Дмитрий Волчек: С художником Юлием Рыбаковым я познакомился в 1985-м году. Я тогда вступил в сообщество “неофициальных” писателей – “Клуб-81”, а Рыбаков был одним из организаторов альтернативного Союза художников в Ленинграде – Товарищества Экспериментального Изобразительного Искусства. Для нас Рыбаков был героем – он еще в семидесятые годы распространял запрещенную литературу, написал огромными буквами на стене Петропавловской крепости "Вы распинаете свободу, но душа человеческая не имеет оков" (эта акция и через 10 лет была жива в памяти и обросла невероятными деталями), был арестован и провел в заключении шесть лет. О своей судьбе Юлий Рыбаков рассказывает в книге “Мой век”. Первый том вышел в этом году, второй будет посвящен общественной жизни постсоветской России – Рыбаков был депутатом Ленсовета, а затем Государственной думы трех созывов. Первый том “Моего века” прочитала и встретилась с автором Татьяна Вольтская.
Татьяна Вольтская: Многими давно замечено, что биографическая, мемуарная литература сегодня читается с большим интересом, чем беллетристика. То ли количество фикций в жанре фикшн привело к некоторой девальвации самого жанра, то ли само развитие литературы привело к тому, что интерес к так называемой “правде жизни”, к судьбам реальных людей, к шуму времени убивает интерес к миру, порожденному воображением. В общем, ''я тебя породил...''. И вот мы имеем бум мемуарной литературы. Правда, ''Мой век'' Юлия Рыбакова не отличается чистотой жанра, что меня в книге и подкупило, ибо взгляд автора настолько шире узкого биографического горизонта, что как бы поднимает нас на некую высоту, откуда мы можем разглядеть не только семью, ее происхождение и корни, но и широкую историческую панораму, частицами которой являлись все эти славные прадедушки и прабабушки, глядящие со старых фотографий. Вот что, например, мы узнаём об одном из предков автора - Христиане Тацки, архитекторе:
“Я взял в руки журнал “Нева”. В исторической рубрике прочел я заметку о том, что помимо всех известных мест, где в нашем городе бывал великий вождь пролетариата, есть еще одно, которое отыскал автор. А именно - дом на углу Знаменской (ныне - улицы Восстания) и Баскова переулка, где снимали квартиру Надежда Крупская и ее мать. Последний раз Ульянов был там перед отъездом в ссылку, чтобы узнать новости о своей невесте, ожидавшей суда в доме предварительного заключения. Биограф рассказал о том, что дом этот построил купец 1-й гильдии Христиан Тацки, лютеранин”.
А вот фотография: Мессина, 1908 год - русские моряки несут раненых. Среди тех моряков был дед автора, офицер Николай Рыбаков. Приводя данные из рапорта командующего эскадрой о том, что всеми судами отряда и канонерскими лодками “Кореец” и “Гиляк” извлечено из под развалин и спасено не менее как две тысячи человек, внук далее пишет про деда:
“Потом в Мессине русским морякам поставили памятник. Закончив учебу, Николай Федорович служил штурманом на броненосце “Цесаревич”, имел награды, в том числе, за спасение жителей Мессины. Когда Николай II отрекся от престола, дед служил в Генеральном морском штабе, в секретном отделе. Служба в столице открыла ему многое из того, что не было известно участникам войны. И все же, как рассказывал дед, стихийное восстание, обернувшееся Февральской революцией, было для него полной неожиданностью. Да, усталость и угроза голода нагнетали напряжение городских окраин, но не верилось, что от вспышек недовольства может сдетонировать весь город”.
То есть книга оправдывает свое название - это не просто биография, а действительно “мой век”, в событиях которого, наравне с другими, действуют и близкие автора. Говорит Юлий Рыбаков.
