Виталий Портников: Сегодняшний выпуск "Часа книги" посвящен вышедшей в этом году в издательстве "Аграф" в Москве биографии знаменитого русского журналиста Власа Дорошевича. Семен Букчин издал книгу "Влас Дорошевич. Судьба фельетониста". Можно сказать, что это переработанное издание, уже выходившей биографии Власа Дорошевича, но дополненное. Это самая большая, практически академическая биография Дорошевича, которая есть в нашем распоряжении. И вот мы воспользовались этой возможность, чтобы поговорить и о Дорошевиче, и о русской журналистике периода, когда она только начиналась, и когда ее стремительное развитие было прервано Октябрьским переворотом, и превращением, я бы сказал, животного, млекопитающего русской журналистики в чудовище советской журналистики, которая потом с трудом избавлялась от своего звериного инстинкта уже в последующие десятилетия. Так или иначе, сегодня наша тема – это биография Власа Дорошевича.
С нами из Минска автор книги Семен Букчин. А со мной в московской студии мой коллега Михаил Соколов.
Для начала я бы хотел, чтобы вы, Семен Владимирович, нам сказали, как вообще вам удалось всю свою практически творческую жизнь заниматься Дорошевичем? Всегда у биографа интересно понять, почему его так беспокоит именно этот человек. Как можно целую жизнь посвятить одной, пусть и яркой, фигуре?
Семен Букчин: Скажу сразу, что я очень много занимался Власом Дорошевичем, хотя занимался и другими темами. Мои интересы – это история русской литературы и журналистики XIX – начало ХХ века. Плюс я занимался русско-белорусскими связями, русско-белорусско-польскими. Конечно же, Влас Михайлович Дорошевич – это такая генеральная тема. Я, работая над триптихом повести о связи декабристов с Белоруссией, попадал в какой-то архив, занимался, скажем, декабристами, то я всегда в этом архиве ящичек на букву "Д" в картотеке смотрел, то есть параллельно всегда шел сбор материалов о Дорошевиче всю жизнь. Это правда.
А началось все (я пишу об этом в первой главе книги) как бывает иногда в жизни. Шел студент первого курса факультета журналистики по улице, зашел в книжный магазин, а там книга рассказы и очерки Власа Дорошевича. Открыл буквально на ходу, и пронзило чувство таланта. Очерк "Шаляпин в Ла Скала", который поражает и стилем, и образностью, и тем, что автор погружает буквально читателя в атмосферу этой жизни, премьеры спектакля, с ее клоакой, с неврозом. И сама победа русского артиста. Чувство таланта было необыкновенным. Нам всем в школе говорили – Пушкин талантлив, Лермонтов талантлив. Это было красиво. Но почему-то ощущение таланта больше всего мне дал Дорошевич. Это было физическое ощущение таланта.
Конечно, захотелось побольше узнать. А знаний-то никаких. Очень куцые справочки в советских энциклопедиях. Всюду в этих дефинициях стояло "рус., бурж". Очень куцее предисловие, которое как бы извиняло Дорошевича, что он был буржуазный, но объективно он чего-то там разоблачал, был прогрессивным. В общем, ничего нельзя было понять. И вот первая курсовая работа, потом дипломная работа, потом кандидатская диссертация. Все это шло, накапливалось. И конечно же, сыграло немалую роль то, что хотя меня с 4 курса взяли в армию, но потом я попал в Москву, и вот московские библиотеки и архивы. Это, конечно, все. Потому что только в Москве можно просматривать эти многотомные подшивки газет дореволюционных и заниматься Власом Дорошевичем. Плюс я еще застал людей, которые лично знали. Это и зять Гиляровского Виктор Михайлович Лобанов, жил в Столешниках, и Корней Иванович Чуковский еще знал Дорошевича, работал у него, и Арнольд Ильич Гессен (был такой журналист и автор книг о Пушкине). Жили еще и дети Ивана Дмитриевича Сытина.
Виталий Портников: Михаил, вы ведь тоже занимаетесь началом века. Вы, наверное, лучше понимаете господина Букчина, чем я.
Михаил Соколов: Я все-таки больше занимаюсь эмигрантской журналистикой.
Виталий Портников: А Дорошевич эмигрировал бы, если бы не умер.
