Дмитрий Волчек: В Москве прошла вторая сессия международной акции ''SLOWAR: Словарь войны'', в которой приняли участие известные философы, журналисты, писатели, историки, художники, режиссеры, российские и зарубежные. Концептуальные высказывания, представленные в форме устного рассказа, видеообращения, танца или перформанса, по замыслу организаторов проекта – ''Letterra.org'', вместе должны составить ''Словарь войны''.
На московской сессии побывала Тамара Ляленкова.
Тамара Ляленкова: Первые сессии международного проекта ''Dictionary of War'' были проведены в 2006-07 годах в Германии и Австрии, затем – в Сербии, Корее, Италии, Тайване, и в прошлом году – в России. Формат акции прост. В течение двух дней участники, а на этот раз в их числе - философ Григорий Померанц, режиссер Резо Габриадзе, философ Дарья Лунгина, композитор Владимир Мартынов, философ из Исландии Йон Олафссон, немецкий журналист Эрнс Ройс и другие говорят о ''выходе из войны''. ''Выход из войны'' – так звучит тема второй московской сессии, посвященный 65-ой годовщине окончания Второй мировой войны. Свой взгляд на эту проблему представила историк Елена Зубкова.
Елена Зубкова: Мой взгляд на проблему выхода из войны определяет очень простая система координат. Это 1945 год, это Советский Союз, это советское общество, вышедшее из войны. Тоже по-своему совершенно уникальный, замечательный в том плане, что очень необычный, феномен. Советскому обществу, нашим людям пришлось преодолевать в себе не только комплекс войны, но и комплекс победы. И вот это преодоление победы, возможно, оказалось не менее сложным и болезненным, чем преодоление войны. Да, победа вселила в людей оптимизм и, конечно, май 1945 года - это высшая эмоциональная точка не только сталинского, послевоенного периода, но вообще всей советской истории, а, может быть, и всей истории 20-го века - такого больше не было никогда. Да, народ ждал перемен, но эти перемены виделись, как награда за победу. А если награда, то, значит, эти перемены должны были прийти от власти. Да, много написано про государственный патернализм, сознание советских людей. Но ведь не только это. Было все, наверное, гораздо проще. Просто люди смертельно устали. И физический, и эмоциональный ресурс людей был основательно изношен (и воевавших, и не воевавших). Советская армия - единственная, которая во время войны не практиковала отпуска. Всех солдат отпускали, а наших - нет. Только по ранению или за какие-то очень большие заслуги. То есть - все, это был предел. У людей не было сил бороться и чего-либо требовать. Оставался только ресурс, чтобы ждать. И послевоенная ситуация складывалась таким образом, что нельзя было расслабиться, люди вступили в новую полосу борьбы за выживание. Сталин очень хорошо понимал, что это состояние опьянения победой и такой всеобщей любви не будет длиться вечно. Поэтому для него мир означал, прежде всего, умиротворение. Удивительно, в русском языке эти два слова одного корня - ''мир'' и ''умиротворение''. И начал он с самой критической точки - он начал с умиротворения победителей. Делал это по-разному, даже по мелочам. Не допустить консолидации. Предлагали ему создать Общество героев Советского Союза - не надо. Общество маршалов - не надо. Да что говорить! Даже «Голубые Дунаи» - островки свободы, полупьяные-полусвободные - и то перекрыли. Конечно, не из-за того, что боролись с алкоголизмом. Власть никогда не рубила сук, на которым сидит. Начали с малого. В 1947 отняли льготы - выплаты за ордена и медали и бесплатный проезд на транспорте. Фронтовики вспоминают, что это был удар, было очень обидно. Второй удар по чести не заставил себя ждать. С 1948 года в стране День Победы 9 мая перестал быть выходным днем. То есть был праздничным, но рабочим, как какой-нибудь День Парижской Коммуны или женский праздник 8 марта. Но больше всего досталось инвалидам. Мало того, что каждые полгода (потом, правда, через год) их заставляли проходить унизительную процедуру ''медицинского переосвидетельствования''. Даже безруких и безногих. Они должны были каждые полгода подтверждать свою инвалидность, чтобы маленькую эту пенсию им давали. Как будто эти руки и ноги могли отрасти. Не случайно привычная картинка послевоенной жизни — нищие инвалиды на улицах городов. ''Обрубки'', ''тачки'', ''печеные'', '''самовары'' - это все их самоназвания, маркирующие характер речи. А в 1951 году они пропали, почти все сразу. Был такой указ. Секретный - потому что стыдный. И убрали с глаз долой в специально отведенные инвалидные дома со специальным режимом содержания. Чтобы не убежали. Потому что бежали. Оттуда уже не убежишь. Да, это вытеснение фронтовиков, реальных победителей на обочину жизни, это тоже был процесс преодоления победы, но так он, конечно, воспринимался властью.
Тамара Ляленкова: Рассказывала Елена Зубкова. Однако исторический аспект темы ''выхода из войны'' - далеко не единственно возможный. Организаторы акции полагают, что Россия, как и многие другие страны мира, не вышла из периода войн, которые длятся в иных формах. Травмированное сознание существует уже не в эпицентре, а на периферии событий, в эстетике обыденной жизни. Концепт ''Выход из войны - эстетизация'' представила философ Елена Петровская.
