их ругала, они ее боялись. Вот такая тетка.

Татьяна Вольтская: А вам она сделала что-то доброе?

Эдуард Кочергин: Она меня вылечила. У меня уши заболели от простуды. А медицинская часть называлась у нас мралкой. Медсестра (там врачей не было), у нее такая кликуха была - Капа-кромешница. У нее одно лекарство только было от всего - стрептоцид. У меня страшно болели уши, никто не мог помочь, я был в этой “мралке”, и Машка меня спасла. Она деревенская, местная. Настой какой-то травы жуткой, темной мне капала в уши. Это меня спасло. Мне постепенно стало лучше. Закрыла ушли ватой. В общем, она меня вылечила.

Татьяна Вольтская: А еще кто помог?

Эдуард Кочергин: Еще в Перми тоже вылечила, но после избиения. Я бежал, меня поймали по дороге, вернули, и там устроили бойню, просто бойню, вот эти церберы. И бросили еще в карцер. Там холодно, я стал кашлять, мог вообще отдать концы. И пожалела медсестра, хорошая оказалась, которая вызвала врача, и врачиха забрала меня в больницу. Эта врачиха, Мария, меня выходила. Она была из Питера.

Татьяна Вольтская: Но, наверное, были и те, кто вас чуть не погубил?

Эдуард Кочергин: Конечно, довольно много. Церберы такие были жуткие, которые там меня лупили за побег. И в Вологде был такой тип жуткий, маленького роста, лилипут его кликуха была. Он любил дирижировать. Он нас всех выстраивал хором и заставлял петь песни про Сталина – “Сталин и Мао слушают нас”. Он маленького роста, и так как стояли мы на подиумах, под него подставляли коробку такую. Жуткий был тип.

Татьяна Вольтская: И что он с вами делал?

Эдуард Кочергин: Просто лупил палкой. А у меня нет слуха, да и не для пения я создан.

Татьяна Вольтская: Не тянули вы на Сталина и Мао, да?

Эдуард Кочергин: Лупил просто по голове палкой.

Эдуард Кочергин, 1945 год

Диктор: “Вспоминается ещё одно событие, героем которого я стал. Накануне Дня Победы, восьмого мая, наш сводный хор в десять утра в главном зале ДП репетировал очередную серию песен про вождя.
Я, вспомнив 1945 год, параллельно пению выгнул профиль генералиссимуса из медной проволоки, и он пошёл гулять по рукам. Лилипут заметил со своего ящика что-то неладное в хоровом строю, в конце песни спрыгнул с пьедестала и отобрал у одного из шкетов проволочного вождя, завизжав неожиданно на него:
— Где взял, мерзавец? Кто сделал, говори!
Пацанок испуганно молчал.
— Молчишь, гад?! Петь все будете у меня до ночи, не переставая! Обед и ужин отменяю, если не скажете, кто сделал вождя из проволоки!
Мне пришлось сдаться. Я и представить себе не мог, что сделал что-то противозаконное. В 1945 году все восторгались рукомеслу и похожестью проволочных вождей и кормили нас.
— Я запрещаю тебе, мелкий преступник, прикасаться к образу вождя. Кто ты такой — отщепенец, сын отщепенцев! Какое ты имел право изображать вождя проволокой? Образ великого Сталина могут создавать только заслуженные товарищи-художники!
— Да я в честь Дня Победы…
— Молчать! Я кому говорю — не прикасаться!
— Но мы же поём про вождя…
— Не возражать, поганец! В карцер его, в карцер на десять суток, немедля!!! — визжал лилипут. И мощная охранная пердила, выдернув меня из строя за шкварник бушлата, потащила в подвал. Так мне не случилось участвовать в праздничном хоре, посвящённом пятилетию Дня Победы.
В карцере я думал: почему же раньше мне разрешали изображать вождя, а сейчас запретили?.. Что произошло, что изменилось?.. Или только один лилипут так считает, а другие начальники разрешат?
А может, что-то вообще другое начинается?”