Михаил Соколов: А может быть и остался, если учитывать, что его дочь и в ЧК сумела послужить. Так что, тут не очень понятна его судьба. Все-таки, как нам описывает Семен Владимирович, это, конечно, революция подорвала его и морально, и физически – и болезнь, и распад семьи. Все вместе убило и его предприятие газету "Русское слово", и убило его как литератора. В общем, это как-то даже символично, что писать он перестал фактически летом 1917 года. И только одна серия очерков крымской, свободной относительно прессе была напечатана и несколько очерков, когда он вернулся в Петроград.
Я могу сравнивать то, что делал Дорошевич с тем, что было уже после него в эмигрантской русской прессе, газеты "Последние новости" или "Возрождение". И должен сказать, что даже эти две самые популярные массовые эмигрантские газеты, пожалуй, не поднялись до того уровня, который был у "Русского слова", но хотя бы потому, что в силу своего положения идеологических органов они вернулись к тому, с чем, пожалуй, Дорошевич боролся, то есть с такой идейностью и нравоучительностью. Все-таки, как мне кажется, я не знаю, может быть, Семен Владимирович со мной поспорит, но "Русское слово" – это был первый такой настоящий пример современной для того времени индустриальной журналистики, где была создана и сеть корреспондентов по России мощная, и заграничных корреспондентов. Все это предприятие работало блестяще, как такой сыгранный оркестр под руководством Дорошевича или при его участии, хотя он уезжал. Настроен он был самим Дорошевичем, хотя роль Сытина, конечно, нельзя приуменьшать. Здесь мы видим успех, который связан как раз с этим торжеством буржуазного духа, который был очень недолго в России начала ХХ века, с переходом на современные технологии.
Собственно, мне иногда кажется, когда я читал про "Русское слово" в книге "Судьба фельетониста", мне кажется, что где-то описывается современная российская печать. Естественно, она живет в других условиях, но все-таки что-то похоже на газеты, скажем, которые издавал такой талантливый самобытный человек как Егор Яковлев "Московские новости" и "Общую газету", что-то на современный "Коммерсант" и "Ведомости". Прошло 100 лет, и оно вернулось в какую-то относительную норму. То, что строил Дорошевич, в каком-то смысле продолжается в современной России, хотя и тогда была в разных формах цензура и сейчас в современной путинско-медведевской России тоже есть разные формы цензуры.
Виталий Портников: Семен Владимирович, мы увидели, что у господина Соколова как бы две ипостаси Дорошевича как бы вырисовываются – это Дорошевич-менеджер, создатель успешной газеты, современной газеты для тогдашней российской империи, и Дорошевич-публицист, один из самых крупных, возможно, русских фельетонистов своего времени. И его, такое ощущение, все-таки привлекает менеджер. А вас, кто привлекает больше?
Семен Букчин: Если говорить о менеджерстве Дорошевича, конечно, нужно иметь в виду, прежде всего, тот опыт, который он вынес из своих поездок накануне превращения "Русского слова" в ту знаменитую и влиятельную газету, которой она стала. Это опыт поездок на рубеже веков – начала 900-х годов. Конечно, он бывал и в редакциях – и "Таймса", и "Фигаро". Он заходил туда. Он, будучи в Америке, тоже бывал в редакциях. Он этот опыт заимствовал. Но!
Дорошевич был, прежде всего, русский журналист. И это не могло не сказаться. Каким образом? Все-таки он понимал, что Россия страшно отсталая страна, что тот читатель, который питался той прессой, которой он вынужден был питаться… Я имею в виду "Московский листок", бульварная пресса. Кстати, не будет отрицать ее значение. Она приучала читателя из простонародья читать эти наивные романы, эти уголовные примитивные романы типа "Разбойника Чуркина". Но ему очень хотелось втянуть Россию, втянуть ее читателя, русское общество туда, к культуре. Но он предпочитал делать это постепенно. Заменялись одни дешевые романисты более серьезными, одни публицисты другими, тоже более серьезными. Делалось это постепенно, хотя, конечно, борьба внутри "Русского слова", как и во всякой редакции шла. Но!
