Иван Толстой: Гарвардский профессор, главный редактор “Нового Журнала”, глава Гуманитарного фонда, Михаил Михайлович Карпович – один из самых известных эмигрантов, составивших славу Русской Америки. О судьбе историка мы будем сегодня говорить с его коллегой по профессии профессором Олегом Будницким, изучавшим в Соединенных Штатах архив Карповича.
Олег Витальевич, почему с именем Карповича не ассоциируются никакие крупные исторические труды? Он что был – акыном?
Олег Будницкий: Чтобы вставали в памяти какие-то монографии, их нужно было сначала написать. Михаил Михайлович этим, увы, не отличился. У него есть книжка об императорской России, не сделавшая переворота в науке, довольно ранняя, у него есть несколько важных статей, о которых я позднее скажу чуть более подробно, но как историк Карпович славен не этим. Это тот редкий случай, когда человек прославился как преподаватель, прежде всего, и как человек, который сумел увлечь, вовлечь, уже не знаю, как лучше сказать, в изучение русской истории целую плеяду американских историков, которые впоследствии определяли десятилетиями лицо американской русистики. Это такие люди как Николай Рязановский, Мартин Малия, Ричард Пайпс, Леопольд Хеймсон, Марк Раев. Когда приближался карповичевский юбилей, то его ученики издали книгу в его честь, и там были статьи 27 историков, и все эти 27 историков занимали в то время какие-то профессорские должности, может быть, не полных профессоров, а были ассистентами профессора, доцентами в американских университетах. И многие из них действительно потом определяли лицо американской русистики. Причем, для человека, который разбирается в предмете, сразу станет заметно, что они очень разные - они писали русскую историю или занимались теми или иными сюжетами из русской истории с очень разных позиций. И это тоже один из парадоксов. С одной стороны, мы говорим о школе Карповича в том смысле, что у него было много учеников, а, с другой стороны, если мы под школой понимаем некое единство направления, какую-то единую философию, то ничего подобного не было.
Я не упомянул, вообще-то, что тот университет, в котором Карпович преподавал, назвался Гарвардским университетом, то есть первый университет в Штатах, первый университет мира. Это была уникальная позиция - профессор русской истории в Гарварде. Несколько лет он заведовал кафедрой славистики, славянским отделением. И вот эти птенцы гнезда Карповича определи лицо американской русистики на последующие десятилетия, можно сказать, до конца ХХ столетия. Они и их ученики.
Вот такая история с Карповичем, и я думаю, что с большой уверенностью можно сказать, что Михаил Карпович был самым успешным русским историком не только в Америке, но, вообще, на Западе. Никто не добился большего положения в академическом мире, чем Карпович. Можно говорить, конечно, об академике Михаиле Ивановиче Ростовцеве, который был приглашен в США, преподавал в Висконсине, потом в Йеле, но Ростовцев приехал на Запад уже сложившимся ученым, академиком, автором знаменитых работ, и его приглашение было вполне естественным, он в Америке не рос, он приехал туда готовым, а Карпович вырос именно там и сделал совершенно фантастическую карьеру.
Иван Толстой: Олег Витальевич, давайте поместим Михаила Карповича в общий Пантеон русских историков в Америке. Что вообще это была за плеяда ученых? Почему американский академический мир так легко русских историков принял? Знаете, если перенести этот вопрос на медицинскую или даже уже – на зубоврачебную область, - то там как раз видно отторжение местным американским медицинским сообществом людей, которые приехали со своей врачебной школой из других стран – из России и Советского Союза, в частности. Там понято: разные методики, все связано с большими деньгами, со здоровьем, с врачебной ответственностью, со страховками, и так далее. А вот в истории… Преподавание истории человеком, явившимся из другой страны, из другой культурной и политической структуры тоже ведь вещь не совсем однозначная. Тут ведь встают какие-то академические, научные, методологические проблемы. Насколько русские историки, в целом, и Карпович, в частности, вписались в американскую академическую структуру? Ведь преподавать приходилось наверняка на английском языке? Как тут было с этим культурным багажом, с языковым?
Олег Будницкий: Иван, я боюсь, что у вас несколько превратные преставления о том, что происходило в американском академическом мире и происходит и сейчас. Говорить о какой-то плеяде русских историков в то время совершенно не приходится, это несколько человек, их можно перечесть на пальцах буквально одной руки. Это Георгий Вернадский, Флоринский и Ростовцев. Пожалуй, я даже больше никого не назову.
Иван Толстой: А Александр Васильев?
Олег Будницкий: Да, но это не русская история, если уж на то пошло. Когда мы говорим о русистах, то, прежде всего, на ум приходят имена Карповича и Вернадского.