Татьяна Вольтская: Я много художников на своем веку видела и как-то привыкла думать, что художник - это человек не очень говорящий и не очень пишущий - вы ведь тоже начали писать не сразу, довольно поздно у вас это прорезалось.

Эдуард Кочергин: Совсем поздно.

Татьяна Вольтская: Каким образом вы пришли к мысли, что нужно написать?

Эдуард Кочергин: Это получилось случайно. Я рассказывал разные истории в компаниях, и многие люди говорили: вот это надо записать, то, что ты рассказываешь - это уникально, это интересно. Замечательный художник есть московский, может быть, вы слышали - Сергей Бархин, потомственный архитектор и театральный художник. Мы были в Доме творчества, это еще в Советском Союзе, 1973 год, если не ошибаюсь, под Ригой, и возвращались из Дзинтари в Ригу. И в электричке тоскливо было, я ему рассказал историю капитана, рассказ “Капитан”. Ему это понравилось, он запомнил и нарисовал похороны капитана на листе, и этот лист выслал мне. И начало рассказа написал и велел мне закончить этот рассказ. В общем, он подтолкнул меня на писание. А потом Дмитриевская мне предложила… Знаете Дмитриевскую? “Санкт-Петербургский Театральный журнал”.

Татьяна Вольтская: Марина Дмитриевская, главный редактор.

Эдуард Кочергин: Она тоже стала записывать. Она записывала, но некоторых слов она не знает. Я прошел через толщу людей, разных областей, языковых слоёв - во мне осталось много этого. Какие-то вещи она не понимала, выкидывала. Потом я решил сам записывать. Попав в больницу, сам записал, понял, что мне надо писать самому. И она такую рубрику сделала в журнале “Рассказы бродячей собаки” и напечатала там более 20 рассказов моих. Вот это стало основой потом этой книжки, “Ангеловой куклы”. Потом куда деться? Вызвала какой-то интерес, практически пять тиражей было, так что мне некуда деться, я уже прижат в угол, должен делать. И вот потом написал это, а это еще какой-то вызвало интерес, потому что там рассказы, а это - поезд, движение.

Татьяна Вольтская: Нанизано все на дорогу.

Эдуард Кочергин: Да, дорога. Здесь меня спрашивали, какая идея книги, какой смысл ее. Главная идея - выживание человечка, попавшего в экстремальные обстоятельства и в экстремальную историю страны, вот это тоже важно, потому что это все было в сталинские времена, после войны был голод, о котором забыли, 1947-49 год, голодуха была жуткая, и вот я попал и выжил. Вот о выживании.

Татьяна Вольтская: Благодаря чему вы выжили, как человек? Не как вор, не как подонок, которым могли бы стать совершенно спокойно, не как скачок, а как художник, как человек, помнящий себя?

Эдуард Кочергин: Благодаря ремеслу, как ни странно. Я не был силен, не был зверем по-человечески, просто природа другая, единственное, что Господь наградил меня хорошей зрительной памятью и ремеслухой. То есть уже в семь лет я мог нарисовать карты хорошие игральные, а это был дефицит, к восьми годам я выучился, вот здесь есть глава, называется “Проволочные вожди”, я выучился из проволоки выгибать профили Сталина, Ленина и показывать это как шоу такое. Это было модно - 1945 год, Сталин все-таки. Из медной проволоки толстой профиль делал на ваших глазах. Потом я по дороге еще встретил дружка слепого, которого тоже выкинула война, он из новгородских деревень. Ослеп, немцы разбомбили поезд, и вот он оказался в Сибири волею судеб. И мы встретились с ним в одном вагоне. Нас лагаш (кондуктор на фене) в тамбур закрыл. Он пел песни, ходил слепой по вагонам, а я профиля делал. Из этого тамбура мы сбежали - у меня ключи были, отмычки. И у нас была такая компания - он пел о Сталине, а я делал Сталина, зарабатывали на Иосифе Виссарионовиче еду.