Еще о менеджерстве и публицистике. Ему трудно было быть менеджером. Почему? Потому что все-таки он очень дорожил своей личной свободой. Он много времени проводил за границей. Он стремился создать внутри редакции тот аппарат, который слушался бы его указаний. Увы, ему не всегда это удавалось. И Сытин пытался вести свою линию. И его зять, который был формальным редактором "Русского слова". Дорошевич не хотел быть редактором, не хотел быть так называемым зицредактором для отчитки. Он хотел быть вольным человеком. И он им был. В то же время он был шефом, субредактором "Русского слова" и хотел, чтобы его приказания исполнялись. Но это было трудно.
"Русское слово" выросло в гигантское предприятие. А потом что получилось? Пошли политические события – Первая революция. Многих из "Русского капитала", в том числе и Сытину, показалось, что нужно левее забирать веслом-то. А тут Дорошевич притормозил. А он увидел этот страшный разрушительный лик революции. Он увидел и понял, что нужно больше просвещения вносить, культуры, образованности, сочувствия, нужен эволюционизм. Потому что если вырвется хам на улицы, это будет страшно. Хотя он понимал, что революция стоит на пороге, потому что не реформируется Россия, не реформируется никак это самодержавие. Никак оно не хочет понять, что нужно идти навстречу. Он пытался воздействовать и на либеральные партии.
Ему трудно давалось его менеджерство. Поэтому он не раз возвращался к своему циклу "При особом мнении". Когда он увидел, что все падает (где-то летом 1917 года), он начал свой последний цикл "При особом мнении". Он не то, чтобы очень хотел выбелить свою позицию, но в то же время хотел сказать, что он не может разделять вот этот принцип жуткой политизации жизни, жуткого ее разграничения, поляризации, когда брат идет на брата. Он пытался соединить несоединимое. В этом была страшная его трагедия. И когда сама кровавая трагедия хлынула по России, он отошел в сторону. Он замолчал. Он не смог. Он слишком хорошо знал историю и русскую, и историю Великой Французской революции. И понимая неотменимость исторического процесса, его неуклонность, он все-таки не увидел там своего места. Но он понимал, что большевики – это не калифы на час. Ненавидя их за то, что они закрывали газету, закрыли его любимое "Русское слово", созданное им, он понимал ход исторического процесса.
Поэтому, конечно же, прежде всего, он публицист, который сумел проявить себя как блестящий организатор, организатор лучшей русской газеты. Ведь миллион тираж был накануне октября! Вы представляете себе, что это такое! Миллион! Но с другой стороны, что капитализм диктует свои законы. Дело уже выходило даже из-под власти Сытина. Дело шло к концентрации газетного капитала, создания вот тех современных концернов на Западе, когда Сытин думал, что "Русское слово" будет выходить в нескольких городах империи, плюс он еще купит ряд газет в Одессе и в Киеве. Он не мог управлять. Даже такая опасная параллель рисуется, как судьба Михника и газеты "Выборчей". Одно дело – Михник публицист и шеф "Выборчей. В известные времена, когда общество и "Выборчей", и другое дело, когда это превращается в левиафан газетный, когда газета выходит в центрах воеводств, вытесняя местную прессу и прочее. И само влияние публициста, шефа, создателя становится достаточно таким условным. И в этом тоже была определенная драма Дорошевича журналиста и публициста.
Виталий Портников: Михаил, в принципе, может ли не удивлять ситуация, когда Дорошевич, который был здравомыслящим человеком в публицистике, он фактически вынужден был отступить под напором своих радикальных коллег по той же профессии. Сначала он был их властителем дум (когда-то даже в одесские времена был властителем дум Льва Троцкого), а потом оказалось, что люди, которые его читали, поняли, что такое вообще газетный радикализм. И они его сбросили с корабля современности.