Давайте начнем от печки. Что вообще получилось? Вообще руссистика в Америке была не на втором и даже не на десятом плане. Есть такой миф, что русистику в Америке основали русские эмигранты. Но это не верно. На самом деле были американцы, которые занимались русской историей, славянскими языками, русской литературой, в том числе, Фрэнк Голдер, скажем, который работал в Стэнфорде, в Гуверовском архиве, который вывез огромное количество материалов из России, который создавал такую источниковую базу, и некоторые другие люди. Но специалистов было очень немного, и Россией, Советским Союзом, особенно не интересовались до войны. Всплеск интереса к Советскому Союзу, к России - это годы войны и послевоенный период. Вот это тот момент, который дал возможность, когда возникли новое рабочие места многочисленные и когда возникла потребность не только в преподавателях истории вообще, но и в носителях языка, кроме всего прочего.
Но - о Карповиче. Карпович получил приглашение в Гарвард, сначала прочесть один курс, в 1927 году. Это совершенно уникальный случай, потому что у него не было ни ученой степени, ни ученых трудов. Хотя он был, в общем, уже не мальчик, ему было под 40.
Опять-таки, как Карпович оказался в Америке? Я думаю, что многие слушатели не вполне представляют, о ком мы говорим и откуда произошел Михаил Михайлович Карпович.
Иван Толстой: Отлично, давайте, напомним…
Олег Будницкий: Родился он в Тифлисе, в 1888 году, и довольно быстро выбрал себе стезю историка. Это было в некотором роде не то, что семейная традиция, но семейное влияние такое, сбоку. Его родным дядей был известный русский историк Александр Евгеньевич Пресняков, специалист по истории Киевской Руси. И вот, несомненно, влияние дяди сказалось. Он поступил в Московский университет. Кстати, поучаствовал, еще в Тифлисе, в революционном движении, он был эсером одно время, и даже посидел некоторое время в таком известном месте, как Мхетский замок. Но это были увлечения молодости, которые сильного влияния на Карповича не оказали. Он учился в Московском университете, успел послушать Ключевского, он занимался в семинаре у Петрушевского, в семинаре у Богословского. И начал работать над магистерской диссертацией. Служил в Историческом музее. Началась Первая мировая война, он был мобилизован, но не отправлен на фронт, а стал служить секретарем Военно-промышленного комитета. В общем, такая нормальная, обычная академическая карьера: человек закончил хороший университет, занимался у хороших профессоров, начал писать диссертацию и стал бы одним из многочисленных, а, может быть, и не очень многочисленных, российских историков. Я думаю, был бы неплохим историком.
Но здесь случилось то, что случилось, - революция - и в судьбе Карповича произошел колоссальный поворот. Он встретил на улице (бывает же такое!) друга семьи по Тифлису Бориса Александровича Бахметева, который только что получил назначение руководителем Чрезвычайной Российской Миссии в США. И он должен был сменить (это все понимали) должность главы Чрезвычайной Миссии, целью которой (мы говорили об этом, когда у нас была целая передача о Бахметеве) было обеспечить кредиты, поставки, закупки, вообще наладить дипломатические отношения США с новой, только что образовавшейся демократической России. И Бахметев искал сотрудников. Карпович очень его устроил в качестве секретаря. Карпович знал английский язык, он был очень хорошим человеком, которому можно было доверять, и Бахметев пригласил его в качестве своего секретаря в Штаты. Предполагалось, что это будет ненадолго, на несколько месяцев, на полгода, может быть, больше, но это некий временный эпизод. Карпович согласился, это было интересно и, в общем, время было такое, что, может быть, и неплохо было бы провести какое-то время за пределами России, к тому же, занимаясь весьма важным делом, важной задачей - налаживанием новых дипломатических отношений.
А потом - Октябрьская революция, российское посольство в Вашингтоне большевиков не признало, а американское правительство продолжало признавать Бахметева послом. Бахметев реорганизовал посольство, он, по существу, избавился от прежних дипломатов, назначенных еще при царском правительстве (посол сам вышел в отставку, я имею в виду посольских секретарей и старших чиновников) и на их место пришли другие люди, в том числе, Карпович. И Карпович сделал совершенно фантастическую дипломатическую карьеру. Приехав личным секретарем посла, он стал секретарем посольства, то есть дипломатическим чиновником. Более того, судя по переписке, по внутренним посольским бумагам (я их перечитал даже не сотни, а тысячи) совершенно очевидно, что Карпович был, если не правой, то левой рукой посла. Правой все-таки был Сергей Угет, финансовый атташе, а левой рукой, несомненно, был Карпович. И Карпович был настолько заметен на дипломатическом поприще, что даже одно время его пригласили в Омск, в правительство генерала Колчака, на должность, ни больше, ни меньше, как замминистра иностранных дел колчаковского правительства и особы пятого класса. Карьера совершенно невероятная даже для революционного времени! Он имел возможность стать заместителем министра и стать чиновником пятого класса. Люди служили всю жизнь, чтобы дойти до этого уровня. Там было, конечно, еще и двойное дно: кроме того, что в Сибири остро не хватало грамотных и квалифицированных людей, это была еще задача ослабить посла, поскольку на Бахметева смотрели довольно косо в Омске. Но, так или иначе, карьера дипломатическая не состоялась, поскольку колчаковское правительство пало раньше, чем произошли вот эти перемещения и пертурбации.