Татьяна Вольтская: Хоть что-то доброе.

Эдуард Кочергин: Вот смешно или грустно, как угодно.

Татьяна Вольтская: Ваша история, это история и людей, с которыми вы встречались…

Эдуард Кочергин: Да, конечно, очень много людей, разных, неожиданных, и неожиданно хороших, совершенно из разных слоев. Это время, когда все перемешалось. Встречались и из очень интеллигентных семей, которых выслали или эвакуировали. Это была страна… это какой-то был вообще винегрет всего, не было никакого понятия о каких-то формациях, классах, все было едино. Вот начинается вторая часть повести как раз с этого, что на станциях было все, и все национальности вместе, кто угодно, все вместе.

Дмитрий Волчек: Эдуард Кочергин рассказывал Татьяне Вольтской о своей книге “Крещенные крестами”, удостоенной премии “Национальный бестселлер”. Член жюри этой премии критик Виктор Топоров поздравляет лауреата, но жалеет, что не произошло “литературного события”.

Виктор Топоров: Присудили премию Кочергину потому, что это чрезвычайно достойная книга чрезвычайно достойного человека и, разумеется, никаких иных мыслей и чувств это вызвать не может. А энтузиазма у меня по этому поводу большого нет, потому что эта книга не то, чтобы устарела, она вполне хороша для любой премии, но, может быть, не для этой, не для “Нацбеста” с его установкой на прорывность, молодость, азарт - там всего этого нет. Это очень трогательные, сильные, достойно написанные мемуары. В таких случаях не всегда, но очень часто работает некий сюжет-усреднение. Была своя партия поклонников у романа Сенчина “Елтышевы”, естественно была своя партия питерская у Павла Васильевича Крусанова с романом “Мертвый язык”, была своя у Аствацатурова с “Людьми в голом”. Мне неожиданно пришлось стать членом жюри, и я проголосовал за молодую дерзкую книгу Олега Лукошина. Это, собственно, еще не книга, а журнальная публикация - “Капитализм”, такой роман-комикс. В результате, по два голоса набрали Лукошин и Кочергин, а председатель жюри, вступающий в этом случае в действие, определил победу Кочергина. Председателем в этом году был Константин Тублин. И, надо сказать, что все остались удовлетворены, а, с другой стороны, несколько разочарованы тем, что все прошло хорошо, но не произошло литературного события. Как я уже написал, к сожалению, победа Кочергина нужна отечественной словесности примерно так же, как самому Кочергину нужны лавры лауреата “Нацбеста” и сумма в 9 тысяч долларов, причитающаяся ему. Ничего плохого в этом нет, но это очень необязательные вещи. Конечно, я за него очень рад - такой замечательный художник и вот, как выяснилось, замечательный писатель.

Дмитрий Волчек: Виктор Топоров считает, что “Крещенные крестами” - “опоздавшая на двадцать с лишним лет повесть “Ночевала тучка золотая” - только гораздо лучше и без малейшей политической конъюнктурщины написанная”. Обозреватель “Коммерсанта” Анна Наринская написала, что книга Кочергина украсила бы премиальный процесс десять лет назад. Я сказал Анне Наринской, что это совпадение оценок мне показалось удивительным:

Анна Наринская: Действительно, этот критик более чем мне не родственный, но тут мы с ним совпадаем. И в заметке я написала, что она хороша была 10 лет назад, поскольку ”Нацбест” организовался 10 лет назад. Я согласна с определением, что это “Ночевала тучка золотая -2”, хотя, на мой взгляд, это гораздо лучшая книжка и литературно, и эмоционально. В ней есть удивительная личная и, с одной стороны, не высокомерная, а, с другой стороны, абсолютно независимая интонация. И такая интонация многого стоит. Кочергин не желает размениваться на описание ужасов сталинизма, эта книга не посвящена тому, чтобы еще раз напомнить читателю, какими ужасными были эти годы, а это книга, которая рассказывает нам совершенно потрясающую историю, на невероятном уровне личного опыта и достоверности, которая просто поражает. Там искренность дышит в каждой строчке. Так что действительно эта книга очень неплохая. С другой стороны, даже вопрос языка воспоминаний - это уже не вопрос сегодняшнего дня. Когда в начале и в середине 90-х все бросились вспоминать, как было раньше, и по-разному, но при этом довольно единообразно описывать сталинское или хрущевское время, то эта книга, будь она написана тогда, выбивалась бы этой интонацией и действительно прочищала бы мозги и говорила бы о том, что прошлое, даже советское прошлое, может быть описано не в одном ключе. И, описывая каких-то прекрасных людей и, даже, может быть, прекрасных военных, ты не предаешь все либеральное, а тонко и точно описываешь прошлое. Теперь вопрос не то чтобы отменен, он просто отошел на 39-й план. Язык описания сталинского времени, особенно в воспоминаниях, в документальной прозе, это совершенно не то, о чем сейчас следует волноваться или говорить. Поэтому можно говорить, что вот милая книга получила премию, но, с другой стороны, удивительно, что премия, которая называет себя наиболее актуальной, дает награду вот такой книжке.

Дмитрий Волчек: Анна, а о чем тогда следует волноваться и о чем следует говорить? Вот вы пишете, что книга «отодвинута от того места, где происходит интересное». Очень бы хотелось узнать, где такое место находится, потому что я его не вижу.

Анна Наринская: Мне придется даже сослаться на вас, потому что я тоже считаю, что интересное происходит в поисках языка прозы, в том, как можно говорить о современной жизни. Интересно, какая может быть литература, которая бы была новой, но при этом была бы противопоставлена “Елтышевым”, которые были тоже в шорт-листе “Нацбеста” (этот роман в каком-то смысле символизирует все безобразное, что происходит в теперешней русской литературе) и как можно изобразить современность не на языке “письма в ЖЭК”. Но книга о прошлом, на мой взгляд, особенно книга мемуаристики, просто сразу уже отодвинута из интересного, потому что более или менее все вопросы о прошлом решены или, даже будучи не решенными, она престали быть самыми волнующими.

Дмитрий Волчек: Тут есть и другой поворот. Вы упомянули в своей рецензии Гекльберри Финна, и мне это очень понравилось, потому что я тоже думал о Марке Твене, когда читал Кочергина. Ведь это книга, которую можно дать подростку, книга для «среднего школьного возраста», и поэтому это литература и не новая, и не старая, она как бы вне времени. Не согласитесь?

Анна Наринская: Я соглашусь, если “вне времени” - это нейтральная оценка. Если “вне времени” это какая-то невероятно хвалебная оценка, как “Гекльберри Финн”, Гомер или Шекспир, тогда по своей мощи, безусловно, это не такая литература. По содержанию и, действительно, если можно так сказать, морально-нравственному заряду, это, конечно же, такая книжка. Но литературные премии, если бы они существовали в некоем идеальном мире, а не здесь, существуют не для того, чтобы награждать хорошие тексты (у меня нет никакого сомнения в том, что это хороший текст), они все-таки говорят о том, какими путями может развиваться литература, и какая метафора современности кажется нам наиболее интересной. Ничего из этого относительно книги Кочергина сказано быть не может, это абсолютно безопасное решение. Если бы я устраивала свой литературный конкурс, то я дала бы Кочергину какую-то премию. Но ведь “Нацбест” это не мой конкурс, а конкурс, позиционирующий себя в очень определенном смысле, и поэтому я действительно была удивлена, что эта книжка так далеко отходит от позиции, которую устроители этого конкурса бесконечно и назойливо заявляют.