Михаил Соколов: Виталий, вы все-таки упрощаете. До 1917 года все-таки Власа Михайловича никто с корабля не сбрасывал. Была жесткая, как понимаю, идейная борьба, была интрига, все время какие-то группы внутри газеты, споры – левее, правее, поддерживать ли на выборах кадетов или примкнуть к октябристам, или заигрывать с социал-демократами в том или ином виде. Это все было часть нормальной политической борьбы, которая, собственно, была в то время в стране, в тех рамках, которые тогда были отведены манифестом Государя Императора и дальше основными законами Российской империи. Эта борьба была и внутри газеты. Собственно, катастрофа произошла уже в 1917 году, потому что Семен Владимирович нам сказал про цикл "При особом мнении". Очень интересные политологические, я бы сказал, инструкции майско-июньские Дорошевича 1917 года по редакции "Русского слова". Я как раз книгу открыл на этом месте. Завет Дорошевича. Он писал: "Не повторять ошибок 1905 года, чтобы революционное вино не бросилось в голову. Передовые статьи газеты должны призывать к единению с Думой, к благоразумию, к охране порядка и организации. Нельзя становится на дорогу товарищей ни в тоне, ни в содержании".
Я думаю, в какой-то момент к нему прислушивались, но все-таки не до конца. Потому что совет становился второй правящей силой. События ускорялись. Керенский предал Корнилова. И действительно страна катилась влево. Но главное, я думаю, что для Дорошевича было важным (тут мы можем это сейчас упомянуть) видение вот этого хама, злодея, с которым он столкнулся не только в каких-то ночлежках ранней молодости, но и, прежде всего, на сахалинской каторге – то, о чем Семен Владимирович тоже и пишет. Сахалинизация российской общественной жизни, выход в прямом виде этого уголовника после амнистии Временного правительства на политическую арену – и уголовника, и вооруженного мужика, не способного к трезвому анализу, и все, что хотите, со злодействами, с иллюминациями, которые были еще с 1905 года, с поджогами усадьб.
Естественно, человека здравомыслящего и знавшего прекрасно опыт Французской революции и революции после октября, подрабатывавшего и зарабатывавшего на хлеб чтением лекций о Французской революции с прозрачными достаточно параллелями, это всего его не могло не пугать. Он пытался предупредить. Но как обычно бывает в русской истории своих Кассандр не хотят слушать. Кумиры сегодня торжествуют, а потом публика отворачивается от них, и страна катится в пропасть.
Виталий Портников: Поэтому я и спрашиваю, когда мы говорили о том – уехал бы Дорошевич или остался, насколько я понимаю, что вы сказали, что он бы остался в любом случае здесь.
Семен Букчин: Если объективно говорить, он, конечно, в период Гражданской войны был уже тяжело болен. Физически для него, я даже думаю, что если бы он что-то и предпринял, он бы просто не перенес самых ближайших по времени тягот эмигрантской жизни. С другой стороны, он был мудр. Все-таки не зря эту мудрость подчеркивает и Шенгелия, который многих знал. Все это не очень умные люди. Вот умного увидел только в Дорошевиче. Это был действительно умный человек. Не зря им восторгался и Чехов. Он многое умел предвидеть. Он понимал, видимо, что от судьбы, от самого себя никуда не уедешь. Он не хотел этой эмиграции.
Очень важное качество, которое нужно понимать в Дорошевиче. Он был публицист. Он писал на политические темы. Он писал памфлеты. И в то же время он был писатель. И вот этот особый газетный писатель, чье существо… Я все время стремился постильничать в книге. Это отличает его, скажем, от Амфитеатрова. Ведь вот Амфитеатров тоже выдающаяся фигура своего времени – писатель, журналист, но политизирован до мозга костей. И эта политизация привела его к многочисленным метаниям. Дорошевич не стремился быть суперполитической фигурой и вообще какой-то политической фигурой. Это не значит, что эмигрировали только политические фигуры. Но он понимал, что, эмигрируя, он, король фельетона, знаменитый журналист, становится какой-то политической фигурой, может быть, какой-то игрушкой в руках политических сил. Он остался там.
Виталий Портников: А можно ли вообще воспринимать Дорошевича как неполитическую фигуру?
Михаил Соколов: Вы же понимаете, его как неполитическую фигуру в контексте двух российских революций воспринимать довольно трудно. Потому что и в том, и в другом случае газета играла важную роль, да и того, те фельетоны, которые он писал, безусловно, влияли на политическую атмосферу в стране. Я уже не говорю о сахалинском цикле, который вывел Дорошевича на мировой уровень журналистики. Эти его очерки с Сахалина перепечатывались по всему миру и создавали образ России, страны каторжной, чудовищной, страны, где на далеком острове происходят жуткие преступления. Это якобы перевоспитание человека, как его понимали в конце XIX – начале ХХ века осуществлялось совершенно варварскими для сегодняшнего человека методами. Все это, конечно, делало его фигурой политической. В то же время в каком-то смысле он ведь был и коммерсант от журналистики.