И Карпович так и служил в посольстве, вплоть до его закрытия в 1922 году, когда Бахметев ушел в отставку и посольство в Вашингтоне закрылось и там остались сторож и какие-то люди, которые поддерживали здание в более или менее нормальном состоянии, следили за архивом. А старшим дипломатическим представителем в Америке остался Угет. И та или иная активность, которая была, она была в Нью-Йорке, а не в Вашингтоне. И Карпович переехал в Нью-Йорк, где он подрабатывал - то лекции по России читал, то книжной торговлей пробовал заниматься, время от времени он замещал Угета или какие-то работы исполнял в этом финансовом агентстве, которое стало теперь дипломатическим представительством.
Вот такая была жизнь, не слишком радостная, и Карпович всегда писал, что в Америке плохо, не любит он Америку, тоскует по России. Немножко скрасило ситуацию то, что произошло одно еще маленькое чудо: сумела выбраться из России и добраться до Америки его невеста Татьяна Потапова, с который он и сочетался браком в 1923 году и впоследствии они нажили четверых детей.
И вот в 1927 году Карпович получает приглашение в Гарвард, потому что там считали, что нужно читать курс русской истории. А Карпович, кроме того, что он получил хорошее историческое образование в России, он прекрасно владел английским языком. Это вопрос о языке. Как вспоминает Ричард Пайпс (у него была такая обширная рецензия на книжку, увы, покойного академика Николая Николаевича Болховитинова об основателях американской русистики; Болховитинов как раз считал, что это русские историки, но сами американцы так не считают, и я с ними согласен. Они, конечно, внесли важный вклад, но говорить, что они были основателями - некоторое преувеличение). И он (Пайпс) говорит, что у Карповича был отличный язык, единственное, что он делал неправильное ударение в слове интерестИнг - он так всегда его произносил. Такая заметка одного их учеников Карповича.
Вот смотрите, у нас как-то не вполне понимают, что такое академическая карьера в Америке. Вот Карпович начал с нижней ступеньки и постепенно рос, он ездил стажироваться в Прагу, там занимался у Кизеветтера в этом ''русском Оксфорде'', где вы сейчас находитесь, он постепенно рос по ступенькам академической лестницы, в 1946 году стал полным профессором, а в 1949 году стал заведующим славянским отделением или кафедрой славистики, переводя это на наши структурные понятия в России. Это совершенно фантастическая карьера, просто фантастическая.
И здесь Карповичу во многом повезло. Кроме его личных качеств, это было очень востребовано временем. В годы войны колоссальный интерес России, к ее истории, к ее прошлому, к ее настоящему. В период холодной войны - еще больший интерес, причем, подкрепленный большими деньгами. Именно тогда, в послевоенный период, возникли эти вот русские центры в Колумбийском университете, в Гарварде, в Блумингтоне (в Индиане), в Калифорнийском университете, в Беркли, в Стэнфорде и так далее. И тогда история России заняла совершено ненормальное место в расписаниях программ американских университетов. Ненормальное - я имею в виду - чрезвычайно большое. И по сравнению с этим не могла тягаться ни германская история, ни итальянская, ни французская. И сейчас многие мои коллеги в Америке стонут и плачут, как сокращается финансирование, падает интерес. Но мой умудренный опытом коллега, блестящий американский историк и ''внук'' (в научном плане) Карповича, в он был учеником Мартина Малии и Николая Рязановского, которые учились у Карповича, он мне сказал, что просто происходит нормализация: Россия становится нормальной страной и историю России изучают как историю нормальной страны, а не как потенциального противника.
Иван Толстой: Олег Витальевич, Вы мимоходом заметили, что в России неверно понимают особенности американской академической карьеры. А что стоит за этой вашей репликой?