Юлий Рыбаков: Мне и в голову не приходило, что я однажды возьмусь за воспоминания. Жизнь прожита достаточно интересная и очень разнообразная: и тюрьма, и медные трубы, и государственная власть, и война, и на дуэлях дрался, и влюблялся, и меня бросали, и я кого-то бросал, много раз был женат, куча детей и внучек. Но все-таки: а зачем? Куда интереснее, попутно, может быть, рассказав и о себе, попробовать рассказать о том, чем была наша жизнь в 20-м веке, жизнь моих предков, жизнь моих родителей, моя собственная жизнь и жизнь огромного числа людей, не просто ставших участниками этих событий, не только жертв трагического, страшного 20-го века, но и участников не прекращавшейся на протяжении всей истории России 20-го века борьбы за нашу свободу, за собственное достоинство. Да, можно говорить об огромном числе замордованных, оболваненных, запуганных людей, которые прожили свою жизнь весьма скудно. Их можно пожалеть. И это миллионы людей, которые оказались в лагерях, это миллионы людей, которые охраняли и карали тех, кто оказался в лагерях. Но, кроме них, везде и всегда присутствовали еще и те, кто сохранял свое собственное достоинство, те, кто спасал людей и боролся против тоталитарного режима. Тут мне стало интересно: а что, если действительно попробовать рассказать об этом через призму этого не слишком хорошо известного аспекта жизни России в веке великого соблазна? Когда нашлись люди, а потом их адепты, а потом их слуги и рабы, которые попытались переделать мир, заменив собой Господа Бога, сказав себе, что, поскольку мир несправедлив, мы можем, мы имеем право переделать человечество. И вот это чудовищное заблуждение, это чудовищное обольщение, оно обошлось России 50-ю миллионами жертв политических репрессий, отрицательной селекцией всего наиболее талантливого, интересного, яркого, самобытного и конечным крахом советского режима.
Татьяна Вольтская: Вам не кажется, что не только режима, но и России?
Юлий Рыбаков: Нет, не кажется. Да, конечно, тяжкие последствия остались нам и после этого краха, и мы сейчас их наблюдаем, безусловно. Но тем не менее - если даже в самые страшные годы советской власти все-таки находились честные, умные, порядочные, сильные люди, то уж наверное сейчас, не в самые страшные годы последствий этого чудовищного эксперимента, снова найдутся, и они, собственно, уже есть, есть молодежь, которая не захочет возвращения назад, которая, конечно, пройдя сейчас через определённые искушения потребления, все равно захочет другого, захочет духовной жизни, захочет возвращения России к полноте ее свободы. Вот поэтому я и взялся за книгу. Правда, дальше получилась любопытная история. Издательство (я не стану его назвать), заказало мне книгу, а когда я предъявил рукопись, отказалось ее печатать. Я догадываюсь о причинах. Эта рукопись, ее окончание, совпало с началом пропагандистской кампании, когда было сказано из-за кремлевской стены, что нельзя очернять советскую историю. У меня есть некоторые серьезные разночтения с пониманием того, что такое крах Советского Союза, который Владимиру Путину кажется мировой катастрофой. Для меня же мировая катастрофа, оставившая тяжкий след в истории человечества, а не только России, это тот самый большевистский эксперимент, тот самый великий соблазн, который породил не только ГУЛаг, но и Освенцим, как свое зеркальное отражение.
Татьяна Вольтская:
“Началась гражданская война. Брат деда Николая Владимир Федорович, предводитель дворянства одного из уездов Могилевской губернии, попытался пробраться к генералу Колчаку, но был снят с поезда и убит на каком-то сибирском полустанке. Семья узнала об этом, найдя его фамилию в списках казненных, которые публиковались в газетах. А междоусобица разгоралась”.
Это был отрывок из книги Юлия Рыбакова “Мой век”. Юлий Андреевич, вы пишете о своих предках, приехавших в Россию в 19-м веке. Откуда они были?
Юлий Рыбаков: Это чехи, которые еще в гуситские войны участвовали в реформаторстве и были вынуждены бежать, рассеяться по Европе после победы Габсбургов.
Татьяна Вольтская: То есть противостояние у вас в крови?