Елена Петровская: Мы знаем о войнах то, что не устают сообщать о них средства массовой информации. Вроде бы сегодня, как никогда, мы имеем доступ к происходящим войнам. Доступ наглядный, зримый, благодаря чему мы оказываемся перенесенными в зоны конфликта и переживаем происходящее в реальном времени. Более того, эта наглядность и близость как будто усиливается тем (как будто! — я подчеркиваю), что она существует в режиме повторения. Мы не просто очевидцы сегодняшних войн, но очевидцы с небывалым правом пересматривания того, что составляет сам материал свидетельства. Можно подумать, что именно сегодня мы, как зрители, но не как сочувствующие или негодующие, находимся внутри войны. Прежде всего, остановимся на том, что можно считать документальной репортажной передачей экстремальных событий. Изобилие окружающих нас зрительных образов позволяет некоторым ученым констатировать так называемый ''иконический поворот'' (iconic turn), по аналогии с ''лингвистическим поворотом'' начала 20-го века. Возможно, для словосочетания iconic turn можно найти и более подходящий русский эквивалент, но то, что техническое слово icon переплетено с многозначной иконой, иконой уже в нашем, традиционном понимании, кажется удачным совпадением. В самом деле, среди окружающих нас образов много таких, которые становятся иконическими, то есть узнаваемыми, многократно воспроизводимыми и, в итоге, культовыми. Образами, по которым мы опознаем наше собственное время. Это своего рода кричащая хроника, те образы, которые формируют нашу культурную память. Достаточно произнести слова ''nine-eleven'' (''11 сентября''), как в памяти встает картина небоскреба, в который на полном ходу врезается захваченный террористами пассажирский самолет. Мы это помним, даже если мы никогда не видели этого своими глазами. Но значит ли это, что мы и в самом деле можем настолько приблизиться к войне, чтобы оказаться по ту сторону экрана? Или, как сказала бы Сюзан Зонтаг: вызывают ли столькие изображения войны сострадательное отношение к другому? Приходится признать, что визуализация конфликтов никаким образом к ним не приближает. Любая символическая форма, будь то язык в целом или создаваемое художником воображение, мгновенно вводит систему опосредования. Ни одно из известных нам предельных состояний - страдание, боль, ужас, страх - не может перейти через этот барьер символизации, не утратив того, что составляет его неповторимую природу. Эти состояния всегда остаются по другую сторону репрезентации. Репрезентация составляет функцию защиты. Проводя аналогию с Фрейдом, можно сказать, что это тот щит (правда, уже не отдельного сознания, а целой культуры), который ставится ею на пути шоковых импульсов, поступающих из внешнего мира. Война, несмотря на долгую ее историю, конечно, явление в своей основе акультурное. И, если культура соприкасается с войной, то происходит это по линии нейтрализации, то есть подавления и преобразования всего того, что могло бы угрожать самой культурной ценности. Рассказанная, показанная, со всех сторон исследованная война становится приемлемой, обыденной и даже в некотором роде необходимой. Во-первых, кадры, которые показывают беды гражданского населения во время войны, в репортажах крайне редки. Именно они планомерно подвергаются цензуре. Во-вторых, и эти кадры мы научились не видеть. Любая жертва, в том числе военная, давно стала элементом привычного телевизионного жанра под названием ''ДТП'' или - шире — ''катастрофа''. Современный зритель напоминает сытого вампира - кровь по-прежнему рефлекторно возбуждает, а остальное перестает иметь значение. Сюда же можно отнести и документальные фото из таблоидов, главным сообщением которых становится чистая сенсационность. И в том, и в другом случае нам предлагается изображение, которое сверхобозначено, перенасыщено значением. По отношению к нему зритель поставлен в позицию пассивного потребителя, лишенного возможности интерпретировать. Это касается большинства военных кадров, над которыми потрудился, если не автор в привычном смысле этого слова (хотя, возможно и такое), то сам преобладающий сегодня способ восприятия. Именно преобладание технических средств воспроизведения реальности, которые как будто только и работают на то, чтобы устранить зазор между зрителем и регистрируемым событием, даже оно, если говорить об этом на специальном языке, лишь акцентирует несовпадения между образом и референтом. Как говорит об этом философ Жак Деррида - то, что мы проживаем в реальном времени и что находим столь удивительным, это доступ именно к тому, что мы не проживаем. Мы находимся там, где нас нет. Например, в Кувейте или в Ираке, где в реальном времени взрываются бомбы. Мы пользуемся услугами технических, а именно записывающих устройств, и верим в то, что события, при которых мы не присутствуем, воспринимаются, тем не менее, непосредственно. Заостряя наш тезис, можно сказать, что ''выход из войны'' для нас, людей, воспитанных культурой, всегда имеет эстетическое измерение. Эстетика - это не только поиск подходящих образных систем, но и катарсис - очищающее и возвышающее зрителя переживание. Те же творения или - шире - способы высказывания, которые нас будоражат, находятся в конфликте с тотальной, непроницаемой знаковой системой, в которой и предстает современная культура, готовая переработать любой, даже самый немыслимый опыт.