Олег Будницкий: У нас не всегда понимают вес и реальное место того или иного человека в университете, в академическом мире, его влияние и так далее. Например, у нас через запятую пишут: Карпович и Вернадский. И еще имейте в виду, что Вернадский-то написал кучу книг, а Карпович – нет. Они планировали написать 10-ти томную Историю России. Вернадский свою часть написал, а Карпович, конечно, нет. Почему “конечно”, я объясняю позднее. И вот так это звучит, что Карпович - преподаватель Гарварда, а Вернадский - Йеля, и все замечательно. Но Вернадский получил постоянную работу, когда ему было 60 лет, когда люди уже на пенсию выходят, по существу. Он был младшим профессором, младшим преподавателем, по существу, у него был плохой английский, его курсы не пользовались популярностью, и, может быть, поэтому у него было время сидеть и писать книжки. Кстати, их влияние очень сильно у нас преувеличивается - он был совершенно не влиятельный историк. И я вам хочу сказать, что когда Вернадского у нас переиздали, может быть, я немножко несправедлив к Георгию Владимировичу, но это, в общем, не слишком оригинальные и довольно скучные книги. И никакой школы, никаких учеников у Вернадского не было. Во всяком случае, ни в какое сравнение с Карповичем это идти не может. И в американском академическом мире Карпович, который написал несколько статей важных, две особенно влиятельных - “Два типа русского либерализма: Милюков и Маклаков” и “Ткачев - предшественник Ленина”, - его влияние было очень велико, о нем все помнят и все знают, в отличие от Вернадского.
Или, скажем, академик Ростовцев. Блистательный ученый, но, если мы говорим о преподавании, он был преподавателем очень посредственным: у него был плохой английский до последних лет его жизни, он говорил с ужасным акцентом, совершенно не интересовался преподаванием и справедливо мой коллега и старший друг Терри Эммонс возмущался: как это вообще Ростовцев, такая величина, и он должен был преподавать этим undergraduate. В Америке, понимаете, нет понятия исторический факультет. Точнее, есть понятие, но это не так, как у нас. У нас люди сразу поступают на истфак, и они изучают профессионально историю. В Америке undergraduate - бакалавриат, первые 4 года - это общее образование, последние два года более или менее специализированные. И когда профессора читают лекции этим студентам, которые степень бакалавра делают, они читают кому угодно, тем, кто записался. Это самая разная публика. Они потом могут быть физиками, торговцами компьютерами, кем угодно. Так они просто записались на этот курс, им интересно, они получают кредиты, какое-то количество баллов для своего диплома, и так далее. И это совсем другая история. Настоящее обучение начинается уже в докторантуре, где специализированные курсы. У нас аспирантура наша - аналог американской докторантуры, это, в общем, достаточно вольный период, там таких систематических, регулярных лекций особенно нет, и там люди пишут диссертацию и так далее. А в Америке начинается настоящее образование там - жесткое преподавание, причем это небольшая группа, такие серьезные семинары. И там в лучших университетах вообще это все перевернуто. У нас львиная доля студентов всегда - это те, кто делают эту первую степень, бакалавры сейчас или что раньше называлось специалист, а аспирантов у нас небольшое количество. В Америке - в лучших университетах - наоборот. Скажем, в Гарварде треть - это первая степень бакалавра, а две трети - это аспиранты, которые занимаются наукой.
И вот Ростовцев, скажем, был славен не преподаванием своим, а тем, что он писал книжки, и это шло в копилку университета, это давало славу университету. Вообще, первично везде, если мы говорим об Америке, что человек публикует. Он может быть не очень хорошим преподавателем, но насколько книги его влиятельны и востребованы. Может показаться, что я противоречу сам себе, но в данном случае в этом нет противоречия, когда я сравниваю Вернадского и Карповича. Карпович, в чем уникальность его карьеры и удивительность, что он был востребованным преподавателем с большим количеством студентов, способных, записывавшихся в его семинар, а Вернадский писал книги, которые были, увы, не востребованы академической общественностью, особенно американской, никаких сенсаций они не производили, а преподавателем он был не первого разряда. И, повторю еще раз, показателем этого является то, что постоянную работу он получил уже будучи очень немолодым человеком. Вот - разница. А если спросить не то, что человека с улицы, который вряд ли что-то слышал и о Карповиче, и о Вернадском, и о Ростовцеве, а спросить наших людей, которые занимаются историей, историографией, для них они будут через запятую. Это совершенно разные вещи, разные карьеры, разные типы академических карьер, хотя каждый из них работал в хорошем университете и какой-то след в историографии оставил.
Иван Толстой: Олег Витальевич, Вы еще хотели сказать о том, как повезло ученикам Карповича.
Олег Будницкий: Вообще студентам, которые занимались русистикой, в значительной степени повезло. Они могли обращаться, брать материал, спрашивать и брать интервью у людей, которые были непосредственными участниками событий, которыми они занимались.