Мне кажется, что автор несколько ушел от одной из тем, которая меня, например, очень заинтересовала, но она полунамеком проходит. Все-таки насколько была продажна тогдашняя российская пресса. Поскольку мы знаем, что происходило, например, в период нового, первоначального капиталистического накопления в современной России и понимаем, что без этого обойтись не могло. Но вот автор говорит об истории с Саввой Мамонтовым, со статьями в его защиту. Современному читателю очень трудно поверить, что газета бросилась на защиту одного из крупнейших тогдашних предпринимателей, попавшего в ситуацию банкротства, уголовного преследования, абсолютно бескорыстно, по идейным соображениям. Все мы понимаем, что есть пределы бескорыстности, да и есть некий опыт современной России. Я как раз сегодня натолкнулся на забавную цитату из интервью Виктора Лошака, редактора "Московских новостей", который говорил в одном из разговоров с Егором Яковлевым, который пришел на Гостелерадио, и в тоске сказал своему коллеге: "У нас в "Московских новостях", если кто-то взял деньги за статью, он был бы подлецом и предателем, а на современном российском телевидении – тот, кто не берет деньги, он подлец и предатель". По всей видимости, эти традиции сохраняются. Я думаю, что политика политикой, литература литературой, но и какая-то коммерция тоже здесь присутствовала.
Семен Букчин: Это одна из болезненных, по естественным причинам закрытых тем в истории русской журналистики. Хотя слухов и разговоров ходило множество. Я касаюсь этой темы в своей книге. И вы затронули тот период, который касается газеты "Россия", в которой Дорошевич работал в период между "Одесским листком" и уже знаменитым "Русским словом". Кстати, тоже очень знаменитая газета, которая закончила на скандально-высокой ноте публикацией знаменитого памфлета Амфитеатрова "Господа Обмановы". Газета была закрыта в январе 1902 года. За публикацию этого памфлета Амфитеатров сослан в Сибирь. Так вот, еще в период так называемой московской прессы ("Новости дня", "Московский листов") были такие шуточки. Я в книге привожу. Кто-то из журналистов, скажем, самое начало 90-х годов, еще до "Одесского листка", пожаловался на безденежье. Дорошевич в шутку - но что было за этой шуткой?! - сказал, а ты бы сходил к этому журналисту, держателю судной кассы, показал бы ему гранки скользкой публикации, затрагивающий его интересы, он бы тебе и дал. Это было распространено. Конечно же, ходили и угрожали гранками, показывали что-то из-под полы. Было это и в одесских газетах. Дорошевич об этом пишет. Я говорю об этом, гордясь определенными заслугами одесской прессы, он пишет, и о продажности ее. Было ли это в петербургских газетах, московских? Конечно же было. Но касается самого Власа Михайловича, помимо переделок из Гоголя, которыми торговали, это было общепринято, которые продавались на Никольском рынке, ничего. Все-таки в историю журналистики о Дорошевиче много слухов.
Вы знаете, была у него особая щепетильность. Нельзя исключать, что в молодые годы, конечно же, в очень юные годы он что-то делал за деньги. Мог где-то продернуть какого-то купца, еще что-то. Но вот в период зрелой журналистики – это уже "Новости дня", "Московский листок", а особенно "Одесский листок" и дальше "Россия" и "Русское слово"…. Конечно же, что касается его лично, ничего не попало ни в прессу, ни в разговоры. Он был выше всего этого. Он брезговал. И не случайно, когда Глинка-Янчевский, такой правый публицист, попытался что-то такое сказать, он пытался его привлечь к суду, и гордо написал, что "никогда в моем кармане ни одной копейки, кроме как денег, поступивших из редакционной кассы, не было". Это правда. В то же время, конечно, пресса была продажной.