Юлий Рыбаков: Наверное. Их потомки приехали потом в Россию, в Петербург, строили здесь дома. Это мои деды, один из которых, по линии матери, чешского происхождения, был офицером инженерных войск, получил золотое оружие за Русско-японскую войну, но это золотое оружие стоило ему жизни, потому что после Октябрьского переворота он был одним из участников Юнкерского восстания. Он был офицером и преподавал во Владимирском училище, которое было расстреляно большевиками из пушек. Он отстреливался, находясь вместе с юнкерами, школьниками вчерашними, спас несколько человек, бежав оттуда по крышам, но потом был казнен большевиками. Это история одного моего деда. А другой мой дед был военным офицером, но, как служил царскому правительству, потом Временному правительству, точно так же и продолжал служить новой власти. Мой отец оказался в лагерях за свои стихи, там встретил мою мать, которая во время эвакуации оказалась в Сибири и работала в тюремном госпитале. Там она встретила его, он был актером, играл в крепостном тюремном театре. И я родился в тюремной больнице. Детство мое прошло в маленьком городишке Новгородской области, поскольку отцу нельзя было вернуться в крупные города. Потом - реабилитация, возвращение в Ленинград, художественная школа, училище, занятие живописью, участие в левом, авангардном художественном движении, создание Независимого Творческого Союза Левых Художников, борьба с цензурой, политической и художественной, участие в диссидентском подпольном движении, арест, шесть лет за Полярным кругом.
Татьяна Вольтская: Вот я смотрю - книгу оформляют рисунки. Что это за рисунки?
Юлий Рыбаков: Это рисунки, которые сделаны были мною в лагере. Это были иллюстрации к стихам Юлии Вознесенской. Когда я находился за Полярным кругом, в Мурманской области, она отсиживала свой срок под Байкалом. Там она писала стихи, а я у себя делал иллюстрации к этим стихам. После освобождения - участие в правозащитном движении, затем - перестройка и начало активной оппозиционной политической деятельности, уже на легальном уровне, участие в работе Ленинградского городского Совета первого и последнего демократического созыва, затем - Государственная дума, чеченская война, правозащитная деятельность и очень много разного, о чем еще предстоит написать. Потому что в этой книге, а это только первая часть, я остановился на 1990 годе, на создании, по моей инициативе, первой в истории государства российского структуры по защите прав человека. В Ленсовете 21-го созыва впервые была создана такая государственная структура, я стал ее председателем, и вот на этом я на первом томе решил остановиться, поскольку дальше, по своему объему, он уже стал неудобочитаемым. В книге много документального материала, который мало кому известен. Например, кто сегодня знает о том, в какие годы проходил пик репрессий советского режима? Все мы знаем про 1935-37 годы, но на самом деле это далеко не так. Я держал в руках документы - в общей сложности, за годы советской власти в стране было репрессировано 50 миллионов 100 с лишним тысяч человек: расстреляно, осуждено, сослано, выслано, лишено социальных прав. То есть по всем категориями политических репрессий.
Татьяна Вольтская: Я слышала о 9-ти миллионах, 20-ти миллионах. А как вы считали?
Юлий Рыбаков: Совершенно верно: советологи, которые пытаются сейчас как-то реабилитировать советский режим, пытаются всеми правдами и неправдами сократить эту цифру. Но дело в том, что, будучи депутатом Государственной думы, я держал в руках отчет министерства внутренних дел, который был сделан для Верховного Совета Российской Федерации, когда тот в 1990 году решал вопрос об утверждении “Закона о реабилитации жертв политических репрессий”. И вот тогда по заказу Верховного Совета министерство внутренних дел дало объемистую справку (это после того, как сгорел Белый Дом). Часть документов “Комиссии по правам человека”, тогда возглавлявшейся Сергеем Владимировичем Ковалевым, попала ко мне в руки. В том числе, толстый том, где порайонно, по областям, по крупным городам были указаны цифры. На последней странице я нашел восьмизначную цифру, которой сначала сам не поверил, пересчитал, да, действительно, 50 миллионов 100 с лишним тысяч человек.