Вот один из первых учеников Карповича по Гарварду еще в 30-е годы, Оливер Ратки, работал над диссертацией, посвященной Партии эсеров в революции 1917 года. И вот Карпович послал Ратки, благо, что Гарвард помогал своим студентам, которые писали серьезные работы, в Прагу, где он работал в историческом архиве, и, как он пишет Вишняку в письме 14 июня 1935 года, “в Праге он консультировал (так тогда писали и говорили) Посникова, Чернова и Аргунова, и получил от них ценные указания и разъяснения. Мне бы очень хотелось, чтобы по интересующим его вопросам он мог переговорить также с Вами и Вашими друзьями. Могли бы вы уделить ему некоторое время, а также свести его с Зензиновым, Рудневым, Авксеньтьевым, может быть, еще с Илюшей (Илюша - это Фондаминский)"
То есть, американский аспирант мог переговорить практически со всеми лидерами Партии эсеров. Потрясающие возможности! И вот он пишет тому же Вишняку что “Ратке совершенно свободно читает по-русски, а теперь, вероятно, и говорит, так как он всю зиму прожил у Изюмовых (Изюмов был одним из хранителей Пражского архива и он снимал комнату у Изюмовых в Праге), да и в архиве несомненно должен был объясняться по-русски. Это необычайно добросовестный, до педантичности, молодой человек с закваской настоящего ученого. Очень неглупый и способный юноша. Но, конечно, в понимании русских событий ему еще многого не хватает. Есть у него некоторый левый уклон которым он ушиблен как и многие здешние либералы из интеллигентной молодежи. Имейте все это в виду и не будьте к нему слишком требовательны. За интеллектуальную его порядочность я могу поручиться”.
Такие возможности ему предоставил учитель - свел с лидерами эсеровскими, участниками революции 1917 года. И, надо сказать, что Ратке, в итоге, выпустил две книги, правда, это произошло гораздо позже защиты диссертации, больше чем через 20 лет вышла его известная книга, такой кирпич огромный “Аграрные враги большевиков” (об эсерах), и другая книга его называлась “Серп под молотом” (о судьбе эсеров в русской революции). Оливер Ратке получил профессорское место и преподавал в одном из американских университетов, если не ошибаюсь, в Техасе, до преклонного возраста. Это был один из первых птенцов гнезда Карповича.
Или, скажем, Ричард Пайпс, когда писал свою книгу о социал-демократии, то он переписывался с Борисом Ивановичем Николаевским и получал из первых уст какие-то комментарии и советы. Правда, Пайпс написал книгу совершенно в другом ключе, не так писал, как ему советовал Николаевский, но этим уже отличается историк от участника событий. Историку виднее, во всяком случае, он видит не так, как участник.
Иван Толстой: Олег Витальевич, давайте перейдем к Карповичу-редактору. Ведь в истории русской эмиграции его помнят прежде всего как человека, который возглавлял “Новый Журнал”. Насколько это возглавление было формальным, насколько оно было истинным, какое внес он свое направление в политику этого печатного органа, каковы были его взаимоотношения теперь уже не с академической средой, а с эмигрантско-литературной?
Олег Будницкий: Карпович был настоящим редактором. Более того, Карпович был очень вовлечен в русские дела, и я думаю, что именно это в значительной степени способствовало тому, что он мало написал как профессиональный историк. Он был не только занят редакторскими делами, он был занят многочисленными общественными делами и вел обширнейшую переписку. В фондах практически всех видных деятелей эмиграции того времени можно найти письма Карповича. В фондах некоторых деятелей - Маклакова или Вишняка, я не говорю уже о Бахметьеве, этих писем будет достаточно много. Причем, эти письма написаны от руки. Карпович крайне редко писал на машинке и диктовал, он обычно писал от руки. И это сотни писем. Причем это не только поздравления с Новым Годом, это, в основном, письма по делу. И Карпович, будучи преподавателем Гарварда, живя в Кембридже (это Бостон, Массачусетс), еженедельно ездил в Нью-Йорк, это не так уж и далеко как бы, но это все-таки путешествие на поезде, это нагрузка. Он ездил и по делам журнала, и по делам Гуманитарного фонда. Карпович, что очень важно знать, и что не все знают и понимают, он был правой рукой Бахметева. До последних дней Бахметева, а он умер в 1951 году, Карпович, уже совсем не юноша, для него оставался ''Мишенькой'', он всегда ему пишет ''Мишенька'', и Карпович был по существу директором Бахметевского Гуманитарного фонда, который, в общем-то, был достаточно серьезной организацией. С самого начала он там был правой рукой, а после смерти Бахметева он стал главой Гуманитарного фонда. А Гуманитарный фонд начинался с нескольких тысяч долларов , потом это были десятки тысяч долларов, потом сотни тысяч долларов. Это по тем временам огромные деньги, которые шли на самые разные цели - от финансовой поддержки различных журналов, книги, гранты ученым, чисто гуманитарные вещи, на поддержку русских эмигрантов, и так далее. И Карпович был очень здорово во все это вовлечен.