Что касается самого же случая, который вы затронули, это дело Мамонтова, которое он освещал. Яблоновский упрекнул его. Я думаю, что это упрек несправедливый. Савва Мамонтов был обложен буквально. Его Витте подвел в концессии на железнодорожное дело. Дорошевич вступился действительно за талантливого человека, за строителя железных дорог, за покровителя художников. Не думаю, что Савве Ивановичу Мамонтову, который сам тогда находился в тяжелом положении, нужно было подкупать журналиста России. Хотя есть такой непонятный момент, связанный с тем, что начав освещать мамонтовское дело, которое очень шумело тогда, Дорошевич вынужден был прекратить. Он был вынужден прекратить освещение этого дела. Какое там оказывалось давление! Какие там шли игры – об этом уже судить очень трудно.
Михаил Соколов: Я отметил бы две актуальные для сегодняшнего времени и для России, и для Белоруссии, и для Украины темы, которые поднимал Дорошевич. Первое – это торжество бюрократии и бюрократический идиотизм, который, несмотря на рыночную экономику, на прогресс, на индустриализацию, душит все и вся вокруг. Собственно, этот бюрократический идиотизм, непринятие современных решений, как бы сейчас сказали, в области модернизации и довел в значительной степени Россию до революции. Вспомните анекдот. Кого нужно было наградить орденом то ли Октябрьской революции, то ли Ленина посмертно? Естественно, государя императора Николая II.
Вторая тема, которую, безусловно, Дорошевич замечательно развивал, - это защита людей в судей, в суде неправом. Сейчас опять же в России мы видим и суд Хамовнический, и суд Басманный со всеми прелестями несправедливого правосудия. И опять же эта традиция была повсюду в России. В конце концов, дело Бейлиса – это исключение, скорее, из правил. А дела, когда несчастных людей по какому-то навету загоняли на ту же сахалинскую каторгу, были правилом. И Дорошевич вступался за них очень энергично, опять же как рассказывает господин Букчин.
Виталий Портников: Семен Владимирович, тут есть еще один очень важный аспект фигуры Дорошевича, который утрачен современной российской журналистикой. Это влиятельность регионального журналиста. Потому что ведь у Дорошевича в жизни был одесский период, когда он сотрудничал с "Одесским листком". Кстати, именно в этот период он путешествует на Сахалин. В этот период он становится известен на всю Россию. Но все это происходит в Одессе. В Одессе он был не один такой влиятельный журналист. В Одессе началась журналистская карьера одного из самых выдающихся людей ХХ столетия, одного из основателей сионизма Владимира Жаботинского как русского публициста. В Одессе начинал Корней Чуковский, который потом стал влиятельным уже петербургским литературным критиком. И все эти люди в этой самой Одессе пользовались большим влиянием как журналисты. И из Одессы могли, как это не удивительно, влиять на московские и петербургские издания, с точки зрения тенденции их развития. Как это могло происходить? Это трудно понять с современной точки зрения.
Семен Букчин: Отдавая должное Одессе, я хотел бы обратить внимание на то, что отдельные регионы России были представлены довольно значительными и интересными и авторитетными органами печати, которые там выходили. Эти органы набирали все большую известность. Та же самарская газета, в которой участвовал Горький. Те же издания, которые выходили в Тифлисе, в нынешнем Тбилиси. Можно было бы еще назвать издания. Это было не модой, а сложившейся некоей традицией. Скажем, журналист приобретал некое имя в Москве или Петербурге. Но чтобы получить большую свободу (здесь нельзя исключать и материальный момент), он уезжал. Наверное, будет не совсем корректно вспомнить отъезд Савика Шустера в Киев. Может быть, это особая история. Но известный журналист уезжает.
Михаил Соколов: В провинцию.
Виталий Портников: Не от хорошей жизни, да.
Семен Букчин: Не от хорошей жизни. Но может быть и в этих центрах (я имею в виду Петербург и Москву) тоже не очень хорошо жилось уже набравшим определенный вес журналистам, публицистам, литераторам, и они уезжали в провинцию. А провинция тогда начинала играть особую роль. Ростов набирал, Одесса набирала, на Урале, в Закавказье. Это были регионы со своей печатью. И эта печать цитировали московские и петербургские издания. Эти региональные издания, которые там выходили, были достаточно авторитетны и известны в обеих столицах. И вот тогда кто-то из умных издателей (тот же Навротский) для еще большего повышения авторитета приглашал и уже на новых условиях. И приезжала уже знаменитость, которой давался полный карт-бланш. Также вырос Амфитеатров в Закавказье, а потом вернулся и пошел в "Новое время" работать. Они параллельно шли в этом плане. Амфитеатров, тоже набрав какие-то очки в Петербурге, поехал на Кавказ, а Дорошевич – в Одессу. Потом они оба вернулись уже на новом витке своей знаменитости и своей публицистической силы.