Татьяна Вольтская: То есть сосчитаны люди, прошедшие через тюрьму, лагерь, арест?
Юлий Рыбаков: Количества расстрелянных, действительно, точно нет, скажем так. Кроме этого были еще высланные, сосланные, раскулаченные и оказавшиеся в лагерях, отбывавшие там срока. Вот все вместе взятые и составляют 50 миллионов - каждый 3-4 житель страны. Это не считая погибших во время войны от голода, не считая всех тех, кто не дожил, не прожил полноценной жизни. Демографы говорят сегодня, что если бы не гражданская война, искусственный голод, репрессии, высылки и все остальное, сегодня численность населения России составляла бы 320 миллионов, и Россия, безусловно, была бы другой. Так вот, возвращаясь к тому, когда же были пики репрессий. Например, это во времена хрущевской “оттепели”. Совершенно конкретные данные показывают, что именно во времена хрущевской “оттепели”, когда люди поверили в то, что сталинское прошлое ушло, среди молодежи нашлось огромное количество людей, которые захотели придать этому строительству коммунизма человеческое лицо и вернуться к так называемым “ленинским формам”. Так вот, за любую критику людей сажали и, как говорят цифры, марксистов сажали по два человека в день. Даже в брежневские времена, во времена моего диссиденства, такого вот количества людей, отправлявшихся в лагеря за попытки помочь своей собственной стране, не было.
Татьяна Вольтская: А откуда эти сведения?
Юлий Рыбаков: Это справочники. Дело в том, что, слава богу, сейчас все-таки работает достаточно много ученых, социологов, историков, и человек, который хочет узнать, он найдет литературу.
Татьяна Вольтская: Из книги Юлия Рыбакова “Мой век”.
“Людей, которые приезжали к нам после лагерей, стало много. Реабилитация позволила им вернуться в Россию. Они искали родных, искали, где притулиться, искали работу и жилье. Проездом они жили у нас, спали на полу, а по вечерам за столом шли разговоры, к которым я прислушивался. В моем отроческом мозгу выстраивалась страшная картина оборотной стороны советской жизни. Долгое время не хотелось верить в то, что ужасы и безобразия - внутреннее, неизбежное свойство системы, ведь сама по себе идея социалистического образа жизни была справедливой и гуманной. А как же еще? Так, может быть, дело в плохих людях, в отдельных прохвостах, которые все извратили? Я не видел вокруг себя злодеев. Да, были разные люди, были даже очень противные люди, но были и хорошие. Может быть, и правда, что “западным голосам” нельзя верить? Но то, что я украдкой узнавал, не оправдывалось ничем. А гости однозначным неприятием советской власти, своей очевидной порядочностью подтверждали это. События - сначала в Польше, а затем в Венгрии - окончательно поставили все на свои места. Даже я, мальчишка, понял, что мы живем в неволе. В этот день отец пришел домой возбужденным, сказал, что в Венгрии происходит что-то важное. Мы включили приемник и после долгого блуждания по эфиру услышали: “Тысячи студентов стоят в Будапеште на Сталинской площади и требуют больше свободы, улучшения жизненных условий, отмены полиции госбезопасности и назначения правительства без участия сталинцев”. В Будапеште в течение ночи происходят первые бои. Отец говорит нам: “Ну, слава богу, началось!” Советские газеты публикуют путаные, злобные комментарии. Я помню страшные фотографии в “Правде” и других газетах с висящим на фонаре человеком, с трупами на дороге, и подпись о том, что “так расправляются с коммунистами”. Но мое открытие - ничто по сравнению с тем шоком, который испытал в Будапеште посол СССР Андропов. Ему, вместе с женой, пришлось пробираться по улицам восставшего города под защиту советского гарнизона. Он воочию увидел повешенных агентов охранки и навсегда запомнил, что такое вышедший из под контроля народ”.