Карпович стоял у истоков, можно сказать, ''Нового Журнала''. Я включил обширные выдержки из переписки Карповича и Алданова, когда ''Новый Журнал'' был задуман и создавался, это 1941-42 год. Когда Марк Алданов оказался в Америке, он написал сразу Карповичу, человеку, который здесь жил долго, который был как бы этом интеллектуальном кругу и который понимал значение журнала. И Алданов ему пишет: что это такое, ''Современные записки'' погибли парижские, Париж оккупирован нацистами, Бунину публиковаться негде, не погибать же всей русской зарубежной литературе. И Карпович откликнулся, он пытался собирать деньги, обращался к русским, свел Алданова с Бахметевым, Бахметев дал некоторую сумму, и так далее. и он принимал самое живое участие в журнале и на первой стадии, хотя формально он не был тогда в редакции и кое-что печатал там, потом стал соредактором, после отставки Алданова, потом, после смерти Михаила Цетлина - единоличным редактором, и остался им до самой смерти. Это был реально работающий редактор журнала.
Понимаете, что получилось с Карповичем. Заниматься какими-то академическими делами, когда в Штатах не было такой мощной интеллектуальной российской колонии, было относительно несложно. Русская эмиграция в Америке была своем другой, чем она стала через несколько лет, после начала Второй мировой войны.
Вот я процитирую письмо Карповича Марку Вишняку, одному из редакторов ''Современных Записок'', который еще в середине 30-х годов подумывал о том, чтобы уехать в Америку, хотел там попреподавать и как-то определиться - у него не очень получалось в финансовом плане в Париже. И вот он пишет Вишняку 21 сентября 1935 года. Тогда Вишняк не приехал, сразу скажу, но вот Карпович ему пишет.
“Боюсь только, что после Парижа вам в Нью-Йорке будет очень неуютно. Лично я, прожив в Нью-Йорке пять лет, сильно его невзлюбил. Вероятно, по старомодности своей никак не могу воспринять ту его своеобразную “красоту”, о которой говорят поклонники современных масштабов и темпов. Меня он просто утомляет и раздражает своим шумом, бестолочью, как мне кажется, отсутствием какого бы то ни было выдержанного стиля. И еще вам надо приготовиться к шоку от соприкосновения с русской колонией в Америке. После Парижа она покажется вам потрясающе провинциальной. Если вы когда-нибудь видели “лучшую” нашу газету ''Новое русское слово'', вы сразу поймете, о чем я говорю. Трудно представить себе большее несоответствие, чем то, которое существует между численностью здешней русской эмиграции и скудостью ее культурных сил и ресурсов”.
И это была правда. В Америке была обширная русская колония, но это была, в основном, такая трудовая эмиграция, это были люди, ехавшие на заработки еще с дореволюционных времен, и особых культурных запросов у них не было, или они очень быстро американизировались и обращались к каким-то американским культурным ценностям, зачастую очень далеким от российских. И когда началась война, то российские интеллектуалы хлынули потоком за океан. Хлынули потоком - сильно сказано, но речь шла поначалу о сотнях, а потом и тысячах людей. Появилась эта самая культурная среда. И можно сказать, что русский Нью-Йорк, русская Америка интеллектуальная, она возникла в годы войны. И в годы войны там появляются и журналы. ''Новый Журнал'' это ведь только один из них, хотя и самый главный, дай бог ему здоровья, до сих пор существующий, и ''Новоселье'', и некоторые другие журналы и газеты. Некоторые из них были не очень долговечны, но, тем не менее, факт остается фактом. И когда возникает эта среда, возникает ''Новый Журнал'', появляются люди, нуждающиеся в поддержке, то Карпович уделяет чрезвычайно больше внимание этим людям. Например, сейчас (или в этом году, или в начале следующего) выйдет моя статья о Гуманитарном фонде бахметевском в сборнике ''История и историки'', где я печатаю, в том числе, небольшую переписку Бахметьева и Алданова по поводу Георгия Федотова. Вот, например, Карпович поддержал Георгия Федотова и свел его с Бахметевым, на Бахметева он произвел очень сильное впечатление, ему выделили грант для его книги о русской религиозной мысли, и впоследствии эта книжка вышла на английском языке. И просто число этих прошений, этих вопросов, которые в Гуманитарном фонде рассматривались, оно растет в геометрической прогрессии. А потом появляется еще и Ди-Пи после войны. И Карпович все время в этом принимал свое живое участие. И писал много в ''Новом Журнале'' - он опубликовал там более 70 комментариев, статьей и рецензий. Не так мало. И можно представить себе, понять, почему Карпович, в плане академических трудов, в общем-то, не оставил большого наследия. Это был, так уж получилось, скорее, деятель и преподаватель, чем ученый-писатель.