Дмитрий Волчек: Спорят не только о судьбе “Нацбеста”, но и об издательстве, выпустившем книгу Кочергина. Борис Куприянов, совладелец магазина “Фаланстер”, написал в своем блоге, что “Вита нова” – “организация, которая выпускает предметы интерьера. Дорогие, очень качественные изделия, но не книги, так как по большей части они недоступны для читателей из-за огромной цены”.
В комментариях к этой записи в блоге “Фаланстера” возникла дискуссия: ее участники заметили, что “Крещенные крестами” не так уж дорого стоят. Я обратился за разъяснениями к PR-директору издательства “Вита нова” Наталье Дельгядо.

Наталья Дельгядо: Это совсем не типичная книга, и именно потому, что она настолько неожиданна для современного литературного процесса, мы ее и выбрали.
Мне кажется, главное, то, что эта книга написана о надежде. Маленький человек - во всех смыслах слова маленький человек, оказывается, по сути дела, в тюрьме, в детприемнике, в детской тюрьме, и она может его раздавить, но человек может в этой страшной ситуации спастись и победить. И это совершенно нестандартный и нетипичный герой для русской литературы - побеждающий, действующий и остающийся в страшной ситуации человеком. Хотелось бы еще сказать, что в пору полной девальвации слова, Кочергин выделяется своим интересом к тому, что футуристы называли самовитым словом. Ему интересно самому выдумывать слова, ему интересно вспоминать неожиданные слова, которые он слышал, и на обсуждении этой книги в рамках вручения “Национального бестселлера” писатель Геласимов говорил именно о лексическом богатстве книги Кочергина.

Дмитрий Волчек: Книга издана великолепно - бумага замечательная, множество иллюстраций, сверстана очень красиво. Это, конечно, заслуга издательства, и такие книги - редкость на рынке. Но, согласитесь, что этот стиль издания несколько противоречит сути книги, ведь воспоминания Кочергина не только о надежде, как вы сказали, но и о бедности, о лишениях. Он там вспоминает, как он впервые увидел игрушки у богатого мальчика, и какими они ему невероятными показались. Так что оформление книги несколько конфликтует с ее содержанием. Вы думали об этом?

Наталья Дельгядо: Я бы сказала, что оформление книги конгениально ее содержанию. Во-первых, потому что относительно нашего издательства она издана очень скромно, она издана, может быть, с большим вкусом, но в смысле ценовой категории точно так же, как большинство других книг, которые участвовали в конкурсе “Национальный бестселлер”. В общем, книжка Кочергина это песнь профессионализму, это рассказ о том, что в профессии человека - его спасение. Именно благодаря тому, что Кочергин, еще не понимая, что он художник, выгибал профили вождей из медной проволоки, ему и удалось выжить. И как только появляется в этой книге речь о профессии, о том, что человек что-то делает хорошо - это может быть и воровство в поезде, это может быть разведение костра, это может быть искусство татуировки - в любом случае профессиональный человек, во-первых, живет всегда очень интересно, во-вторых, у него всегда появляется возможность выжить и какая-то надежда. Так вот, эту книгу мы тоже постарались издать максимально профессионально, как раз в духе Кочергина.

Дмитрий Волчек: Наташа, расскажите, пожалуйста, о концепции издательства. Оно ведь существует 10 лет, у вас юбилей в этом году?

Наталья Дельгядо: Да, общая концепция - это издание классической литературы “в подарочном” (нам не очень нравится это слово), скорее, в коллекционном оформлении, то есть в той форме, которая достойна этого классического содержания.

Дмитрий Волчек: Как вы видите своего идеального покупателя, идеального читателя?

Наталья Дельгядо: Такое выстраданное наше издательское определение - это разбогатевший интеллигент, человек, которому интересна книга нашего издательства на всех уровнях, от уровня эстетического (полистать и посмотреть картинки - мы же, в основном, производим иллюстрации, которые никогда в России до этого не воспроизводились или были сделаны специально для издательства современными художниками), до уровня, собственно, чтения текста, и до самого интересного уровня (доходят до него немногие) - это комментарии к тексту, потому что мы походим к этому где-то с позиции издательства “Academia”.