Это был отрывок из книги Юлия Рыбакова “Мой век”. В книге много стихов: стихов отца автора, стихов известной диссидентки Юлии Вознесенской, написанных в лагере. Вот одно из них:
Какая нам разлука предстоит?
Какая позади меня разлука?
Все перемелется, останется лишь мука,
Изгнанника известный русский стыд.
Я ухожу, но эта боль легка.
Смотри - Россия от тебя уходит,
На белом самолете, пароходе,
И в белом саване под белые снега.
Но я живу уверенностью в том,
Что я уйду на самой высшей ноте,
А что со мной случится в том полете,
Узнаешь ты когда-нибудь потом.
Юлий Андреевич, вы уже касались вскользь этой истории, но у вас здесь стихи Вознесенской из “Книги разлук” и ваши иллюстрации к ним. Все-таки я не поняла, как вы, будучи в разных тюрьмах, ухитрялись общаться?
Юлий Рыбаков: Мы нашли людей, через которых отправляли на волю наши письма, а дальше, через посредников, они достигали уже друг друга. Книга наполнена на самом деле судьбами разных людей. Моя судьба здесь - десятая часть тех судеб, о которых идет речь. Вот, например, история капитана Саблина. Был такой капитан, который окончил Высшее военно-морское училище, затем Политическую академию, стал капитаном крупного сторожевого корабля, был убежденным коммунистом и однажды поднял восстание на своем корабле. Он убедил команду в том, что та жизнь, которой живет страна, это не настоящий социализм, за настоящий социализм надо биться. И они снялись с причала в Клайпеде и отправились в Ленинград для того, чтобы там встать так же, как в свое время встала “Аврора”, и требовать открытого эфира, телевидения и призывать весь народ к тому, что режим надо менять и делать “настоящий социализм”. Корабль был подбит, капитан ранен, арестован и расстрелян. Это 1976 год, мало людей знают об этом.
Татьяна Вольтская: Вегетарианские годы.
Юлий Рыбаков: Да, совсем вегетарианские. Причем решение о казни этого человека было принято сначала Политбюро, а потом уже судом. Тот же 1976 год, гибель художника Евгения Рухина, члена нашего товарищества, интересного, талантливого художника, чья независимость жизни и чья активность в создании нашего товарищества настолько раздражала власть, что все это кончилось для него поджогом мастерской, в которой он работал, и гибелью - он задохнулся в этой мастерской, из которой не смог выйти. Эта гибель и толкнула тогда меня и других художников, членов товарищества, на попытку проведения выставки около стен Петропавловской крепости в знак протеста против невозможности выставляться на выставках и создать свой творческий союз. Тогда эта выставка была разогнана. Затем была коллективная голодовка, была попытка еще одной выставки. Нам сказали: “Ну, голодайте. Подохнете - только легче станет”. После этого я и мой товарищ Олег Волков 13 августа 1976 года отправились к стене Петропавловской копоти ночью и оставили на ней сорокаметровую надпись “Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков”. Это была не первая и не последняя надпись, которую мы делали тогда в городе, была группа молодежи, студентов, которые с нашей помощью занимались, в первую очередь, изготовлением запрещенной литературы, это «ГУЛаг» Солженицына, статьи Сахарова и многое другое. Достаточно утомительная работа, это делалось на похищенной аппаратуре. В перерывах иногда мы позволяли себе выйти на улицу или, допустим, забраться в трамвайный парк и на обратной стороне трамвая оставить надпись – “Свобода политзаключенным” или, допустим, на Высшей партийной школе оставить надпись “КПСС - враг народа” или “СССР - тюрьма народов”. Нас, естественно, ловили, и довольно долго ловили, потом все-таки нашли и арестовали - и меня, и Олега, и Юлию Вознесенскую, и Наталью Лисниченко. Мы попали в Большой Дом и, не сговариваясь между собой, и Олег, и я, чтобы девчонок отпустили, мы признали, что, да, действительно, эти надписи сделаны нами. В результате, Вознесенскую и Лесниченко отпустили, а мы остались. Но потом, когда в процессе следствия выяснилось, что на суде мы не собираемся молчать и соглашаться с тем, что мы антисоветчики (мы дали показания о том, что мы за советскую власть, но без коммунистов), это очень не понравилось Комитету госбезопасности и тем политическим контролерам, которые за ними стояли, тогда был придуман другой ход. Они уже почувствовали, что мы готовы ради спасения друзей на многое, и нам было тогда сказано, что если мы будем держаться такой же линии на суде, то, помимо нас с Олегом, в тюрьму пойдут еще 18 человек. Они накопали огромное количество материала на людей, которых мы даже не всех знали. Нам были предъявлены материалы обысков. “Если вы за Советы без коммунистов, имейте в виду, все эти люди пойдут по тюрьмам”. В результате нам была предоставлена возможность: или сохранить чистоту своих одежд, или промолчать, когда нас обвинят в обыкновенном хулиганстве. Естественно, что в этой ситуации мы не могли поступить иначе, мы замолчали, были объявлены хулиганами и расхитителями государственного имущества.