Был нормальный процесс такого взаимообмена, каких-то сообщающихся сосудов, благодаря которым росла провинциальная пресса, приобретала авторитет. Кстати, сотрудничавшие или жившие в обеих столицах публицисты, не считали зазорным, более того, они принимали участие – не было Интернета, почта использовалась – они присылали свои статьи в одесские, в ростовские, в тифлисские газеты. И вот эта связь между провинцией и столицами, связь газетная, публицистическая, общественная существовала. Она была нормальной. Более того, провинциальные органы считали за честь под этим логотипом печатать: "В нашей газете принимают участие такие-то". И там шли как публицисты и журналисты, литераторы, живущие в этом регионе, так и литераторы, живущие в Москве и Петербурге. Это было нормально тогда.
Михаил Соколов: Я бы еще добавил, обратил внимание на такое важное явление в истории России как сибирское областничество, связанное с именем прежде всего Потанина, и соответствующую прессу, которая была в Сибири и на Дальнем Востоке. А чтобы продолжить тему федеративно-региональную, я бы добавил еще один вопрос, который волновал тогдашнего читателя, волновал и Власа Дорошевича.
Собственно, как все-таки Дорошевичу удалось удержаться, быть русским патриотом и не скатиться до типичного для того времени национализма, который в значительной степени замешивался и на антисемитизме? Ведь опять же Семен Владимирович Букчин пишет, что был в его жизни такой эпизод достаточно сомнительный, когда он в петербургской газете публиковал несколько фельетонов, в частности, стихотворный фельетон "Пийсаховый шабаш" с героями Обрумом, Мошкой, Залманом, русскими адвокатами, Срулем, Иосилем, Лейбе, русскими беллетристами и т. д. Подыграл вот этим антисемитским силам, которые в значительной степени были связаны с суворинской прессой. Но вот это колебание было у него единичным. Тем не менее, тема еврейского вопроса в Российской империи, мне кажется, достаточно интересная.
Виталий Портников: И еврейского вопроса в русской журналистике.
Михаил Соколов: И в русской журналистике. К автору книги хочу обратиться. Как удержался Дорошевич на достойном тоне после такого, я бы сказал, падения в лужу?
Семен Букчин: Сложно было ему. Но его все-таки вело здоровое нравственное чувство, как я понимаю. Ведь он дитя вот этой низовой московской прессы. Здесь можно шире поставить вопрос – как он вообще удержался. Потому что ведь они гибли в этом болоте, в этих "Московских листках", "Новостей дня". Они впивались, они гибли за эти пятачки. А вот почему он, когда десятки, а может быть сотни тоже талантливых, тоже не обделенных даром газетным, публицистическим, литературным… Он приводит эти примеры. Они, как он сам пишет, "задыхались в тине и вони мелкой прессы и гибли". А он не погиб. Я ищу ответ на этот вопрос, говорю о русской литературе, о высоких образцах и о силе воли, о жажде знаний, о каком-то внутреннем нравственном чувстве, о тех религиозных традициях, которые ему привили приемные родители. Здесь есть всякие составляющие. И вот легко было впасть и в грех антисемитизма, тем более что все это вокруг бушевало.
Что касается эпизода, на котором я подробно останавливаюсь – петербургской газете, высмеивание - евреи-скульпторы, евреи-художники, евреи-писатели, кругом евреи и, как говорят в анекдоте, кругом одни евреи. Конечно же, эта тема не то, что витала в воздухе, она пронизала тогда общественный быт. Чуковский потом начал эту полемику в 1908 году. Что такое еврей в русской жизни, в русской литературе? Вдруг обнаружилось, что их стало очень много в редакции. И Чехов Сытину тоже советует – желательно, чтобы газета была русской. Что за этим стоит? Стоит ли за этим какой-то такой антисемитизм? Нет. Чисто бытовые вещи. Их нужно отличать. Когда Чехов говорил, что газетные одесские Мошки меня любят, Мойши, которые работают в газете. Это чисто бытовые вещи. Блок очень не был расположен к евреям, но это не помешало ему подписать письмо в защиту Бейлиса.