Дмитрий Волчек: B книге Кочергина тоже есть комментарий, только комментарий в картинках - “Путешествие по Эсэсэрии”.

Наталья Дельгядо: Там воспроизведены карты, и на одной из карт отмечен маршрут, по которому меленький Эдуард Степанович Кочергин добирался от омского детприемника в течение шести лет до Питера, в котором он, наконец, нашел свою маму.

Дмитрий Волчек: И фотографии.

Наталья Дельгядо: Фотографии подбирало издательство, но во многом в этом участвовал Эдуард Степанович Кочергин и, если не бОльшую, то большую часть этих фотографий посоветовал именно он, и какие-то из них были взяты из архивов его друзей.

Дмитрий Волчек: Разговор о книге Эдуарда Кочергина “Крещенные крестами” завершает культуролог Борис Парамонов.

Борис Парамонов: Проза Кочергина – замечательное явление русской литературы, одновременно традиционное и новаторское. Традиция просматривается опять же двоякая: это рассказ о безрадостном, недетском по жестокости вынесенного обращения детстве – традиция Горького, конечно (пожалуй, еще Алексея Свирского можно вспомнить – автора мемуарной прозы “Моя жизнь”, которого когда-то называли “еврейским Горьким”); и лесковская традиция в его рассказах о разнообразных “русских антиках”, как он их называл. Антик значит курьез, курьезный, необычный человек. Так и Эдуард Кочергин пишет не только о голодном детдомовском детстве и бродяжничестве по России, но и о разнообразнейших персонажах уже не русской, а советской жизни, каковая, за вычетом идеологической “фанеры” советских лет, неразличимо напоминает старую нищую, бродяжью, фантастическую Русь. Читаешь Кочергина и думаешь: э, какая там к черту советская власть, какая там новая жизнь. Всё та же Русь, словами поэта, поет и плачет у забора. Еще точнее сказать – под забором. Картина колоссальной нищеты, поглотившей одну часть земной суши. И ведь не только бродяги – нищие, все – нищие.
Вот мальчишки, сбежавшие из детдома, клянчат милостыню у солдат, возвращающихся с фронта:

Диктор: “Дорогие народные спасители, товарищи военные солдаты и дядечки офицеры, разрешите за малое кормление спеть вам о вожде товарище Сталине и показать его в профиле”.

Борис Парамонов: Какая там советская власть и ее реалии, какая там “Песенка о веселом ветре” из фильма “Дети капитана Гранта”? Какой там социализм? Что в этом причитании нового? Разве что слово “профиль”.
Тут начинается другая тема в воспоминаниях Кочергина – тема художника. Это он в детдоме научился из обрезков проволоки, на свой манер ее изгибая, делать профильные портреты Ленина и Сталина. Этакий Александр Коулдер из энкаведешного детприемника.
Добравшись до родного Питера, что увидел Кочергин? Послевоенную нищету, представленную им в образах, допустим, военных инвалидов – обрубках человека, тех, что ездили на тележках, отталкиваясь от асфальта руками – у кого были руки. Черный народный юмор именовал этих людей самоварами. Впрочем, их любили и кто чем мог угощали – кого пивом, кого водкой, а любителей изысканного – тройным одеколоном. У них и любимые женщины были – из так называемых речных проституток, по-другому именуемых “промокашками”. Вот это и есть новые русские антики Кочергина. Да и не только инвалидов он среди них числит – тут и клоун Мусин, и жуликоватый старичок, любитель антиквариата. Картины, рисуемые Кочергиным, почище Подворья нищих из “Собора Парижской богоматери” Гюго. И если продолжать классические реминисценции, то нельзя не вспомнить и Диккенса с его обездоленными детьми, выброшенными в мир грязи и преступлений.
То есть это уже и не русский мотив, а общемировой, если хотите. С той только разницей, что Гюго и Диккенс давно уже перестали видеться бытописателями старого Запада, а в России всё та же картина. И никакая советская власть, и никакая электрификация не помогает. Но что же всё-таки нового в картинах, рисуемых Кочергиным?
А новое есть, и тут в полный рост встает Кочергин-писатель. У него изумительный слух на живую нынешнюю речь, то есть в новой России – блатную. Разве можно пройти мимо такого, например, монолога женщины-директора детдомовской школы (в главе под названием “Ученье свет, неученье тьма”):