Иван Толстой: Те статьи, которые печатал Карпович в ''Новом Журнале'', насколько они сейчас представляют интерес? Каких он был взглядов и представлений? На какую аудиторию были его статьи рассчитаны?
Олег Будницкий: Я думаю, что здесь нужно сказать обязательно о мировоззрении Карповича. Я упомянул о его исторических и историософских взглядах. Я упомянул, что он был одно время эсером. В 1920-30 годы он явно эволюционировал в сторону либерализма и его, пожалуй, такая магистральная идея как историка - то, что у России и Запада общие пути развития. Карпович был принципиальным противником идеи об особом пути России, считал эту идею чрезвычайно вредной во всех отношениях. Схема русской истории Карповича - она такая либеральная. Он считал, что Россия идет теми же путями, что и Европа, просто Россия, в силу некоторых особенностей (не особого пути, а некоторых особенностей), иногда задерживается по сравнению с Европой.
Для ясности приведу его комментарий к известной строке тютчевской ''Умом Россию не понять'' - столь популярной в России. Известный американский историк Ганс Кон обратился к Карповичу с просьбой помочь ему перевести эту строку. И, переведя, Карпович написал комментарий. Это очень характерно и показывает суть мировоззрения Михаила Михайловича:
“Это четверостишие - любимое среди русских славянофилов, евразийцев и националистов разных оттенков. Мне нравится его эпиграммическая точность, но я возражаю против его эмоциональной направленности. Ни одну страну в мире нельзя понять исключительно разумом или измерять одним аршином по всем ее параметрам. У каждой есть своя собственная особость и, в некотором смысле, в будущее абсолютно каждой из них можно только верить. С другой стороны, в пределах, свойственных всем странам, Россию можно и нужно понимать только разумом, и желательно измерять общим аршином. Я не могу понять, почему некоторые из моих компатриотов находят такое удовлетворение в мысли, что их страна находятся вне разума и неподвластна никаким общечеловеческими нормам”.
Вот суть и квинтэссенция философии и историософии Карповича, если бы можно было ее сформулировать в одном абзаце. Если же говорить о его работах, то я бы выделил статью ''Ткачев - предшественник Ленина''. Речь идет о сущности большевизма. Карпович писал работы о сущности большевизма, о генеалогии и о происхождении большевизма. Книгу он не написал, но какая-то часть этой книги в виде статьи была опубликована в ''Русском обозрении'' (''Russian Revew”), в журнале, который Карпович редактировал, а спонсировал его в значительной степени Гуманитарный фонд бахметевский (журнал выходил на английском языке). И он считал, что большевизм - это заговорщичество и что корни большевизма можно найти в народовольчестве и идейные корни - в идеях Петра Никитича Ткачева - главного идеолога заговорщичества в России. И, нетрудно заметить, что эта идея Карповича нашла продолжателей и последователей, и сейчас в значительной степени это является общим местом во многих работах. Ваш покорный слуга тоже подробно анализировал эти вещи в моей монографии ''Терроризм в освободительном движении: идеология, этика, психология'', и там я писал об идеях Ткачева, в том числе, развивая до некоторой степени мысли, сформулированные в этой статье Карповича.
Другая известная статья - это ''Два типа русского либерализма: Маклаков и Милюков''. Он берет лично знакомых ему Милюкова и Маклакова как типы, типажи. Он считал, что взгляды Милюкова - это квинтэссенция взглядов такой радикальной демократической интеллигенции, а взгляды Маклакова - это воззрения земских людей, земского движения, более склонного к реализму, не к резким изменениям существующего порядка вещей, а эволюции, которая, в конечном счете, должна привести без особых потрясений к изменению, к либерализации российского общества и строя. И по контексту статей немножко заметно, что он, возможно, более симпатизирует воззрениям Маклакова, хотя он и критиковал Василия Алексеевича за то, что в его построениях русской истории чересчур много теоретизирования и отрыва от реалий. Маклаков строил такую идеальную модель возможного сотрудничества общества и власти и постепенного перехода к светлому будущему. Конечно, он этого словосочетания не употреблял.