Татьяна Вольтская: А правильно ли это? Может быть, это была ложь? Где гарантия, что они бы исполнили свои угрозы?
Юлий Рыбаков: Гарантии не было, конечно. Представьте себе, а если хоть один из этих людей, мальчишек, которые занимались изготовлением это литературы, не только они, но еще и люди, которые всерьез занимались диссиденткой, правозащитной деятельностью, если бы хоть один из них погиб бы, как бы мы потом со своей собственной совестью были? Мы обязаны были спасать, и мы спасали. И, в общем, практически все остались живы. Ну, Юля Вознесенская, к сожалению, в тот момент, когда перед нами был поставлен этот вопрос, к этому времени была арестована и осуждена по 190-й статье. Ее отправили в Воркуту. И она как раз и была уже примером того, как поступят со всеми остальными. В результате, мы отправились отбывать свои срока, Олег - 7 лет, я - 6 лет, а остальные остались на свободе. По пути шантажа они шли очень часто. Если это были московские судебные процессы, там чекистам было проще: они объявляли неудобных, непокорных сумасшедшими. Институт Сербского штамповал свои приговоры. В отличие от питерских, которые вели себя более независимо. И когда чекисты услышали нашу позицию, что мы за советскую власть, но без коммунистов, они тоже попытались нас сначала отправить в психушку, и меня, и Олега. И были вызваны психиатры, в том числе профессор Случевский, ныне покойный уже, питерский. Но они, побеседовав с нами, отказались дать диагноз о том, что мы психи, и тогда пошел в ход уже шантаж. Шантаж применялся и позже, в частности, когда Юлия Вознесенская вышла на свободу, снова заняла активную диссидентскую позицию, ей было сказано (в это время шла уже Афганская война), что ее сын будет сейчас забран в армию и отправлен в Афганистан. И ей предложили выбирать: либо жертвуете своим сыном, либо уезжаете за рубеж.
Татьяна Вольтская: Но это уже самый конец истории. А перед этим рассказано о том, как Юлия Вознесенская отказывалась уезжать без Юлия Рыбакова, и как ему предложили условно-досрочное освобождение и выезд, но он отказался. Вот, как он об этом пишет:
“Впереди меня ждали события, участие в которых я не променял бы ни на какие Америки. Сегодня я знаю, что это было необходимо и для меня самого, и для других. Я не уехал и смог быть рядом, когда умирали мои родители. Я не уехал, и теперь могу смотреть в глаза своим старшим детям и не ждать упрека. Наконец, впереди на баррикадах меня ждала встреча с той любовью, которая, наконец, сделала меня счастливым. Всего этого могло не быть. Крошечные пустоты и паузы моего отсутствия не изменили бы глобальный ход событий в России. И все же я могу сказать, что я был нужен тем, чья жизнь с моей помощью пошла по другим путям, а то и просто не пресеклась”.