Тема еврейская, еврейское присутствие в общественной жизни России, в литературе, в искусстве, когда все это было массовым, более того, пришедшие евреи еще несли на себе черты национального и прочее, прочее… Как-то нужно было отзываться, реагировать на это. Высмеивали, да, смеялись над этим. Но обратите внимание, что Дорошевич высмеивает и русопятство Владимира Васильевича Стасова, вождя могучей кучки, вообще, всякое русопятство. Они тоже ему, мягко говоря, неприятны. Другое дело, что еврейская тема все-таки стояла особо болезненно. В этой ситуации, когда он написал вот эту статью - употребляют ли евреи христианскую кровь? - и пытался порассуждать на темы, что если есть другие секты, то почему бы не быть такой секте. Если народ не обвинял, но допускал, это говорит о том, насколько в тогдашней общественной жизни, в условиях выхода книг заказных и не заказных книг на эту тему, насколько все это бушевало, отравляло мозги, оказывало свое влияние. Он просто сумел стряхнуть с себя вот эти какие-то страшные вещи, которые наползали со всех сторон. И тут же резко, можно сказать, вот эта поездка его в Палестину, его знакомство с бытом евреев, все это прояснило для него очень многое. Хотя и тогда он не занимал, это было чисто на бытовом уровне.
Газетная среда, вы лучше меня это знаете, наверное, заражена многим. И сегодня она многим заражена. И личные взаимоотношения, где-то что-то задели. А как же не воспользоваться газетой? А как же не воспользоваться формой фельетона? А как же еще что-то. Но обратите внимание, он высмеивает и сверхфилософов (это герои его антидекадентских фельетонов), и тут же он высмеивает Фолынского. Правда, у него Антакольский говорит "пхе". Он стремится передать какие-то местечковые черты, национально-бытовые черты, не вдаваясь достаточно глубоко в том, что за этим стоит дальше. А когда вдался, когда понял, то как отрезало. Больше этого не было. Более того, вся его позиция - нормальная позиция русского либерала, русского интеллигента, которому достаточно ясно, что слева и что справа, и как следует себя вести национально.
Виталий Портников: В подтверждение этих слов приведу цитату из Дорошевича: "Скромный батюшка, любящий, кроткий и верующий, верующий той вере, которая "горами двигает". Затем появился другой о. Иоанн Кронштадтский. Уже митрофорный архиерей. Воинствующий, анафемствующий, делающий политику. Когда в Кишиневе произошел ужа с, от которого содрогнулся весь христиански-цивилизованный мир – тот, первый, послал телеграмму с сочувствием жертвам, с осуждением зверям. Второй поспешил послать за этой телеграммой: — Опровержение. Политик остановил батюшку". Так что, у Власа Дорошевича был моральный камертон. То, что на самом деле, по моему мнению, и делает журналиста публицистом. Потому что человек без морального камертона может быть кем угодно, хоть ведущим популярной телевизионной программы, хоть самым принимаемым во властных коридорах журналистом, но публицистом он никогда не станет, в истории он никогда не останется при любом количестве денег, которые он заработает. Этот моральный камертон, вероятно, является, кстати говоря, важной частью книги Семена Букчина.
Михаил Соколов: Да, это безусловно. Я готов тут согласиться. Я бы добавил еще два важных пункта к биографии и к выводам о судьбе Власа Дорошевича. Все-таки очень важно то, что он был не просто публицист, человек, пишущий из головы, а был репортер, то есть человек, который поднял репортерскую профессию, как правильно пишет наш коллега Семен Букчин, с этих низов до высокого уровня, до уровня, близкого литературе.
Второе, конечно, это все-таки к политической позиции. Конечно, Дорошевич – это человек, который был либералом-центристом, потому его судьба так сложилась грустно. Либералом, который хотел увидеть Россию с Западом. Россия с Западом не захотела быть.
