Дмитрий Бавильский. Вавилонская шахта: Слушать. Смотреть. Писать. 25 картин, 34 опуса и 3 скульптуры. – USA: Franc-Titeur, 2009. – 248 с.
Слушать, смотреть, писать. Это, в сущности, - одно и то же действие. Действие-комплекс, триединый процесс, оборачивающийся и к автору, и к адресату-читателю попеременно то одной, то другой стороной, но всегда чувствующий единство этих сторон и в каждой – непременное присутствие двух остальных. И только ли этих двух?
Выпущенные американским издательством "Franc-Titeur" записки Дмитрия Бавильского о том, как складывалось его восприятие 25-ти картин, 34-х музыкальных опусов и ещё, для объёмности и разнообразия, трёх скульптур, на первый взгляд кажутся почти случайными. Ну правда, дневник же: что воспринимаю, о том и пишу, – полный биографических подробностей. Тем отчётливее бросается в глаза то, что всю эту случайность объединяет, делает её возможной, даже необходимой – и выводит далеко за рамки биографии.
По видимости – это совершенно художественная, обильно-образная проза. Личная до интимности: переживание искусства тут неотделимо от чувства собственного тела, от реакций на погоду, от сиюминутных настроений и субъективных пристрастий. По сути – исследование, въедливей – да и точней - иного аналитичного, систематического и обобщающего.
Да, систематизации и обобщениям здесь попросту нечего делать (на самом деле, и то и другое здесь в изобилии. Правда, присутствуют они очень неявно, не подминая под себя материал, не опережая его, напротив – давая ему выговориться.) На раннем этапе становления культурной формы от явных систематизирующих усилий ничего, кроме огрубления да поспешных схематизаций, ждать не приходится. А мы тут имеем дело именно с ранним этапом становления – и именно культурной формы. Новым типом рефлексии, новым дискурсом.
Собственно, экфрасис – словесное описание произведений искусства – известен европейской литературе со времён античности, и Бавильский вполне сознательно наследует этой традиции. Именно её он намерен развивать, будучи уверен, что этот жанр, "имеющий мощный интеллектуальный потенциал, ещё не занял должного положения в системе современных высказываний о жизни и об искусстве".
Но я подозреваю, что он – независимо от того, в какой мере это ясно ему самому - идёт гораздо дальше. Очень похоже на то, что он, в рамках своего сугубо частного, прихотливо-индивидуального вроде бы проекта выговаривания несловесного, выращивает для нашей культуры новую оптику. (В связи с этим стоит подумать и о том, что и жанр дневника, честного подённого самонаблюдения, имеет куда больший интеллектуальный и культурообразующий потенциал, чем принято думать.)
Больше всего здесь - о психологии бытовых, "фоновых" отношений с искусством, о повседневных чувственных впечатлениях от него, о – как это названо в одном из тэгов Живого Журнала автора – "физиологии музыки" (и живописи, и скульптуры): "стремление записать свои собственные впечатления от артефактов, иероглифы эмоций, особенности восприятий, взрывы и всхлипы". Однако таким образом потихоньку, из повседневного подручного материала, повинуясь его особенностям, случайностям, странностям, вылепливается язык, дающий возможность говорить о том, что в нашей культуре остаётся, обыкновенно, непроговоренным, невыявленным, а потому словно бы и не существующим.
Это – связи между разными областями восприятия, даже их, прежде всех специализаций, единство: своего рода "синестетика" культуры. Соответствия, переклички и взаимопрорастания между зрением и слухом, а также – совершенно неотделимыми от них, на самом-то деле – осязанием, обонянием, вкусом, памятью, воображением. И анализирующей мыслью, которая всем этим питается и направляется.
То, что такая работа происходит на материале искусства, в своём роде случайно. Хотя своя неизбежность тут есть: искусство - как сфера более чётко артикулированная, более явно обозримая, нежели "жизнь вообще" - на редкость удобный материал для этого.
Музыка, живопись, скульптура – едва ли не прежде всего стимулы, запускающие в воспринимающем их человеке его собственные – и неминуемо далеко его заводящие - смысловые процессы. Искусство – лишь повод для самоконцентрации, самоинтенсификации, для уточнения направлений собственного диалога с так называемой жизнью. Вот Бавильский – уж не единственный ли среди пишущих нынче на русском языке? по крайней мере, другие примеры мне сейчас в голову не приходят, - концентрирует внимание на том, как запускаются и развиваются такие процессы внутри конкретного, исторически случайного человека. На связи телесного и смыслового, на общих корнях разных чувств (тут-то метафора и оказывается незаменимым инструментом) и самой мысли. На человеческой цельности.
Говоря о своём восприятии музыки, живописи, скульптуры, Бавильский ведёт речь о той точке внутри человека, откуда исходят все восприятия. О пластике их порождения. Представляет нам, исследует и прощупывает по ходу разговора - пластику и динамику самой субъективности, такой, как она есть ещё до всех специализаций. Без и помимо которой ничего объективного никогда не воспримешь.
Я по-прежнему не уверена, нужны ли тут теоретизирующие обобщения. То есть, скорее всего, нужны и, по всей вероятности, рано или поздно случатся. Другое дело, что, представляется мне, разговор об этих материях на языке образов совершенно самоценен – и, не устану повторять, куда точнее, полнее, плодотворнее и беспощаднее языка любой теории.