Диктор: “Ну что, трапездоны трюхатые, снова напоганили - казаками-разбойниками прикинулись, мухососы шелудивые, курыль-мурыль вонючая! Вместо учения блеять и мумукать всю жизнь хотите, вши мясные, шамкалы свинорылые? А ты, верзила мордозадая, зачем хавалку свою расстегнул, сботать захотел или поленом в меня метнуть пожелал? Давай, попробуй. Тебе, пахан прыщавый, женихаться пора, а не второй класс коптить. Слышишь, сегодня же перед учителями отмолись за всю шоблу, иначе вохре тебя сдам и велю охочие места свинтить. Понял?! И вы, блатари-козлоблеи, уразумели науку? В минуту чтоб порядок в классе был, не то я вас, мудаперов, сама припоганю”.

Борис Парамонов: Где тут дети, где тут взрослые, где школа, где лагерь, где воспитатели, где уголовники? Вот что нового по сравнению со старой Россией принесла советская власть – всеобщее заблатнение страны.
Но – продолжается Диккенс, и в детдомовском аду появляются у Кочергина и ангелы: нянька Машка Коровья Нога, мастеровой мужик из высланных греков дядя Фемис (Фемостокл, должно быть), или старичок счетовод, спрашивавший у автора: ну, какова твоя поперечная жизнь? Так ведь и вышло: Кочергин пошел поперек жуткой судьбы и вышел-таки в люди, да и не просто в люди, а к вершинам искусства и славы. И тут – одна драгоценная подробность из области ранних эстетических впечатлений автора.
Эта еще одна незабвенная воспитательница – директор спецдетприемника НКВД по прозвищу Жаба. Она отмечена совсем уж эксцентричной особенностью: она - художник, рисует и раскрашивает многочисленные портреты Сталина во всевозможных ситуациях, и эти портреты пользуются успехом начальства, прибавляя Жабе престижа и служебного авторитета. Однажды она заставила маленького Кочергина позировать для картины “Дети поздравляют товарища Сталина с победой”, для такого случая одев его в хорошие трусики и белую рубашку. Это, должно быть, ее картины висели в разных местах детприемника: “Сталин в Туруханской ссылке” или “Сталин в кружке бакинских рабочих”. Детдомовцы дали им другие названия: “Сходка блатных” и “Откачка прав”. А бюст Ленина в саду назвали “Лысый на отдыхе”.
Вот ведь где русская вера и надежда – на язык, могучий и всякий, как там писал Тургенев: нельзя не верить, что такой язык дан великому народу. И ведь действительно нельзя! Народ чуть ли не вымирает, а язык, даже в лагерно-бандитских своих мутациях, продолжает жить и создает выразительнейшие, художественного изгиба речения. А талантливые люди, как Эдуард Кочергин, делают из этого замечательную прозу.
Всё-таки не хочется кончать таким голым эстетизмом. В мемуарах Кочергина есть один поразительный сюжет. Добравшись, наконец, до родного Питера, он у одних людей увидел альбом со старыми фотографиями – и был поражен: где, когда существовали такие люди, он таких нигде не видел на всем пути своих странствий. Но такие люди были в России, надо надеяться, что и будут. Да и есть: один из таких людей – Эдуард Степанович Кочергин.