Милюков очень часто был более реалистичен в оценке возможности сотрудничества с властью, нежели Маклаков, который хотел бы сотрудничать с властью, но это не получалось, поскольку власть этого сотрудничества не больно хотела. Но вот анализ этих различных течений русского либерализма дан очень четко в статье Карповича, и статья эта бьет все рекорды по цитированию - на нее очень часто ссылаются, и писать что-то о русском либерализме начала века просто не приходится, не прочитав эту статью для начала. Так что он историком-то был неплохим, но, повторяю еще раз, фундаментальных трудов не оставил в силу особенности биографии: преподавание, которое брало много времени, масса учеников, с каждым из которых приходилось заниматься (это уже докторанты, это не просто слушатели на лекции), и, конечно, огромная вовлеченность в русские дела, в особенности, в редактирование главного журнала русской эмиграции - ''Нового Журнала''.
Иван Толстой: Следующий вопрос я уже пытался вам задать: о направлении, который пытался Карпович задать ''Новому Журналу'', о его вкладе редакторском.
Олег Будницкий: Направление журнала было, конечно, либерально-демократическое. И что было важно - Карпович, следуя в значительной степени за Бахметевым, стремился отделять и подчеркивал это всегда для американской аудитории, не только на страницах ''Нового Журнала'', который читали, в основном, русские, но и на своих публичных лекциях и статьях по-английски, разницу, отличие между большевизмом, большевиками и русским народом. Он не считал, что большевизм - это некое неизбежное порождение русского духа. Карпович всегда подчеркивал, что идеи , развивавшиеся некоторыми американскими политологами и дипломатами о том, что России всегда была свойственна агрессивность, стремление к расширению границ, пока ее кто-то не остановит, что это, в общем, выдумка. Карпович всегда подчеркивал, что всякие аналогии в истории очень условны, и нельзя, если пишешь о деспотизме Сталина, говорить: смотрите, в России было то же самое при Николае Первом. Совершенно разная история. У него даже была там статья о философии случая, где Карпович показывал и подчеркивал, что в истории нет ничего предопределенного, и считать что то, что происходило тогда в России и с Советским Союзом - это есть как бы судьба России, это неверно. Это зигзаг истории, это отступление, это отход от нормального пути. Вот в чем пафос историософии, публицистики и публичных лекций Карповича того времени.
Как редактор он был очень терпим, как редактор он был готов предоставить страницы журнала людям, высказывающим различные взгляды. Например - власовское движение. Были такие большие дебаты и скандалы в эмиграции, когда Николаевский опубликовал в двух номерах журнала статьи, в которых он оправдывал участников власовского движения, и были совершенно противоположные тексты, скажем, Григорий Аронсон писал резко критические статьи по отношению к власовцам. И он давал страницы журнала и тем, и другим. И вот по переписке внутренней с некоторыми членами корпорации ''Нового Журнала'' и людьми, близкими к журналу, видно, какого накала достигали страсти. Карлович умел дать высказаться людям различных направлений, но в определенных рамках. Разумеется, на станицах ''Нового Журнала'' была невозможна защита большевизма, сталинизма или нацизма, это был совершенно исключено. Журнал был четко выраженного либерально-демократического направления, но в рамках этого направления он давал слово людям, которые мыслили по-разному и совершенно по-разному видели пути преодоления большевизма и пути возрождения России.
Иван Толстой: Каков был конец его жизни?
Олег Будницкий: Михаил Михайлович Карпович, увы, не прожил очень долгую жизнь, он скончался 7 ноября 1959 года. Жизнь его была нелегка. Я говорю не только об этих многочисленных обязанностях. Было четверо детей, их надо было растить, это все стоило недешево, тяжело болела жена, и дома у Карповича, пожалуй, отдохновения не было, а было это не то, чтобы семейное счастье, а борьба за поддержание существования близкого человека - как любой отец, он занимался детьми, а учитывая, что жена была больна, это нередко приходилось ему делать самому. Так что жизнь Михаила Михайловича, при том, что она внешне выглядела как блистательная карьера, была жизнью нелегкой. Я не знаю, был ли он счастлив, возможно, что да, потому что жизнь у него была наполнена и преподаванием, и общественной деятельностью, редактированием и, в общем-то, человеку интеллектуального труда, человеку пищущему, наверное, ничего лучше и вообразить себе не возможно, тем более, что преподавание в Гарварде давало некую материальную обеспеченность, хотя не делало его богатым человеком. Но, повторяю еще раз, жизнь была нелегка и то, на что наделись все эмигранты с первого дня после большевистского переворота - на крушение большевизма и на возрождение России - этого ему увидеть не удалось. Но для того, чтобы это, в конце концов, случилось, он сделал достаточно много. Во всяком случае, он пытался сделать все, что было в его силах.