Слушать, смотреть, писать. Это, в сущности, - одно и то же действие. Действие-комплекс, триединый процесс, оборачивающийся и к автору, и к адресату-читателю попеременно то одной, то другой стороной, но всегда чувствующий единство этих сторон и в каждой – непременное присутствие двух остальных. И только ли этих двух?
Выпущенные американским издательством "Franc-Titeur" записки Дмитрия Бавильского о том, как складывалось его восприятие 25-ти картин, 34-х музыкальных опусов и ещё, для объёмности и разнообразия, трёх скульптур, на первый взгляд кажутся почти случайными. Ну правда, дневник же: что воспринимаю, о том и пишу, – полный биографических подробностей. Тем отчётливее бросается в глаза то, что всю эту случайность объединяет, делает её возможной, даже необходимой – и выводит далеко за рамки биографии.
По видимости – это совершенно художественная, обильно-образная проза. Личная до интимности: переживание искусства тут неотделимо от чувства собственного тела, от реакций на погоду, от сиюминутных настроений и субъективных пристрастий. По сути – исследование, въедливей – да и точней - иного аналитичного, систематического и обобщающего.
Да, систематизации и обобщениям здесь попросту нечего делать (на самом деле, и то и другое здесь в изобилии. Правда, присутствуют они очень неявно, не подминая под себя материал, не опережая его, напротив – давая ему выговориться.) На раннем этапе становления культурной формы от явных систематизирующих усилий ничего, кроме огрубления да поспешных схематизаций, ждать не приходится. А мы тут имеем дело именно с ранним этапом становления – и именно культурной формы. Новым типом рефлексии, новым дискурсом.
Собственно, экфрасис – словесное описание произведений искусства – известен европейской литературе со времён античности, и Бавильский вполне сознательно наследует этой традиции. Именно её он намерен развивать, будучи уверен, что этот жанр, "имеющий мощный интеллектуальный потенциал, ещё не занял должного положения в системе современных высказываний о жизни и об искусстве".
Но я подозреваю, что он – независимо от того, в какой мере это ясно ему самому - идёт гораздо дальше. Очень похоже на то, что он, в рамках своего сугубо частного, прихотливо-индивидуального вроде бы проекта выговаривания несловесного, выращивает для нашей культуры новую оптику. (В связи с этим стоит подумать и о том, что и жанр дневника, честного подённого самонаблюдения, имеет куда больший интеллектуальный и культурообразующий потенциал, чем принято думать.)
Больше всего здесь - о психологии бытовых, "фоновых" отношений с искусством, о повседневных чувственных впечатлениях от него, о – как это названо в одном из тэгов Живого Журнала автора – "физиологии музыки" (и живописи, и скульптуры): "стремление записать свои собственные впечатления от артефактов, иероглифы эмоций, особенности восприятий, взрывы и всхлипы". Однако таким образом потихоньку, из повседневного подручного материала, повинуясь его особенностям, случайностям, странностям, вылепливается язык, дающий возможность говорить о том, что в нашей культуре остаётся, обыкновенно, непроговоренным, невыявленным, а потому словно бы и не существующим.
Это – связи между разными областями восприятия, даже их, прежде всех специализаций, единство: своего рода "синестетика" культуры. Соответствия, переклички и взаимопрорастания между зрением и слухом, а также – совершенно неотделимыми от них, на самом-то деле – осязанием, обонянием, вкусом, памятью, воображением. И анализирующей мыслью, которая всем этим питается и направляется.
То, что такая работа происходит на материале искусства, в своём роде случайно. Хотя своя неизбежность тут есть: искусство - как сфера более чётко артикулированная, более явно обозримая, нежели "жизнь вообще" - на редкость удобный материал для этого.
Музыка, живопись, скульптура – едва ли не прежде всего стимулы, запускающие в воспринимающем их человеке его собственные – и неминуемо далеко его заводящие - смысловые процессы. Искусство – лишь повод для самоконцентрации, самоинтенсификации, для уточнения направлений собственного диалога с так называемой жизнью. Вот Бавильский – уж не единственный ли среди пишущих нынче на русском языке? по крайней мере, другие примеры мне сейчас в голову не приходят, - концентрирует внимание на том, как запускаются и развиваются такие процессы внутри конкретного, исторически случайного человека. На связи телесного и смыслового, на общих корнях разных чувств (тут-то метафора и оказывается незаменимым инструментом) и самой мысли. На человеческой цельности.
Говоря о своём восприятии музыки, живописи, скульптуры, Бавильский ведёт речь о той точке внутри человека, откуда исходят все восприятия. О пластике их порождения. Представляет нам, исследует и прощупывает по ходу разговора - пластику и динамику самой субъективности, такой, как она есть ещё до всех специализаций. Без и помимо которой ничего объективного никогда не воспримешь.
Я по-прежнему не уверена, нужны ли тут теоретизирующие обобщения. То есть, скорее всего, нужны и, по всей вероятности, рано или поздно случатся. Другое дело, что, представляется мне, разговор об этих материях на языке образов совершенно самоценен – и, не устану повторять, куда точнее, полнее, плодотворнее и беспощаднее языка любой теории.
